Наконец, около одиннадцати до нее донесся чей-то свист: соседство колокольни не нравилось Мартину, и он насвистывал, подбадривая себя. Матушка Гувийнон тотчас принялась за работу. Первым делом она заткнула уши ватой и плотно перевязала их сверху платком, так как намеревалась зазвонить в колокол и не услышать звона. Ее только беспокоило, действительно ли это Мартин. А что, если это Пьер? Пьер иногда пересекал пустошь по ночам; Пьер любил насвистывать. Но все было в порядке — это был Мартин — она разглядела его, когда он приблизился. Он перестал свистеть, наклонил голову, перекрестился — во цвете лет — молодой, полный сил, накануне свадьбы — когда внезапно — бамм, бамм, бамм — над ним прозвенел колокол…
Матушка Гувийон растянулась на земле и видела из-за кустов, как у Мартина подкосились ноги и он прислонился к одному из каньяров; после она в восторге поспешила домой, думая про себя: «Я не слышала колокол! Я не слышала!»
Розали и служанка напрасно ждали в ту ночь Мартина Дежуа; только через пять дней его тело нашли на дне глубокого оврага к северу от пустоши, который называют «Пастью дьявола». Никто не знал, упал ли он туда случайно или бросился вниз в отчаянии, но все считали, что он услышал колокол, и прошли годы, прежде чем кто-либо заподозрил, что его смерть не была вызвана рукой Провидения.
Так матушка Гувийон сдержала свое слово, и через несколько месяцев Розали вышла замуж за Пьера.
— Но, — сказал хозяин гостиницы на своем местном диалекте, — содеянное не принесло ничего хорошего матушке Гувийон. Розали оказалась для Пьера худшей женой, какую можно придумать, ибо была такой милой и нежной, и Пьер так любил ее, что месяцами ходил, как зачарованный; затем неизбежно следовала другая крайность: в такие дни бледное лицо этого хромого калеки пугало всех в долине и он носился с горящими глазами, как бешеная собака. Однажды он ударил мать ножом в руку, и порой приходилось следить, чтобы он не зарезал себя. И так продолжалось почти пять лет.
Виноградники также постигло несчастье. Последовали три плохих года, когда даже «Эрмитаж», «Ла Нерт» и прочие большие винодельни Прованса не закупорили ни одной бочки вина. На четвертый год весь урожай марены матушки Гувийон погиб на корню, и ей пришлось подписать с агентом в Карнаке договор, чуть не лишивший ее крыши над головой. Говоря коротко, в конечном итоге зло не принесло ей счастья.
Но она все так же обожала своего petit, своего «малыша», и втайне гордилась тем, что сделала для него; и в те дни, когда он ужасал всех, она утешалась мыслью, что ужас предпочтительней насмешек. «Они не станут теперь ухмыляться и скалить свои уродливые зубы на моего petit, на моего сыночка», — говорила она себе.
И в одну горькую зимнюю ночь все кончилось…
Пьер снова распоясался; крики с винодельни матушки Гувийон доносились даже до деревни, и вскоре к священнику прибежала служанка, вопя, что Розали сейчас убьют. Одному Богу известно, что там случилось: Розали больше никогда не видели, и люди полагают, что Пьер убил ее, а матушка Гувийон где-то спрятала тело. Но тело так и не было обнаружено, и вся эта часть истории остается тайной. В бреду, во время своего краткого последующего заключения, матушка Гувийон поведала многое из того, о чем я сейчас рассказываю, но об этом не обмолвилась ни словом.
Кюре, услышав вопли девушки, начал молиться, затем оседлал своего мула и помчался сквозь бурю в Авиньон. Еще до полуночи на винодельню прибыл отряд жандармов; стали искать Пьера; его нигде не было. Матушка Гувийон, вышивая с отвисшей челюстью, заявила, что не знает, где он.
Ночь была дикая — я видел три таких в Провансе. Жуткие молнии, настоящий потоп, штормовой ветер с севера и ураган на западе, словом, южная буря… Стоило жандармам отвлечься, как матушка Гувийон выбежала из дома, забыв о своей непокрытой голове, но не позабыв захватить с собой все сбережения до последнего су. Она договорилась встретиться с Пьером на пустоши, единственном безопасном месте, и собиралась, как видно, отвезти или отослать сына на побережье и посадить на корабль — для нее не существовало ничего невозможного. Конные жандармы, правда, прочесывали долину с фонарями, но это ничего не значило: она была уверена, что обведет их вокруг пальца…
Но когда, добравшись до пустоши, она побежала к условленному каньяру, Пьера там не было; к следующему — и там нет Пьера; она растерянно металась от каньяра к каньяру. Ее сердце дрогнуло, взгляд вопрошал небеса — они были непроницаемо черны; и, спотыкаясь в вихре развевающихся волос, напоминая шаткий столб водорослей, она возвысила голос: «Пьер!» Где же он, своенравный мальчик, любимец ее сердца?
И вновь ее пронзил ужас — колокол… считалось, что он бил иногда в полночь, когда на пустоши бесновалась буря… «Только не этой ночью!» — но едва она это произнесла, как чудовищный грохот бури заглушил ее слова. Она оступилась и в ужасе упала в грязь; из груди ее вырвалась молитва.
Ночь ураганов и вихрей, и посреди ненастья женщина часами молила, упрашивала: «В любую ночь, только не сегодня… это будет так несправедливо… мое бедное материнское сердце не выдержит» — пока буря не пошла на убыль и опасность не миновала.
К утру, когда темнота оставалось такой же непроглядной, хотя буря утихла вместе с ее страхами, она услышала колокольный звон. Не тот гулкий звон, как тогда, над Мартином Дежуа — бамм, бамм — а лишь один удар, печально растворившийся в дрожащем воздухе.
Значит, все кончено? Надежды нет? Внезапно женщина вскинула голову, заскрежетала зубами, погрозила кулаком — как некогда ее отец — колоколу, небесам… «Звени, колокол!..» Колокол — чепуха; она найдет своего малыша, как только немного рассветет, вырвет его из лап жандармов: все еще наладится…
Отправившись еще раз на поиски, она очутилась прямо перед церковью и, при вспышке молнии, заметила у входа след мужской ноги. Увидев этот след, она вздрогнула, похолодев до мозга костей от ощущения чего-то потустороннего, ибо невозможно было поверить, что какое-либо живое существо отважилось приблизиться к колокольне в такую безумную ночь.
— Мартин Дежуа?.. — прошептала она. Чья сила заставила колокол бить? то был не ветер!
В этот момент до ее слуха донесся топот лошадиных копыт — жандармы все еще рыскали по окрестностям в поисках Пьера, — и она спряталась в кустах у входа в церковь, чтобы преследователи не заметили ее в блеске молний. Пять лет назад она стояла здесь — и сделала свое дело. И теперь она содрогнулась, завидев недавно примятые аралии, раздвинутые ветви: кто-то вошел в церковь Святого Гроба этой ночью! И при мысли о мщении мертвеца, покойника, этого убитого ею человека ее сердце упало.
Но какие-то чары заставили ее переступить порог, и она замерла в непроглядном мраке внутри, слыша хрип в собственном горле, слыша стук сердца, отбивающего всю гамму страха, гордости, отчаяния, пока внезапно вспышка молнии не осветила церковь, открыв ей причину звона: кто-то обвязал веревку колокола вокруг своей шеи, оттолкнул ногой камень, на котором стоял — и повесился. Теперь он висел неподвижно, и они смотрели друг другу в глаза — мать и сын.
На следующее утро ее нашли блуждающей по пустоши с кривой улыбкой, безобидную и вялую; ее отвезли в лечебницу в Авиньоне, где через много недель к ней вернулось что-то похожее на рассудок. История матушки Гувиньон стала известна из ее тихого бормотания, и ее выпустили на свободу; но она не пожелала возвращаться домой и поселилась в лесу; она спит в каньярах и питается маслинами, орехами и фруктами. Ее излюбленное пристанище (если она еще жива) — менгир на заброшенной тропе между Лебрен-ле-Брюйером и Карнаком.
МНОГИЕ СЛЕЗЫ
Пер. А. Шермана
Господь исчисляет женские слезы.
первые я услышал имя Маргарет Хиггс в один мрачный день, когда бродил по угодьям Тайденхем-Чейз[30]; Северн вился по затянутой туманом долине далеко внизу и справа от меня. Мой спутник, пожилой священник, указал на груду тряпок и седых волос — это была женщина, сидевшая в одиночестве на камне — и сказал мне:
— Запомните эту женщину; замечательное создание, могу вас заверить; на протяжении шестнадцати лет пребывала она в самых глубинах человеческого горя; и если когда-либо, говорю вам, рука Всевышнего обнажала себя, дабы открыто вторгнуться в дела людские, то случилось это с Маргарет Хиггс. Вон там, подобная сосне, пораженной гневом молнии, сидит она теперь, как живое свидетельство той Силы, что правит миром.
Священник говорил с немалой торжественностью, хотя я должен заметить, что изложенные им далее подробности совершенно не убедили меня во вмешательстве «руки Всевышнего»; надеюсь, что ныне и он питает более благородные мысли в отношении Маргарет Хиггс.
— Я помню ее с той поры, когда она ничуть не походила на существо, которое вы видите там, — сказал он. — Она была стройной девушкой с легкой походкой, нежной речью и нежным взором, с темно-синими глазами и черными волосами — веселая сплетница и «охотница за новостями», как здесь выражаются и, по слухам, любительница «пошататься» с молодыми людьми, но с молитвенником в руке по воскресеньям; одна из приземленных душ этих краев, не ведавшая мира за пределами Северна, исключая разве что Глочестер, поскольку мировые судьи у нас обычно говорят озорникам: «Отдохните-ка месяцок в Глочестере». Она происходила из добропорядочной, не слишком богатой фермерской семьи; родители ее умерли практически одновременно, и Маргарет решилась на неравный брак, выйдя за простого каменотеса из соседнего Уайбэнкса, коренастого, довольно молчаливого и нервного вдовца по имени Хиггс, который был лет на пятнадцать старше ее. У Хиггса был сын лет двенадцати или около того; звали его Фред и, мне кажется, я слышал, что в детстве Маргарет нянчила этого мальчика и что именно любовь к Фреду заставила наследницу фермы избрать в мужья вдовца.