Здесь между Н.П. Огаревым и Романом произошел следующий диалог:
Огарев: Давно ли вы из России?
Роман: С октября прошлого года.
Огарев: Откуда едете и куда направляетесь?
Роман: Из Баден-Бадена через Швейцарию в Париж.
Огарев: Не знаете ли, где в настоящее время находится Погодин?
Роман: Не знаю.
Огарев: Не знаете ли, где теперь находится Кельсиев?
Роман: Не знаю, но знаю, что издание его сочинений купил М.И. Семевский и сделал хорошее коммерческое дело, нажив большие деньги.
Огарев: Скоро ли вернетесь в Россию?
Роман: Не думаю да и незачем.
«Выпив стакан поданного чаю, Огарев ушел и уже более ласково простился со мною и удостоил меня пожатием руки.
По уходе Огарева, Тхоржевский просил меня не удивляться расспросам первого, – встреча русского возбуждает, конечно, некоторые вопросы. […]
Затем уже мы перешли к делу, и вот что сам Тхоржевский рассказал в ответ на мое предложение. Исторические документы покойного князя Долгорукова он охотно бы передал, если бы нашел человека, не оставляющего за собою никакого сомнения в искренности желания действительно их издать и если на то будет согласие А.И. Герцена (в чем он не сомневается), у которого уже находится часть этих бумаг и который есть в этом деле главное руководящее лицо, ибо он-то занимается литературною отделкою бумаг для издания, и с которым он, Тхоржевский, связан нравственным словом и желает остаться в глазах его честным человеком, хотя, собственно говоря, Герцен не может воспрепятствовать ему, Тхоржевскому, продать документы, составляющие его неотъемлемую собственность, особенно когда продажа эта может несколько обеспечить его старость и не будет совершена в видах, противных чести.
Раньше же конца октября (по здешнему стилю) он, Тхоржевский, не может дать ответа, ибо А.И. Герцен находится теперь в Брюсселе и то оттуда часто отлучается, а потом будет в Париже, откуда приедет сюда, и тогда, переговорив с ним, Тхоржевский напишет мне по тому адресу, который я ему пришлю. По приезде же моем в Париж, он просил меня тотчас выслать ему мой адрес, как равно написать, остаюсь ли я при своем намерении? Он сам намеревался ехать в Париж, но, получив письмо, что Герцен здесь сам будет, оставил это намерение. Адрес Герцена теперь в Брюсселе можно узнать у книгопродавца Лакруа; сам же Тхоржевский адресует теперь письма poste restante, вследствие частых отлучек Герцена из Брюсселя. Тхоржевский предложил мне сначала письмо к Герцену, но потом, как видно, одумался и сказал, что будет гораздо лучше, если он лично переговорит с А. И., ибо все равно до личного с ним свидания ничего не решится, а оно недалеко – недель через шесть. Наконец, – добавил он, – в эти полтора месяца он будет со мною переписываться и мы будем, говорил он, иметь возможность узнать друг друга ближе (т. е. я разумею, что он будет за мною присматривать).
Я, конечно, не настаивал на письме. Затем он меня спросил, сколько дней я еще останусь в Женеве. Имея в виду ожидаемое от вас письмо, я сказал, что останусь здесь еще до среды, так как не совсем чувствую себя здоровым после простуды. И тут проклятый лях не удержался от вопроса спросить, кто меня здесь пользовал. На счастье я мог назвать доктора Пишо, который действительно меня пользовал.
С.Г. Нечаев в зрелые годы
Не желая покончить сразу с Тхоржевским и желая узнать его мнение вперед, я под предлогом позднего времени – 10½ час. вечера – раскланялся. Он взял мой адрес, обещая сегодня утром ко мне зайти, что и исполнил в 9 часов, застав меня еще в кровати. Когда я стал одеваться и извиняться перед ним, то он просил не стесняться и принять его, как старого знакомого. С первых же слов я смекнул, что Тхоржевский начинает все более иметь ко мне доверие. Мы говорили долго по-польски, к величайшему удовольствию Тхоржевского, и я нарочно делал ошибки, а он меня поправлял. К удовольствию же своему я видел, что он располагался в мою пользу, даже после посещения сегодня утром Огарева, у которого он был по какому-то делу до прихода ко мне. Велев подать завтрак, от которого Тхоржевский не отказался, мы продолжали обсуждать совершенно дружественно свое дело: я – покупку, он – продажу. В течение всего разговора я ясно видел, что он желает продать бумаги, но что без предварения и совещания о том с Герценом, а, главное, без уверенности в том, что во мне он не ошибается, он не решался окончательно высказаться. При этом он сказал мне, что недобросовестные его соотечественники, вероятно, фискалы, пустили по городу слух, что он торговался с князем Барятинским относительно продажи бумаг. А делалось это для того, чтобы поссорить его с Герценом.
Разговор дальше коснулся содержания архива. Тхоржевский указал, что часть бумаг относится к России, часть – к Франции. Печатать во Франции эти бумаги не представляется возможным, так как они направлены против империи и, в частности, против Наполеона III. Частная переписка Долгорукова изъята оттуда и отдана по принадлежности. Обсуждая форму предстоящей сделки между нами, Тхоржевский сам указал, что совершить ее надо будет нотариальным порядком, и что он у себя ничего не оставит.
Когда я ему высказал некоторые свои опасения за переписку с ним, то он начал меня успокаивать так, как будто я уже принадлежу к лицам, враждебным русскому правительству. Под конец Тхоржевский, уходя, сказал мне на прощание: «Может быть и хорошо в России, но поживете и с нами не худо». Словом, мы расстались, как будто бы покончив дело. Он обещал мне, на всякий случай, держать дело в секрете и меня просил о том же, заверяя, что никто, кроме меня, Герцена, Огарева и его, об этом знать не будет».
В заключение письма Роман выражает уверенность «в прекрасном исходе трудного дела». «То недоверие, в которое я было начал впадать напрасно в ваших глазах, заставляет меня вам (К.Ф. Филиппеусу) и Ник. Вл. (Мезенцеву), которые были ко мне христиански-гуманны, поклясться вам всем святым и дать вам мое простое честное слово, что все изложенное здесь – святая истина».
Через несколько дней настала пора сняться с якоря. Роман должен был соблюдать все то, что говорил Тхоржевскому и Огареву. Надо было покинуть Женеву, направляясь в Париж.
2/14 сентября 1869 г. он зашел к Тхоржевскому с прощальным визитом, о чем в тот же день сообщал в Петербург:
«С Тхоржевским мы сегодня простились, даже облобызались, при чем он мне сказал, что дело наше он считает решенным, – весь вопрос будет в цене, в которой, он не сомневается, мы сойдемся в октябре. В искренности моего намерения он также не сомневается, даже Огарев не сомневается. А это редкость на моей стороне, и это уже для него, Тхоржевского, большая гарантия.
Вчера вечером он зашел ко мне, и мы отправились в Саfé du Musée, где застали Огарева. Сели, по его приглашению, за один стол. Из его слов видно было, что он работает тоже в предпринятом издании записок. Он вынул полученное им из Лондона письмо от Герцена и подал Тхоржевскому для прочтения. Когда Тхоржевский прочел его и возвратил Огареву, то сей последний сказал: «Теперь надобно написать Александру Ивановичу (Герцену), чтобы он не заключал условия с книгопродавцем Трюбнером, а чтобы написал нам, когда будет в Париже. Тогда вы (Тхоржевский) сообщите сейчас г. Постникову, и часть дела может еще решиться в Париже, а, пожалуй, и вместе могут приехать сюда». После двух свиданий, – продолжает Роман, – уже не знаю, чему я обязан, Огарев высказывает мне свое расположение, что, говорят, не в его характере. Показанная ему мною скромная искренность суждений, видимо, на него производит хорошее впечатление. Одно, о чем нетрудно было догадаться, это то, что он меня испытывал и, слава богу, я выдержал экзамен с величайшим успехом. Прощаясь со мною и подавая мне руку, Огарев сказал: «До свидания, – в октябре увидимся». Из Café мы с Тхоржевским прошли к нему, и тут он мне подал в красном переплете тетрадь, на крышке которой золотыми буквами вырезано: «Список бумаг князя П.В. Долгорукова». Затем он вручил мне написанный при мне собственноручно на конверте свой адрес и сказал, что это достаточно показать А.И. (Герцену) для того, чтобы с ним говорить конфиденциально, когда бы я случайно раньше узнал, что Герцен в Париже. Меня же он еще раз просил непременно сообщить ему сейчас свой парижский адрес, как равно и о том, не переменил ли я своего намерения. Прощаясь со мною, он подарил мне в красном переплете «Колокол» за 1868 г. и две не находящиеся в продаже брошюры Огарева и Герцена. Когда я спросил Тхоржевского, чем он позволит себя отблагодарить, то он долго отказывался, пока, наконец, вынул из кармана подписной лист на погребение умершего в больнице сестер милосердия Цверциакевича, бывшего двигателя демократической польской пропаганды в Лондоне. Его хоронят завтра. Я подписал 40 франков. Сегодня мы простились, как я сказал, поцеловавшись даже».
В Петербурге тем временем проявляли большой интерес к подробным сообщениям Романа, в правдивости которых не сомневались. Разговоры с Тхоржевским предвещали благополучный исход.
5 сентября 1869 г. Александру II был представлен подробный доклад о ходе переговоров. В докладе было подчеркнуто, что поручение возложено на агента, «опытность которого была на уровне данного ему поручения, представлявшего весьма значительные затруднения». Далее, основываясь на сообщениях Романа, шеф жандармов выражал уверенность, что, если только не непредвиденные какие-либо обстоятельства не помешают, – бумаги можно будет купить в конце октября. Дело только в цене.
Оптимизма графа П.А. Шувалова, Н. Мезенцева и К.Ф. Филиппеуса не разделял, однако, Александр II. «Признаюсь, что я еще далеко не убежден, чтобы покупка эта могла состояться», – так гласит царская резолюция на этом докладе.
Так как переговоры Романа с Тхоржевским подходили уже к той стадии, когда, по достижении принципиального соглашения, надо было вопросы ставить более конкретно, то Роман «для получения дальнейших инструкций» был вызван в Петербург. Надо сказать, что Роман был весьма ограничен в своих правах и действиях. В каждом отдельном случае он должен был испрашивать разрешение III Отделения на тот или иной шаг. Такая постановка дела связывала ему руки, создавала ему преграды, подчас и неприятности, но он все же всегда умело находил выход из трудного положения. Теперь же, когда предстояло дожидаться приезда Герцена в Париж, наступил удобный момент, чтобы вызвать его, Романа, на несколько дней в Петербург.