й уважение к естественно-научным дисциплинам и необходимым в наши дни современным языкам, он все-таки решил, что латынь и древнегреческий — лучше. У Карстена обнаружились не только блестящие, удивительные способности к классическим языкам. Остальные дисциплины, включая и физкультуру, также давались ему легко. Он безропотно купался зимой, надевая после этого свою белую рубашку прямо на мокрое тело и не вытираясь, потому что учитель физкультуры Мёллер считал, что пользоваться полотенцем как-то не по-мужски, только женщины могут позволить себе такое. А по воскресеньям в доме часовщика он ел жаркое и десерт в обществе хозяина дома и его семьи, в столовой, где еще не стихли отзвуки голоса Амалии, и за обедом сдержанно рассказывал о своей учебе. Его поведение во всех смыслах безукоризненно, он образцовый ученик, его не в чем упрекнуть, да и времяпрепровождение его в свободное время не вызывает нареканий, и, конечно же, после уроков он занимается в кружках, где обсуждают права Дании на Южную Ютландию и разбирают исторический труд «О границе с Данией», согласно которому причины отделения Южной Ютландии от Родины уходят в глубь веков, еще к Кнуду Лаварду[54]. Карстен готовится к этим занятиям столь же основательно, как и к урокам.
Жизнь его протекает в полном соответствии с установленной в Академии системой обучения, основанной на заучивании наизусть бесспорных истин, которые зубрили так, как всегда зубрили латинские глаголы — которым, слава Богу, с тех пор как латынь почила вечным сном, не грозят никакие изменения. Образец этот старались использовать везде, где только возможно, в том числе и в преподавании датского языка и литературы, где одной из несомненных истин провозглашался тот факт, что на датском языке с тысяча девятисотого года не было написано ни одной достойной книги, и уж точно ничего пригодного для включения в список обязательного чтения. На уроках ученики заучивали наизусть культурно-исторические остроты выдающегося литературоведа и выпускника Академии Вильхельма Андерсена, чтобы потом — как это случилось у Карстена на выпускном экзамене, — получив билет с вопросом об одном из стихотворений Грундтвига[55], они могли прокомментировать строки «…и тогда мы будучи богатыми преуспеем, если мало у кого будет слишком много, и уж совсем у немногих слишком мало» в духе Андерсена, ответив, что как раз в этом фрагменте Грундтвиг представляет свою экономическую программу, которая имела далеко идущие последствия.
Конечно же, за стенами Академии существовала иная реальность, но для воспитанников, учителей и ректора это не имело никакого значения. Все знали, что она существует, школа выписывала какие-то газеты, которые кто-то из учеников иногда брал в руки, но в целом внешний мир воспринимался несколько иллюзорным, поступающие извне сообщения казались разрозненными, неправдоподобными слухами. Через год после поступления Карстена Дания была оккупирована Германией, и если у кого-нибудь возникнет вопрос, как это повлияло на будни школы, то ответ будет: «Почти никак». Десятого апреля немецкие солдаты установили на рыночной площади города Сорё свои пулеметы, играл немецкий военный оркестр, и Мальчик, который стоял за спиной Карстена в актовом зале, отправился разговаривать с немецкими солдатами. Через несколько дней Карстену на утреннем песнопении вручили награду за прилежание, и ректор сказал: «Вы продемонстрировали усердие, невиданное в этом столетии, и, когда вы вылетите из гнезда, вас, как я предвижу, ждут великие, прекрасные свершения на благо Дании и на радость вашей матери (тут ректор на минуту задумался), они прославят нашу школу, и я хотел бы попросить вас всех (тут ректор, преодолевая себя, отвел взгляд от карих глаз Карстена) по возможности экономно использовать туалетную бумагу, которую в связи со сложившимися обстоятельствами мы получаем теперь в ограниченных количествах».
Выражение «сложившиеся обстоятельства» в Академии использовали, говоря о немецкой оккупации, о которой вообще мало кто задумывался. Но потом Мальчик-из-актового-зала написал в школьной газете, что оккупация — это надругательство над демократией, после чего ректор распорядился изъять весь тираж, давая понять всем, кто еще не определился со своей позицией, что иногда лучше вообще не иметь собственного мнения. В ответ на это Мальчик сочинил памфлет и сам его размножил, напечатав одним пальцем под копирку на пишущей машинке. В этом памфлете он заявлял, что его не удивляет, что школа закрывает глаза на преступную нацистскую оккупацию страны, — лично он никогда не сомневался в том, что все эти патриотические разглагольствования в стенах Академии — сплошное лицемерие, и никого не интересует то, что происходит сегодня, вместо чего все предпочитают со слезами на глазах вспоминать настроения 1848 года, потери 1864-го и воссоединение 1920-го. К тому же он хотел бы донести до соучеников и товарищей, какой поддержкой среди учителей школы пользуются арийские представления о том, что вся античность на самом деле происходит от мигрировавших на юг скандинавских племен — в полном соответствии с бессмысленной болтовней писателя Йоханнеса В. Йенсена. Такие представления, по мнению Мальчика-из-актового-зала, следует считать нелепыми, безосновательными и оскорбительными. Конечно же, и этот памфлет был конфискован, а вскоре и использован в качестве аргумента, когда родителей автора попросили забрать сына из школы, и если я и упомянул тут всю эту историю, то лишь потому, что на Карстена она произвела глубокое впечатление — столь глубокое, что почти пятьдесят лет спустя, в нашем с ним разговоре, он мог почти дословно воспроизвести текст памфлета.
Конечно, очень хочется понять, были ли Карстен и его товарищи счастливы в Академии, и именно такой вопрос я несколько раз задавал бывшим выпускникам, которые учились в одно время с Карстеном. Почти все они говорили, что это «и вправду было прекрасное время» или что «к нам относились как к взрослым интеллигентным людям», и все эти клише подсказывают мне, что неразумно пытаться понять прошлое с точки зрения своих сегодняшних представлений о счастье. Поэтому я не буду пытаться искать ответ на вопрос, были ли они там счастливы, а вместо этого попробую объективно описать, какой была жизнь Карстена в Академии. Для него школьная жизнь стала естественным продолжением жизни с Амалией после исчезновения Карла Лаурица. Дело в том, что и здесь были взрослые, которые ожидали от него определенного поведения и награждали за это, и у которых были те же идеалы, что и у Амалии, а именно Образование, Хороший вкус, Порядок и Прилежание. Академия была закрытым заведением, изолированным от всего мира, своего рода культурно-историческим островом, почему в ней и удавалось поддерживать представление о том, что хотя за стенами школы жизнь идет своим чередом, но все важное совершается здесь, и к тому же происходящее здесь сейчас ничем не отличается от происходившего в прошлом столетии. Карстен вырос среди людей, взаимоотношения которых были непредсказуемы, словно погода, он привык к резкой смене настроений Амалии — когда внутри белой виллы вдруг проносилась буря, сменявшаяся солнцем, и к тому, что их отношения с Карлом Лаурицем подчинялись особой, ненадежной метеорологии. Жизнь в Сорё по большей части его устраивала — здесь все внимание уделяли тому, чтобы донести до учеников исключительно вечные и незыблемые истины. Идея о Духе народа представлялась Карстену очень увлекательной, мысль о том, что существует своего рода эфир, какая-то связь сквозь века от времен рунических надписей, Абсалона и до сегодняшнего дня, связь, которую все ощущали и которая пробуждала сильные чувства — особенно два раза в год, когда великий Вильхельм Андерсен читал в Академии лекцию. Начинал он ее с того, что перед затаившими дыхание учениками долго пристраивал на кафедре свою трость с серебряным набалдашником, будто это какая-нибудь национальная реликвия или ценная археологическая находка, после чего в течение двух часов объяснял, что мир вовсе не такой, как они думают, — не бескрайний, не абсурдный, не уродливый и не такой уж сложный. Напротив, в нем царит ясность, последовательность и постоянство — как и в самой народной традиции — особенно в мире тех, кто относится к Цвету датской молодежи. Эта мысль о принадлежности к элите казалась Карстену чрезвычайно привлекательной. Несмотря на то что он был скромным молодым человеком, несмотря на то что зачастую всем своим поведением демонстрировал чуть ли не самоуничижение, которое нравилось и его товарищам, и учителям, потому что скромность считалась в Сорё одной из самых ценных добродетелей, несмотря на все это он чувствовал, как при мысли о принадлежности к какому-то «цвету» сердце его начинает биться сильнее, пусть он даже не очень-то и понимал, что вообще такое «датская молодежь».
В его гордости не было ничего удивительного, он действительно почувствовал огромное облегчение, осознав, что он на правильном пути, — и куда же ведет его этот путь? Да, конечно, он станет тем, кем мечтают стать большинство воспитанников Академии, и выполнит данные маме и самому себе обещания — станет большим человеком. Всякий раз, когда Карстен слышал, как ректор, Меф, Зануда или Вильхельм Андерсен говорят, что они — знаменосцы Демократии, Датской культуры и Патриотизма, он чувствовал, что сделал еще один шаг в нужном направлении, и именно для того, чтобы слышать это как можно чаще, он стал образцово прилежным и незаметным.
И все-таки кое-что из внешнего мира проникало в те годы в жизнь Карстена. Например, в школе устраивались разные мероприятия, открывая которые, ректор неизменно повторял, что Академия представляет собой остров в океане времен и на сей раз морской ветер принес нам господина оперного певца такого-то или госпожу пианистку такую-то, а партию скрипки будет исполнять наш учитель музыки. Мальчик-из-актового-зала писал потом в школьной газете, что выброшенное на берег Академии океаном времен по большей части представляло собой обломки кораблекрушения буржуазной культуры, и советовал всем вместо этого ходить в кинотеатры города Сорё, где за выходные можно было посмотреть три-четыре фильма. Карстен однажды последовал этому совету, после чего стал ходить в кино регулярно, и многие из его товарищей тоже стали гуда ходить, и искали они в кинотеатрах Сорё любовь.