Относя первое русское издание «Манифеста» к «началу шестидесятых годов», Энгельс допускает, очевидно, такую же ошибку, как и с автором второго русского перевода, приписывая его Вере Засулич, между тем как он сделан был Г.В. Плехановым. В данном случае Энгельса ввело в заблуждение упоминание о «типографии «Колокола».
Не в герценовском «Колоколе», действительно относящемся в 60-м годам, впервые был отпечатан на русском языке «Манифест Коммунистической партии», а в нечаевском «Колоколе» в 1870 году. Что это так, достаточно сравнить шрифт и бумагу первого русского издания «Манифеста» со шрифтом и бумагой герценовского «Колокола» и «Колокола» Нечаева 1870 г. Далее, что «Манифест» впервые был издан Нечаевым, на это указывают и такие факты. В своем «Колоколе» 1870 г. Нечаев неоднократно делает публикации о том, что «Манифест» за «один франк» можно приобрести в редакции журнала.
Об издании «Манифеста» Нечаев делает ссылку и в своей статье «Главные основы будущего общественного строя», в которой указывает, что «подробное теоретическое развитие наших главных положений желающие найдут в изданной нами статье (брошюре) «Манифест Коммунистической партии».
И, наконец, в известном письме Николая – она (Даниельсона) к Марксу по поводу политической литературы, пересылаемой в Россию Бакуниным и Нечаевым, мы находим такое место: «Большинство этих прокламаций было бакунинско-нечаевского сорта; но в числе их оказалась, однако, и такая, которая не имела с этим ничего общего, а именно-русский перевод «Манифеста Коммунистической партии». После этого вряд ли могут остаться какие-либо сомнения, что впервые на русском языке, в переводе Бакунина, «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса был издан Нечаевым. Мало того, Нечаев определенно указывает, что в «Манифесте» дано «подробное теоретическое развитие 1) Маркс и Энгельс. «Коммунистический Манифест» под редакц. Рязанова, стр. 50. Госиздат, 1923 г. Il изд. 2) «Народная Расправа», 1870 г. № 2, стр. 10. 3) Письмо Николая она к Марксу. Э. Бернштейн. К. Маркс революционеры», стр. 41. и русские наших главных положений», т. е. главных положений самого Нечаева. Уже эта одна ссылка Нечаева достаточно свидетельствует о преемственности его коммунистических взглядов с «Манифестом» Маркса и Энгельса. Далее, касаясь зависимости сознания от бытия, Нечаев пишет, что «с изменением экономических условий быта людей, их общественных отношений, их общественного строя изменяются и их представления, воззрения, понятия, – словом, преобразуется все их миросозерцание». Признавая, что в основе коммунистического строя должно лежать изменение отношений между единицей и обществом, зависимость меньшинства от масс и каждого от всех, Нечаев пишет, что при новом коммунистическом строе довольство каждого будет зависеть от довольствия всех».
Не есть ли это перефразировка последнего абзаца 54 параграфа «Коммунистического Манифеста» – свободное развитие каждого является условием свободного развития всех?
Являясь сторонником взглядов на классовое строение общества и практическим деятелем классовой борьбы, тем не менее в своих литературных произведениях Нечаев недостаточно четко вскрывает основное положение «Коммунистического Манифеста» – теорию классовой борьбы Маркса и Энгельса. Правда, в нашем распоряжении имеется единственная дошедшая до нас литературная работа Нечаева – это его передовая статья в № 1 журнала «Община», о которой в сущности и приходится говорить. В этой статье теория классовой борьбы не нашла своего четкого литературного оформления.
Да и сам Нечаев определенно указывает, что в данном случае, разделяя основные положения «Манифеста» и считая их «своими», он задается «выяснением главным образом практических путей достижения», но не больше. Если в данной статье он не отводит места теоретическому развитию основного положения Маркса, то неизвестно, как обстояло дело с теорией классовой борьбы в других литературных работах Нечаева и в частности в следующем, уничтоженном № 2 журнала «Община».
Быть может, на страницах последующих работ Нечаев и касался основного положения «Манифеста» – теории[27] частично, но все же был знаком с «Манифестом Коммунистической партии». Что Нечаев, по всей вероятности, не считал себя учеником Маркса, – на это могли оказывать влияние ненормально сложившиеся внешние обстоятельства для более вдумчивого и объективного отношения к его учению. Ссылаясь на «Манифест» и признавая «своими» его теоретические положения, в личных отношениях своих к Марксу Нечаев, вероятно, допускал такие же ошибки, какие допускал и Маркс по отношению к Нечаеву. «Яблоком раздора» являлся не кто иной, как Бакунин, у которого с Марксом давным-давно были обострены отношения из-за целого ряда теоретических расхождений. В обострившихся отношениях между Марксом и Бакуниным на долю Нечаева выпала роль «козла отпущения».
В этом отношении почти вся вина падает на такую нечистоплотную в политическом отношении личность, как Николай Путин, некогда близко стоявший к Бакунину, но потом рассорившийся с ним и перешедший на сторону Маркса. Пытаясь оклеветать Бакунина в глазах Маркса, Путин, зная, что в нечаевском движении роль Бакунина была весьма ограничена, тем не менее возвел на Бакунина все то, что возводило русское правительство и русская буржуазия на Нечаева. Собирая сведения о Бакунине, Утин в глазах Маркса и Энгельса так извратил нечаевское движение, так исказил его, что это вряд ли мог сделать сам Катков, являвшийся литературной твердыней самодержавия. Что мог сказать о нечаевском движении такой ренегат, как Утин, раскаявшийся впоследствии во всех своих политических убеждениях и вымоливший себе чуть ли не на коленях помилование у царя?
Ничего, кроме злобной хулы выходца из буржуазной среды, ненавидевшего в Нечаеве своего классового противника. И вот от такого человека и поступали к Марксу и Энгельсу сведения о Нечаеве. Благодаря злобным проискам Путина, Маркс и Энгельс были введены в полное заблуждение относительно Нечаева и характера его движения. А между тем, как в этот период Нечаев был значительно ближе к учению Маркса, чем такой «марксист», как Утин. У Маркса не могло сложиться какого-нибудь другого представления о Нечаеве, кроме представления, преломленного в свете утинской хулы. В своих отношениях к Нечаеву Маркс оставался в состоянии крайнего заблуждения и относился к нему не иначе, как к такому же «алхимику революции», каким он считал Бакунина. Знал ли об этом Нечаев или нет – неизвестно. Прямых указаний на отношение Нечаева к Марксу не имеется. Судьба письма Нечаева к Любавину, фигурировавшего на Гаагском конгрессе в качестве обвинительного материала против Бакунина и Нечаева, оставалась неизвестной и для самого Нечаева. Но если бы Нечаев и знал, то и тогда его замечания о «вождях» I Интернационала нельзя признать за личные выпады против Маркса. Нечаев, прежде всего, был Нечаевым и никогда бы не посмел принести огромные заслуги Маркса перед интернациональным движением в жертву какой бы то ни было личной неприязни. Ведь и Бакунин немало возводил на Нечаева самых нелепых обвинений, вплоть до возможности изнасиловать женщину во имя интересов революции(?), тем не менее, в своем письме к Бакунину Нечаев до конца остался в рамках объективной оценки его. Замечания о «вождях» Интернационала относились не к Марксу, а быть может, к самому Бакунину или, что скорее всего, к тем представителям интернационального движения, как Утин или ряд социалистов из Швейцарской Юры. Признавая за Интернационалом огромное историческое значение в деле развития интернационального движения и социальной революции, как практик и человек, непосредственно вышедший из самой гущи народных масс, своим классовым чутьем Нечаев улавливал и не мог примириться, что среди «вождей», претендующих на руководство интернациональным движением, слишком много всякого рода «белоручек» – «бриллиантщиков, часовщиков, рисовальщиков и прочих поставщиков роскоши для пресыщенных тунеядцев теперешнего порядка»[28].
Нечаев видел их подле Бакунина, достаточно близко присмотрелся к ним, посещая часто Швейцарскую Юру, и ничего, кроме глубокого недоверия, не вынес к ним. Отсюда и его замечание, что в рядах швейцарских интернационалистов «более фразеров, говорунов, лиц без всяких убеждений, чем серьезных личностей и способных борцов за народное дело; в нем много лиц, явно враждебных друг другу, составляющих партии и истощающих и без того слабые силы организации в междоусобной борьбе… Жизнь работника бедняка, страдания пролетария известны им лишь по слуху. Естественно, что у такого ряда вождей нет самого сильного стимула энергичных борцов, стимула необходимости во что бы то ни стало выйти из невыносимого положения. Естественно поэтому также и то, что такие вожди удовлетворяются теоретическим развитием своих взглядов на бумаге или с трибуны; настоящее же практическое дело их пугает, оно им чуждо, не по силам, не по нервам». Единственно, что можно поставить в вину Нечаеву, – это то, что в данном случае он недостаточно ясен. Перенося обвинения от части на целое с швейцарских интернационалистов, сплошь заражены анархизмом, на весь Интернационал, как таковой, Нечаев в данном случае допускал логическую ошибку. Ставя Интернационалу в вину его «пассивность и выжидательное положение», Нечаев приходил к убеждению, что в недрах самого Интернационала должен родиться другой, более крепкий и могучий. Это первая попытка сплотиться всем недовольным существующим порядком в Европе, вероятно, скоро вызовет другую; и наверное в среде этой же самой, уже огромной по числу своих членов организации, родится другая, более серьезная и крепкая, которая и разрешит задачу нашего времени, задачу общественной перестройки. Нечаев ошибся на несколько десятков лет.
Из недр I Интернационала не вышла «более серьезная и крепкая» организация, которая сумела бы «разрешить задачу нашего времени, задачу общественной перестройки».
То, что не сделано было I Интернационалом, то, спустя полсотни лет, совершенно было III Коммунистическим Интернационалом. Из глубины начала 70-х годов, при существовании самого Интернационала, Нечаев предвидел те подводные камни, о которые суждено было разбиться I Интернационалу. Но, оставаясь до конца убежденным интернационалистом, Нечаев не менее ясно предвидел, что основные идеи I Интернационала будут подхвачены новым (и, конечно, не вторым по счету), а более серьезным и крепким, который и, разрешит задачу общественной перестройки».