Бакуниным, Meчниковым и Касаткиной, к которой меня Тхоржевский постоянно звал. Но я тогда нарочно не накидывался на эти знакомства, боясь упрека.
Изучив хорошо характер и слабые стороны помянутых лиц, я, при терпении и некотором такте, убедился при последней своей поездке за границу, что отношения мои к ним остались не только те же, но улучшились. Герцен, никого почти не принимавший в гостинице «Rohan», всегда встречал меня радушно, при чем я познакомился с старшею его дочерью и от него же узнал, что Нечаев разыскивается (30 декабря). Несмотря на отсутствие мое из Парижа, та польза, которую я мог бы извлечь у самого источника эмиграции, еще не потеряна. Я мог бы снова вернуться и не только поселиться в их кругу, но еще его расширить. Таким образом, если у вас нет в виду более верных средств, то не могу ли я быть вам полезным следующим образом.
Я взял бы теперь же с собою все приобретенные мною у Долгорукова бумаги и оставил бы массу их в Брюсселе, ибо вдруг их ввозить во Францию опасно: я ввозил бы по частям и с особенною осторожностью те бумаги, которые касаются французского правительства: на станции Северной железной дороги я не подвергаюсь почти никакому досмотру вследствие приязни с служащим на той станции, старым польским эмигрантом, компаньоном той гостиницы, в которой я останавливался. Поселясь таким образом вместе с Тхоржевским и Огаревым в Париже или Женеве, смотря по тому, где будет удобнее, я занялся бы обрабатыванием бумаг к изданию и вошел бы по сему поводу в личные сношения с новым лицом, Мечниковым, предлагавшим уже свое сотрудничество. При посредстве: Огарева, Мечникова, Тхоржевского, Касаткиной можно бы, конечно, расширить круг знакомства, что крайне было бы полезно, ибо трудно предположить, чтобы люди, подобные Бакунину, остановились бы на попытке Нечаева, – они должны идти дальше; это – цель их существования.
Жить постоянно в их среде едва ли может быть признано средством, удобным для достижения наших целей; такое средство возбуждает всегда большое подозрение. Впрочем, применение того или другого средства может ясно обозначиться только ходом обстоятельств на самом месте.
Печатание же и издание бумаг сам граф Петр Андреевич изволили одабривать в том духе и направлении, как прежде было уже доложено. Второму тому мемуаров целиком или в отдельных эпизодах можно дать либерально-выгодное для правительства направление. Материальной потери правительство при этом не понесет, ибо уступка книгопродавцам 50 % составит на 5 тыс. экземпляров – 20 тыс. фр. дохода, что далеко покрыло бы (sic!) издержки на печатание, поездку, проживание за границею в течение известного времени, пересылку книг и т. д. Издание бумаг, с пользою для правительства, представляется уже потому делом полезным, что избавит от риска, что эмиграция через год может напечатать всю процедуру покупки бумаг и их исчезновения. Между тем некоторые бумаги могли бы быть пущены, в напечатанном, конечно, виде, в продажу в России, что дало бы уже материальную выгоду.
Таким образом, не теряя ровно ничего, правительство, при посредстве издания бумаг, могло бы компетентно усилить свои средства в наблюдении за происками эмиграции, как русской, так и польской, и рассчитывать на то, что попытки, вроде нечаевской, будут предупреждены. Девизом этого моего доклада служит: потери никакой, а польза – более чем вероятная.
Знакомый с содержанием бумаг Долгорукова, я мог составить из них в течение одной недели подробную выписку и доклад.
Не соизволите ли признать возможным обстоятельства настоящего дела предложить вниманию графа Петра Андреевича [Шувалова] и его превосходительства Николая Владимировича [Мезенцева].
Ведь польза этого дела говорит сама за себя».
Такой программой Роман попал в нужную точку. «Более верных средств» в распоряжении Шувалова и Филиппеуса не оказывалось. А необходимость решиться на исключительное средство, как мы уже выше указали, сама собою напрашивалась. Делегирование такого человека с крупными связями, как «издатель Постников», обещало многое; его звание и предшествующая деятельность обеспечивали ему доступ в эмигрантские круги.
Роман был отправлен снова в центр тогдашней эмиграции, в Женеву, для издания якобы бумаг князя Долгорукова, которые он на сей раз захватил с собою. Но, как мы узнаем из последующих его донесений, ему было определенно вменено в обязанность не приступать фактически к их печатанию, а ограничиваться видимой подготовкой их к печати, приготовлением переводов и т. п.
27 марта 1870 г. (н. с.) он сообщал из Женевы[85] о таком инциденте: «Вчера был уже у Огарева, по его собственному желанию, переданному мне Тхоржевским. Я побыл у него недолго, ибо он все еще болен. Он принял меня очень хорошо, несмотря на мое опасение, ибо Тхоржевский сказал мне вчера же, что какой-то мерзавец распустил по Женеве слух, что будто бы он, Тхоржевский, продал бумаги в руки графа П.А. (Шувалова). Каково мне было слушать это и выдержать роль! Когда я пришел к Огареву, то у него уже лежали на столе номера «Marseillaise» и «Peuple français», в которых напечатано мое объявление об издании. Вероятно, это рассеяло всякое подозрение, если таковое существовало. По крайней мере, я думаю, что не ошибался, приняв предосторожность напечатанием объявления, а главное дело – Тхоржевский видел у меня бумаги».
Такого рода сообщением Роман, вероятно, намеревался оправдать факт увоза в Женеву бумаг, чему ранее в Петербурге сопротивлялись. Как бы там ни было, но, добившись передачи ему бумаг и увезши их за границу, Роман приступает к дальнейшей атаке руководителей III Отделения, все больше и больше убеждая их согласиться на фактическое издание второго тома мемуаров Долгорукова. Мотив, конечно, один – Нечаев. Нечаева не удастся выследить, если он, Роман, не свяжется прочными узами с эмиграцией посредством осуществления обещанного Тхоржевскому, Огареву и др. печатания второго тома. Своим чередом, книга фиктивно «подготовляется» к печати.
Договорившись с типографщиком Чернецким, Роман приступает к переговорам с переводчиком Мечниковым[86].
«Сегодня же в 5 часов явился ко мне с запиской от Чернецкого Мечников для переговоров о переводе и редактировании французской части моего издания[87]. Это молодой еще человек, лет 32-х, с выразительным и умным лицом, черною бородою, в очках и ходит при помощи костылей, вследствие раны, как он говорит, полученной им, когда он служил в войсках Гарибальди[88].
Разговора, конечно, другого и быть не могло, как об условиях перевода. Он принял на себя как перевод того, что составлено мною о Петре III, так равно и свои вставки и биографию Штеллина и Долгорукова, по небольшим материалам, за которыми пойду завтра к Огареву. За 30.000 букв условлено по 75 фр. За 60.000 букв теперь же плата вперед, по обыкновению здесь. Перевод Мечников тут же взял с собой. Следовательно, теперь уже надобно решить положительно вопрос – печатать или нет, ибо до печатания я на этой неделе еще не дойду, но на будущей, вероятно, уже вынужден буду к тому, а потому и дать Чернецкому 600 фр. на выписку бумаги, которой здесь нет. Какая польза может быть от сношений с Мечниковым и типографиею Чернецкого, я вперед определить не могу, знаю только то, что печатать нужно будет, а потому и пустить на неверное 750 фр. Решится ли правительство на это? Все отпечатанное издание я получаю полностью из типографии с распискою, что там не осталось ни одного экземпляра, и что шрифт разобран. Все издание я могу сжечь на первой станции или, что еще лучше, дать отобрать от себя на французской границе, так что в свет не попадет ни одной строчки. Весь вопрос для нашего правительства будет только состоять в деньгах на издание, которое все обойдется не менее 4.000 фр., да для жизни моей в течение 6-ти недель минимум 3.000 фр.
Во избежание всякого неудовольствия на меня, я долгом почитаю доложить вам теперь же об этом, покорнейше прося разрешить мне этот вопрос. Во всяком случае, если в течение печатания я узнаю об Нечаеве что-либо обстоятельное, и он будет взят, а я печатание прекращу, то затраченные деньги пропали, и для меня без скандала не обойдется, если же я ничего не узнаю и тоже прекращу печатание, то тот же скандал. Следовательно, положение мое крайне рискованное. Вообще же все дело своею неприятною тяжестью ложится на меня, ибо я должен просить о таких средствах, на которые правительство, быть может, не согласится. А между тем другого средства для себя я не вижу. Не займись я печатанием, инкогнито пропало безвозвратно. Благоволите разрешить теперь, что мне делать. Всю тяжесть моего положения вы легко усмотрите».
В разговорах с Мечниковым, Чернецким и др. Роман, как на источник своих капиталов, ссылался на «банкира», живущего не то во Франции, не то в России, и финансирующего его. Приводим, как образец его «издательской» дипломатии, копию с письма его к Мечникову от 6 апреля 1870 г.
«М.Г. Я получил от своего банкира ответ. Он раньше конца будущей недели мне не может выслать денег, а потому я и не могу удовлетворить теперь вашу вторичную просьбу дать вам вперед в счет работ 300 фр. Что же касается до сделанного вами уже перевода, то он составляет maximum 37.672 буквы, что по условию составит 94 фр., которые, если угодно вам получить, то могу тотчас вам прислать. За это же время я успею, вероятно, несколько пополнить пробел о Бироне, что, по-моему, все-таки необходимо, и порешить записки Штеллина, чего до сих пор не успел, будучи занят с г. Тхоржевским другим делом и не чувствуя себя совершенно здоровым. Ваш покорный слуга Н. Постников».
Посылая копию этого письма «банкиру» – через А.Н. Никифораки К.Ф. Филиппеусу, Роман писал ему[89]: «Мне кажется, что письмо написано довольно деликатно и, не лишая Мечникова надежд, не может его вооружить против меня. Мне это, пока, тем более необходимо, что он в хороших отношениях с Чернецким, а с этим последним мне портить не нужно. […] Как прикажете: отдать Мечникову оставшиеся у меня 272 р., или вы изволите мне прислать особо, согласно вашему обещанию?». «Банкир», надо полагать, в средствах тогда не отказывал.