Однажды в январе к Карстену наведались гости. Это был воскресный день, и Карстен в конторе на Санкт-Анне-плас был один. Он работал, вокруг была полная тишина, ведь у всех остальных выходной, но Карстен исписывал листок за листком из стопки бумаги для черновиков характерным, быстрым, разборчивым и даже в каком-то смысле симпатичным и художественным почерком. Прошедшая неделя была очень напряженной, каждый день шли судебные заседания и переговоры, наконец-то было закончено наследное дело после смерти крупного торговца эрзац-кофе, который в свое время приобрел заводы Карла Лаурица, были завершены крупные сделки по недвижимости, в результате которых «Бурмайстер и Вейн», государство и «Датские сахарные заводы» сменили собственников домов в половине района Кристиансхаун в своих интересах и по совету Карстена. За всю неделю он спал лишь несколько часов, да и то в перерывах, он уже давно научился спать стоя, с открытыми глазами и внимательным выражением лица, и приобрел способность мгновенно приходить в себя после такого вынужденного сна, о котором знал лишь он один. Это была неделя, когда он начал путать день с ночью, и жену с детьми он видел всего один раз, да и то в суде. Встретились они во время рассмотрения одного из тех незначительных дел, которые часто возникают вместе с крупными, дела о нанесении оскорбления. Речь шла о претенденте на рабочее место, который во время беседы с директором оскорбил его и ударил. В каком-то смысле такое дело было ниже статуса Карстена, но он счел вопросом престижа взяться за него и довести до конца, потому что, по его словам, если уж ты стоишь на страже юридических интересов клиента — организации или какого-то лица, — то защищаешь все его интересы, целиком и полностью. К этому времени он работал без перерыва уже пять суток, и тем не менее был гладко выбрит, отутюжен и полон жизненной энергии. Лишь перед самым оглашением приговора, когда заседание по делу было практически закончено, стало ясно, что он все это время держался за счет крепкого кофе и силы воли, потому что неожиданно увидел склоненное к нему лицо ответчицы, которая сказала:
— Черт возьми, ты как-то не очень хорошо выглядишь, дорогой!
И только тут он обнаружил, что перед ним сидит Мария с двойняшками. Оказалось, что она опять попыталась устроиться на работу с маленькими детьми и ей опять отказали.
После такой встречи большинство других людей задумались бы о том, правильно ли питаться долгое время одним только кофе, и о том, правильно ли встречаться со своей семьей раз в неделю в зале суда и при таких обстоятельствах, но только не Карстен. Сидя в воскресенье в пустом здании и планируя следующую неделю, которая обещала быть еще более содержательной и перспективной, чем предыдущая, он чувствовал удовлетворение всеми своими делами. «Ты выполнил свой долг и даже более того», — говорил он самому себе не без удовлетворения.
Он дошел до такого состояния, что не чувствовал никакого толку от того, что заходил в свою маленькую туалетную комнатку, принимал душ, надевал чистую рубашку и новый шелковый галстук, — он все равно чувствовал себя грязным. Даже после самого тщательного бритья сквозь его прозрачную кожу пробивалась щетина. «Надо бы поехать домой», — подумал он.
И тут-то к нему и пришли. И, увы, не какой-нибудь человек, а его собственные вытесняемые им воспоминания, которые ввалились к нему в кабинет, преодолев закрытые двойные двери и продемонстрировав, что им, как и Карстену, не знакомы выходные. Сначала возник один эпизод. В суде слушалось дело, простейший случай, дело, которое он вел по просьбе дочери торговца эрзац-кофе, одной из богатейших женщин Дании, владелицы половины Ратушной площади, а противной стороной была няня, и речь шла о нескольких сотнях крон и, как говорила эрзац-дочь, о принципе. «Я не хочу платить», — заявила она Карстену, когда он предостерег ее, что няня имеет небезосновательные права на эту смехотворную сумму. «Мы ведем это дело по принципиальным соображениям», — настаивала она. И Карстен взялся за него, и, хотя он работал уже на пределе возможностей и знал, что дело должно быть проиграно, он все-таки его выиграл.
Теперь оно явилось к нему. Пустяковое дело, его следовало бы забыть и не вспоминать, ему вообще не место на Санкт-Анне-плас, но тем не менее оно прокралось сюда. Оно появилось в виде запаха. Карстен принюхался к закрытым дверям и окнам: это был запах эрзац-кофе, он не очень-то хорошо пахнет, а в это воскресенье он пах особенно неприятно. Карстен открыл окно, выходящее на памятник Кристиану IV, но стало только хуже, и он почувствовал недомогание. Ему вдруг пришло в голову, что не надо было браться за то дело, и, конечно, за дело против жены, за такие дела, наверное, вообще не следует браться, они портят общую картину, они сеют сомнения в справедливости судебной системы и вызывают в памяти мысль про Монте-Карло из горького завещания Фитца, которое он постепенно, как ему показалось, стал понимать. Потом он услышал, как кто-то рядом с ним говорит, это оказался его прежний друг и духовный наставник Тюге Любанский, а рядом с ним стоял Мальчик с непримиримыми взглядами, а у архивного шкафа его поджидали одинокие дни в Сорё после окончания учебы, а вот там — плач полковника Лунинга на кухне квартиры у Озер, а там — биржевой маклер, которого он видел через дырку в стене в спальне матери, и вот уже кабинет Карстена полон. «Я надеюсь, вы все сможете здесь разместиться, заходите, пожалуйста, но важно, чтобы осталось одно место и для меня», — сказал он своим видениям и опустился на стул.
Он просидел без движения всю ночь, и когда на следующее утро пришли уборщицы, даже тогда он не сдвинулся с места. Они не решились трогать его. Он так и сидел на своем месте, когда уже появились секретари, и посыльные, и другие адвокаты, и остальные сотрудники, и он сидел так целый день, потому что никто не решался заговорить с ним.
Вечером за ним приехала Мария и увезла его домой. За это время в волосах его появилась седина, и, конечно же, он оброс щетиной. Его поместили в клинику нервных болезней в Монтебелло, на севере Зеландии, и там он провел полгода.
Когда Карстена положили в клинику, Мария осознала, что она с детьми, по сути дела, одна на всем свете. Поняла она это, после того как два дня провела, глядя в окно в ожидании, что кто-нибудь придет, но никто не приходил. Однажды раздался телефонный звонок, это оказалась Амалия, и после короткого, пустого разговора со свекровью Мария почувствовала себя еще более одинокой, чем прежде. Она задумалась и внезапно поняла, что у нее нет друзей. Мысль эта в каком-то смысле банальна, конечно же, у нее нет друзей, ведь дом ее детства ушел под землю, мать и отец пропали, росла она в интернате и на улице, она успела поработать примерно в двухстах пятидесяти местах, и она замужем за Карстеном, который вращается среди людей, далеких от нее, как какая-нибудь планета. Так что нечему тут удивляться, конечно же, она одинока. Но вместе с тем это все-таки странно, ведь она так много переезжала, встречала так много людей, она почти всегда непосредственна, дружелюбна и искренна, так что я все-таки удивляюсь, что к тому моменту, когда ее муж оказался в больнице и она осталась одна с двумя детьми, у нее ни с одним человеком не сложилось длительных отношений. На самом деле, мне кажется, что это характерная черта Дании шестидесятых, эта совершенно закономерно возникшая отчужденность, из-за которой Мария, как будто парализованная, прикована сейчас к дивану. Это как-то характеризует страну и происходящее в ней. Не буду утверждать, что могу все объяснить, но скажу, что это важно. Впервые в жизни я столкнулся с человеком, которому не хватает общества — не какого-то конкретного общества, а вообще общества.
Если бы Мария пожаловалась кому-нибудь, например Карстену (который был в больнице), или Фитцу (которого уже не было в живых), или Амалии (что было исключено), то они наверняка сказали бы, как когда-то говорила фрёкен Смек, что, строго говоря, все мы одиноки. Но это никакое не утешение, это скорее обывательская попытка уменьшить ту боль, которая происходит от отчужденности. И Мария придумала, как ей решить свои проблемы совершенно другим, радикальным способом. Взяв двойняшек, которые уже могли ходить, во всяком случае на короткие расстояния, она поехала на такси в Кристиансхаун и обошла весь район своего детства, где многие здания были снесены и на их месте возникли строения-коробки, призванные увековечить прямой угол и вину архитекторов за чувство одиночества в большом городе. Она бродила долго, пока у входа в подвал не увидела лицо чудаковатой фрёкен Поульсен, которая с самого начала века и в течение всего детства Марии жила на улице, посвятив свою жизнь кормлению городских котов. Мария взяла ее с собой на Рыночную площадь, где нашла одного из пьяниц, которые еще с Первой мировой работали над тем, чтобы приучить свой организм к денатурированным спиртам из хозяйственных жидкостей, и с двумя этими находками Мария вернулась на такси домой и поселила их у себя. На следующий день она снова отправилась в Кристиансхаун, где в этот раз подобрала двух моряков, которых помнила с детства, по пути домой проехала мимо Центрального вокзала и захватила оттуда шарманщика с женой, а в последующие дни она, ведя за руки детей, побывала в школе Кофода, в Небесном экспрессе, в «Мужском приюте» и в ночлежке Армии спасения и забрала еще нескольких бездомных в Шарлоттенлунд.
В эти дни у нее появился румянец на щеках, она была на подъеме и прекрасно себя чувствовала, в том числе и долгими вечерами в большой гостиной перед горящим камином, где все ее гости собирались за ужином, который она для них готовила. Потом все они уютно размещались в креслах дизайна Ханса Вегнера, курили, пили и с отсутствующим взглядом взирали на домашний уют, на картины и на рояль из кожи и стали, созданный добрым другом Амалии, архитектором Поулем Хеннингсеном.
Если эта картина вызовет у вас умиление, то знайте, я вовсе к этому не стремился, это просто означает, что мое изложение неточно. Мария действовала не из соображений благотворительности, ей просто не хватало общества. У нее не было никаких глубоких чувств к ее гостям, и когда они исчезали из ее жизни, то исчезали бесследно. Она жила в состоянии кристальной ясности и не видела никаких проблем в такой жизни, конечно же, эти люди должны быть у нее дома, они должны попробовать хороший коньяк и хорошие сигары — так она думала. Но при этом она была рассеянна и не находила себе места, ведь на самом деле она привозила всех этих людей на Странвайен, потому что была одержима мыслью полностью изменить свое существование, мыслью, которая время от времени посещала ее с самого детства и за которой скрывался глубокий страх.