релась, Маделен пришлось спасаться от угарного газа, и когда она выбралась наружу, ее встретили пожарные, ректор и увесистые подзатыльники, которые, по убеждению ректора, еще никому не повредили.
После этого ни у кого не осталось иллюзий. Учителя больше не сомневались, что она представляет собой исключение из золотого датского постулата, гласящего, что все маленькие девочки с длинными локонами, и при этом происходящие из хорошей семьи, должны быть непременно послушными. И тут учителя вошли во вкус и стали при любой возможности изводить Маделен: вызывать ее к доске и устраивать унизительные допросы, к которым, как они отлично знали, она не готова, награждать ее затрещинами и отправлять на место, а потом сразу же снова звать к доске и выдавать еще несколько подзатыльников — ведь профилактика лучше, чем лечение.
Зимой по утрам ректор Бординг поджидал во дворе опоздавших, и тут они с Маделен не раз встречались в свете прожектора, на фоне бело-голубого снега. Маделен семенила мелкими шажками, потеряв по пути рукавичку, забыв школьную сумку в автобусе, опоздав на пятнадцать минут, и все равно — на нее никак не действовали ни все эти обстоятельства, ни ректор, ни атмосфера Чекпойнт Чарли[65], витавшая в пустом дворе. Она была такой, какой была, — маленькой цыганкой на заснеженном школьном дворе, и когда ее награждали подзатыльниками, оставляли в наказание после уроков или читали нравоучения, в ней не было ни раскаяния, ни недовольства, всем своим видом она как будто хотела сказать: «давайте уже поскорее все это закончим».
Может возникнуть вопрос: как влияло на брата и сестру то, что с ними так по-разному обращались и что они отдалялись друг от друга, но на этот вопрос у меня нет ответа. Похоже, что это не имело для них особого значения. Судя по всему, в детстве, да и в дальнейшем они оставались добрыми друзьями, больше мне ничего не известно, и, видимо, так оно и было — они были хорошими друзьями. Не то чтобы они сильно любили друг друга, им не довелось осуществить мечту шестидесятых о любви между братьями и сестрами, а все потому, что они рано и быстро, каждый по-своему, стали стремиться к нарушению правил.
Школа стала одним из немногих мест, где жизнь двойняшек была простой и упорядоченной. Тут никто не сомневался в том, что непреходящие ценности — это Христианство, Датское песенное наследие, искрящееся ярким светом в песеннике для народных школ, и Образование в духе XIX столетия. Дети должны научиться примерно вести себя на уроках в течение девяти лет, а затем хорошо бы еще три года в гимназии, и лучше потом еще какое-то время; они должны усваивать знания, быть умными, не фальшивить во время пения псалмов, а на уроках рисования затушевывать задний фон на рисунках, и если кто не слушается, — как Маделен, — таким следует дать подзатыльник, после чего они должны раскаяться и снова взяться за дело с удвоенным усердием и воодушевлением, ведь разве не говорил Грундтвиг, что «тот не жил настоящей жизнью, кто не сталкивался с наукой, которой его пытались пичкать и которая ему вначале пришлась не по нраву». Так что Маделен советовали не воротить нос, а иначе найдутся способы разбудить ее аппетит.
Мысль о том, что такой взгляд на вещи мало-помалу начинает устаревать, крайне медленно доходила до школьного начальства, учителей и учеников, но в какой-то момент, все вынуждены были это признать, в какой-то момент окружающий мир начал пробиваться к ним, ведь это красное здание у Озер все-таки не было Академией Сорё, к тому же дело было в шестидесятых, а не в сороковых. Все глубже укоренялись представления, что школа — еще не весь мир и что за стенами школы царит отсутствие правил, вот почему однажды Мадс решил напрячь все свои силы и без оглядки помчался вперед.
Он занялся спортом, и занялся им с какой-то одержимостью. Сначала он стал играть в гандбол и в футбол, и быстро преуспел и в одном, и в другом. Когда он почувствовал, что мяч — это своего рода пластилин, с которым он может делать что хочет и попадать в цель из самых невероятных положений, он бросил эти игры и обратился к фехтованию, потому что там ты один и противник не видит твоего лица, и противник тоже один, и тоже не видит твоего лица, и в этот период своей жизни он пришел к мысли, что все проблемы в жизни следует решать в одиночестве. Он стал прекрасным рапиристом, который, несмотря на возраст, на соревнованиях составлял конкуренцию взрослым. Взрослые спортсмены полагали, что вот сейчас они заставят этого жизнерадостного мальчика отступить, а потом вдруг — защита, рипост, укол — и вот загорается свет, туше — они проигрывают Мадсу, этому младенцу, и его наверняка сейчас обнимут папа и мама, которые привезли его из дома, так они думали. Но тут они ошибались. Мадс приезжал на соревнования сам, потому что как раз тогда и мать, и отец находились в больницах, а дома у него временно не существовало, и единственной его опорой в жизни стала школа и еще этот вот спорт, который он в какой-то момент оставил, чтобы всерьез заняться легкой атлетикой, которую, в свою очередь, тоже бросил — на этот раз ради спортивной гимнастики, после чего его увлек альпинизм и лыжи, и свой пубертатный период он провел в тех местах, где Альпы напоминают раскрытую пасть, полную зубов, пока одним ранним утром на Айгер-Нордванде не почувствовал вдруг усталость от ветра и высоты и не вернулся домой в поисках новой и обозримой задачи, позволяющей создать иллюзию, что если он будет настойчиво работать над ее разрешением, то в конце концов обретет долгожданный покой.
Конечно же, все это было возможно, потому что Карстен с Марией оплачивали все счета, всё время неспокойного детства двойняшек под ними была растянута невидимая страховочная сетка, которая время от времени провисала, когда Карстен оказывался в больнице, а дом в северном предместье выставлялся на продажу, но если в настоящий момент нет денег, можно взять взаймы, и поэтому даже для самых диких причуд средства всегда находились, и поэтому никто особенно не расстроился, когда Маделен выгнали из школы.
Случилось это после того, как она, получив оплеуху, дала сдачи, а когда учителя вызвали полицию, досталось и полицейским, которых она забросала кирпичами, после чего собрался педсовет и родительский совет, и все вспомнили, как Маделен чуть было не сожгла школу, и что однажды летом она подала всем дурной пример, явившись в школу босиком, и как-то раз наелась медного купороса — из интереса к химии и желания прогулять уроки. Еще она первой стала носить цветастые платья, напилась прямо в школе, курила травку в туалете, на уроки приходила, когда ей заблагорассудится, и совершенно взбудоражила своих одноклассников, когда сфотографировалась обнаженной для непристойного журнала, хотя ей было всего тринадцать лет, и значит, нужно было получить для этого разрешение родителей, и она-таки его получила, «что, конечно, не лучшим образом сказывается на репутации школы», как сказал председатель педсовета, добавив, что если мы так долго и не отчисляли ее, то лишь потому, что с уважением относимся к ее родителям и брату, но больше терпеть такое не можем. На следующий день он сказал Маделен, что, дескать, пусть берет свою сумку, обойдет всех учителей и поблагодарит их за проведенное в школе время. Маделен хмуро посмотрела на него, вышла из дверей школы и поступила в первую из множества копенгагенских частных школ, куда ее в течение следующих лет принимали и откуда исключали, пока Карстен с Марией не отказались от частных школ и не решили попробовать интернаты, в которых тоже не получилось обуздать ее неуважение к любым правилам и откуда ее всякий раз провожали на вокзал с просьбой больше не возвращаться. В конце концов система образования пожала плечами и оставила Маделен в покое, и ее будущая жизнь — впервые в этом повествовании и, возможно, вообще в истории — утратила определенность, и отныне мы не можем сказать, что случится с ней в следующее мгновение.
Единственным прибежищем для Мадса и Маделен была семья. Никто не знал, когда и где она соберется в следующий раз. Иногда, в благополучное время, все собирались в домах в Ордрупе, Клампенборге или Гентофте, а иногда в квартире у Озер, а однажды, когда они были на грани катастрофы, ужасающе холодным вечером все встретились в деревянном сарае на северо-западе Амагера. Они редко оказывались в полном составе, случалось, что не было с ними Карстена или Марии, или их обоих, или же Маделен вляпывалась в какую-нибудь историю вдали от дома, или же Мадса заносило куда-нибудь в леса его новое увлечение. Иногда к ним присоединялись неожиданные гости — Мария в приступе сострадания могла пригласить домой на ужин добрый десяток обездоленных незнакомцев. Но чаще все-таки собирались только свои, вся семья целиком собиралась в гостиной с керосиновыми лампами, свечами, креслами дизайна Вегнера, диванами Бёрге Могенсена и картиной времен золотого века датской живописи, из-за которой стена превращалась в бездонный сентиментальный пейзаж, который нельзя сбросить со счетов как романтический вымысел, так же как и нельзя отрицать эту семейную идиллию. Это действительно были мгновения самого настоящего датского «хюгге». Описание жизни двойняшек, как и жизни Карстена и Марии, станет непонятным и неправдоподобным, если мы не признаем, что такие вечера были: все сидят в одной комнате, и кто-то читает вслух, а кто-то вяжет, или звучит музыка, может быть, они поставили пластинку Малера, или они просто смотрят друг на друга, и история перестает катиться вперед, вокруг них возникает нечто, что я без всякого смущения назвал бы счастьем, они действительно счастливы, и эти минуты спокойствия и удовлетворения решительно опровергают мнение о том, что семья утратила свой смысл и в ближайшее время ее ждет крах.
Иногда в такие вечера к ним присоединяется Амалия, и раз уж эта старая тигрица приходит погреться к маленьким овечкам, то есть к Марии и двойняшкам, то значит здесь действительно царит гармония. Заглядывали к ним и Адонис, и Рамзес с Принцессой. Их разыскала Мария, они несколько лет подряд были кем-то вроде странствующих пророков, проповедуя на рыночных площадях в провинции достижения современной электроники и показывая диапозитивы и узкопленочные фильмы, которые убеждали зрителей в том, что через несколько лет в Америке возможно будет транспортировать все, практически все, по телевизионным каналам. Техникой занимается Рамзес, он уже совсем старик, а Адонис поет печальные песни о том, что, кто знает, может быть, все мы — электрические сигналы, которые непрерывно производит некая машина, управляемая каким-то неведомым существом, а наша любовь — это просто электронный вихрь в бесконечном круговороте? Он поет, картинки сменяют одна другую, а Принцесса не сводит глаз со зрителей, которые понятия не имеют, что когда-то она была принцессой цирка и самой знаменитой преступницей своего времени и что сейчас ей перевалило за сто пятьдесят лет.