После чего отправилась в город Сорё, к часовщику господину Курре, в замечательной семье которого, по мнению ректора, Амалия со спокойным сердцем может поселить Карстена.
В доме Курре она провела около часа и произвела на семейство неизгладимое впечатление. Представившись, она передала им рекомендацию, полученную от ректора, после чего рассказала, что ее Карстен — очень нежное существо, его желудок привык только к самым свежим продуктам, кожа — к идеально чистым простыням, легкие — исключительно к свежему воздуху, для поддержания его красоты требуется многочасовой ночной сон, а к его здоровью необходимо относиться с особенным вниманием, и в результате у часовщика сложилось впечатление, что в их доме появится какое-то высшее существо, которое в любую минуту, прямо у них на глазах, может отойти в мир иной. Рассказывая о Карстене, Амалия внимательно изучала дом. Она отметила идеальный порядок, портреты кронпринца и короля на стенах, провинциальную добропорядочность, знакомую ей по Рудкёпингу, и особую почтительность, призванную продемонстрировать, что для часовщика и его жены будет честью принять в свой дом воспитанника Академии. Позднее, вернувшись в Копенгаген, Амалия объясняла подругам и друзьям дома, что выбрала семейство часовщика из-за чистоты в доме и учтивого отношения, но в действительности не это определило ее решение. В течение часа, пока она говорила без остановки, она первым делом удостоверилась, что единственной дочери семейства всего лишь семь лет от роду и что госпожа Курре — рабочая лошадка: маленькая, тощая, с большими красными руками и надежная, как любой из часовых механизмов ее мужа, и при этом начисто лишенная женской привлекательности, от которой Амалия во что бы то ни стало стремилась оградить Карстена, потому что в его жизни не должно быть других женщин, кроме нее, во всяком случае, пока не должно быть, ну хотя бы три-четыре года, или пять, или шесть, или семь лет, это еще успеется, говорила себе она. Осмотрев весь дом и познакомившись с каждым членом семьи, все так же не закрывая рот и окончательно перепугав их всех, она внезапно оттаяла. Ни с того ни с сего переменив настроение, она одарила семейство часовщика, которое к тому моменту было уже в совершенно подавленном настроении, улыбкой — хорошо известной в некоторых копенгагенских кругах, и повысила плату за стол и проживание Карстена с семидесяти пяти до ста пятидесяти крон — эти деньги были выданы ей биржевым маклером. Нисколько не стесняясь, она расточала комплименты часовщику за его таланты, его жене за ее очарование, а дочери, которая за все это время не сказала ни слова, за ее ум. Потом она похлопала часовщика по плечу и сказала:
— Как же я, черт возьми, рада, что мой маленький птенчик будет жить у вас.
После чего выпорхнула из дома, села в машину, мотор которой немедленно отозвался громким урчанием, и отправилась назад в Копенгаген. В пути Амалия погрузилась в свои мысли — так, что когда оказалась дома, то по-прежнему не могла сказать, где находится Сорё, знала лишь, что место это замечательное, во всех отношениях замечательное.
И вот она прощается с Карстеном. Форму его она сама накануне забрала у портного, которого рекомендовал ректор. В чемодане у Карстена лежит еще и зимняя форма, и в зимних брюках, как и в летних, отсутствуют карманы, что даже для Сорё в то время было уже анахронизмом, но Амалия все равно решила заказать именно такие, потому что ректор говорил ей, что здесь молодые люди учатся усердно трудиться, здесь мы объясняем им, что нельзя идти по жизни, засунув руки в карманы.
В последнюю минуту Амалия решает отправить вместе с Карстеном Глэдис. Глэдис будет его сопровождать, и никаких возражений! Она поедет с ним и вечером вернется на машине. И все это для того, чтобы Глэдис постелила для Карстена постель, чтобы все было так, как ему нравится, чтобы она разобрала его чемодан, сложила белье в шкаф и развесила рубашки, но более всего для того, чтобы так или иначе отодвинуть расставание, предложить мальчику что-то взамен того объятия, на которое она теперь не решается из страха потерять контроль над собой.
И вот Карстен выходит в большой мир, и на наш взгляд, произошло это одновременно и слишком рано, и слишком поздно.
Когда они ехали по шоссе в сторону Роскиле, они обогнали зеленый «бьюик» копенгагенской полиции с решетками на окнах. Машины поравнялись, и чье-то бледное лицо мелькнуло за стеклом с решеткой. Это была девушка, взгляд ее был спокойным и пристальным, и несколько секунд они с Карстеном смотрели друг другу в глаза. Потом мощный «хадсон» оставил позади себя полицейскую машину, а вместе с ней и девушку.
Это была Мария Йенсен. Сейчас, когда ее везут в зарешеченной полицейской машине по шоссе в сторону Роскиле, ей пятнадцать лет. Прошло два года с того дня, когда исчезла ее мать и дом в Кристиансхауне ушел под землю.
Не один раз, беседуя с Марией, я возвращался к вопросу о том, как она жила эти два года, но так и не добился от нее внятного ответа. И тем не менее могу предположить, что жизнь ее, после того как она распрощалась с исчезнувшим домом и с отцом и отправилась навстречу копенгагенской осени, выглядела примерно следующим образом. Первое время она ночевала в вагонах, парках и подъездах, а потом пришла зима. Однажды, когда она была уже на краю гибели, она повстречала Софию, сверстницу, которая показалась ей похожей на светлого эльфа[43] или сказочную принцессу, пока не раскрыла рот — и тут выяснилось, что голос у нее как у маневрового локомотива. Она познакомила Марию с жизнью копенгагенских народных обществ, жизнью, которую до тех пор та видела лишь издалека, держась за руку отца. Собрания, на которых стали появляться София с Марией, проходили в районе Вестербро. Используя неясности в законе об общественных объединениях, освобожденные от налогов, эти клубы, пользовавшиеся популярностью исключительно у мужчин, собирались в каком-нибудь из коровников, которые все еще сохранились в этом районе. На время этих собраний всех коров сгоняли в соседнее помещение или выгоняли во двор, а освободившееся пространство превращали в зрительный зал и сцену с декорацией для театрализованных представлений, в которых выступали малолетние девочки, вроде Софии с Марией. На этой сцене они в чем мать родила танцевали и пели под звуки аккордеона. Играл на нем председатель общества, благоухающий одеколоном «Эсприт де Вальдемар» молодой человек, который в перерывах задумчиво вертел в руках резиновую дубинку со свинцовым сердечником. После представления, в каретном сарае, куда не пускали посторонних, начинались танцы. Председатель играл, а девочек-артисток наперебой приглашали танцевать, пока не наступало утро, или не появлялась полиция, или пока девочки не находили какого-нибудь кавалера, готового проводить их домой. Мария с Софией исполняли песню, которую Мария слышала в детстве в Кристиансхауне, ее пели проститутки. Там были такие слова: «Таити — Рай земной, ху-ху». Это самое «ху-ху» получалось, когда девочки, выдыхали воздух через нос, изображая полинезийские духовые инструменты. Выступали они в юбках из травы, и больше на них ничего не было, и выглядели они такими невинными, что даже завсегдатаи клуба, которые вообще-то приходили сюда только потому, что их неудержимо влекло к малолеткам, готовы были пустить слезу, задумывались о покаянии и о том, что лучше бы этим двум милым девочкам поскорее отправиться домой к мамочкам.
После представления обе они с большим и нескрываемым удовольствием танцевали, а потом позволяли проводить себя домой какому-нибудь господину, как правило пожилому и явно небедному. На окраине Вестербро, в самом дальнем из вереницы дворов, где на каждый следующий двор приходилось все меньше и меньше света, они на пару снимали комнату, которая находилась в самом конце полутемного коридора. Сюда они и приводили героя вечера. Чаще всего жертва не задавалась вопросом, куда ее ведут, потому что была слишком занята созерцанием девочек, невинность которых, казалось, освещала им путь в темноте, и размышлениями о том, догадываются ли они, зачем он отправился с ними и что их ждет.
— Почему у такой маленькой девочки такой грубый голос, — спрашивал он Софию, когда они пересекали последний двор.
— Это чтобы вы лучше слышали, как я рада, что вы согласились проводить нас домой, — отвечала София, когда они поднимались по лестнице.
— А почему у такого цветочка, как ты, такое крепкое рукопожатие, — спрашивал он Марию, когда они шли по коридору.
— Это ч-ч-чтобы мне было удобнее держать вас за руку, — отвечала Мария, закрывая дверь и нащупывая в темноте свой заранее приготовленный полицейский шлем.
Как правило, в эту минуту она отпускала руку мужчины, била его шлемом, и он валился на пол, временно лишившись чувств. Но иногда случалось, что София останавливала Марию, потому что приходила в состояние, которое в полицейских протоколах описывалось как «чувственное возбуждение», и поэтому позволяла господину раздеть себя, а потом раздевала его и пользовалась им, в то время как Мария молча сидела в темноте, поигрывая бумажником, который она выудила из его кармана, и ожидая от подруги знака, что ей пора подойти к клиенту, нащупать в темноте его голову и огреть его шлемом, после чего они вдвоем стягивали с него нижнее белье, стаскивали гостя по лестнице вниз и, погрузив бессловесное тело на тележку, вывозили его из дворов и вываливали в какую-нибудь канаву.
Довольно скоро они перестали выступать на таких собраниях. Они поняли, что могут найти более состоятельных жертв в ресторанах с танцплощадками, и стали появляться в «Фигаро» и в «Мраморном кафе» на Большой Королевской улице. Они стали носить туфли на высоком каблуке, вечерние платья и краситься, и научились избегать сующих повсюду свой нос блюстителей порядка из полиции нравов. Но в целом их методы остались без изменений: они принимали предложение какого-нибудь пожилого посетителя проводить их домой, в их комнату, которая была настоящей черной дырой в темноте, но где они все равно продолжали жить, и тут, обычно не особенно церемонясь, сбивали клиента с ног и забирали его бумажник. Летом они еще снимали с него одежду и обувь и, взвалив беднягу на тележку, вывозили на край города и оставляли в канаве. Лишь в редких случаях жертва потом оказывалась в состоянии их опо