[95]. Полиция заверяла, что окна выходят на улицу – это неправда: они выходят во двор.
На основании уже теперь видимо сказавшегося противодействия здесь администрации, я продолжаю пребывать в убеждении, что все ваши энергические меры были напрасны, не оспаривая, что теперь дело еще не потеряно, но уже другим путем. Я с любовью к делу дозволил себе изучать все ваши распоряжения и если бы мог к ним что-либо добавить из того, чему 8-летняя практика меня научила, то, не умаляя моего дисциплинарного отношения, я обязан был, я должен был это сделать. Мне сделать этого не пришлось, ибо я видел, как вы исчерпали все, решительно все средства для самого удачного разрешения вопроса, но энергические усилия ваши были парализованы изменою или обманом, а этим путем самые великие полководцы проигрывали сражения.
Задаваясь вопросом, какую роль играет Нечаев, я смело отвечу, что для народа русского – ровно никакой, но тем не менее правительство не может его оставить и должно в будущем, по крайней мере, знать шаг за шагом, где он и что делает.
Ни на какую резкую выходку он теперь не решится; это я положительно могу заключить из разговора с Бакуниным; следовательно, путешествие нашего возлюбленного монарха к заграничным водам совершенно, в этом отношении, вне всякой опасности. Я готов положить за это свою голову. Бакунина убеждение, что покушение на жизнь одного государя может нанести только вред делу, а если необходимость укажет на истребление, то надобно истребить всех разом. Мнение же Бакунина есть мнение всех крайних конспираторов. Благоволите довести об этом до сведения графа Петра Андреевича, как о факте.
Испытанные, таким образом, до дна способы поимки Нечаева доказали невозможность достигнуть этого таким путем. Надобно приняться за другой, более продолжительный, но зато, по-моему, и более верный. Конспиративный вопрос, во главе которого стоит Бакунин, тесно связан с бытием Нечаева. По моему мнению, теперь настает время, когда надобно иметь ближайшие сведения о действиях конспирации. Если найти эту возможность, то и Нечаев должен всплыть наружу. Что конспираторы не остановятся на неудавшейся попытке сделать начало при пособии Нечаева – о чем я говорил и писал еще в Петербурге – это доказывается памфлетами, возобновлением «Колокола», а главное, собственным признанием Бакунина и Огарева.
Первый, прощаясь со мною, просил меня почаще приходить к нему на дачу[96], чтобы подумать о том, как повалить столб Самсона. Кроме того, сегодня Бакунин, в разговоре, просил меня быть осторожным и не терять права приезда в Россию, и что конспираторы разделяются на две части: 1) собственно заговорщиков – действия и 2) лиц, содействующих заговорщикам словом и делом. Способ, о котором я выше упомянул, заключается в связях с Бакуниным, Огаревым и Чернецким и в принадлежности ко 2-й категории лиц.
Если бы часть этой трудной задачи пала на меня, то я взялся бы ее выполнить, но самая возможность и ответственность за удачное ее выполнение обязывает меня отнестись к ней со строгостью и уважением, а потому я обязываюсь изложить здесь честно и свято те условия, только при которых я могу перед лицом графа Петра Андреевича выполнить задачу».
Не станем перечислять все четырнадцать условий, предъявленных Романом. Отметим только, что одним из них является непременное разрешение издания за счет Отделения некоторых бумаг князя Долгорукова.
Пока Роман отдыхал в Рубе, в Петербурге обсуждался его новый проект. Мы не знаем в точности, какие из предъявленных им условий были приняты и какие отвергнуты. Сохранился только следующий черновик всеподданнейшего доклада, с пометкой 26 апреля (ст. ст.):
«Удачно совершенная покупка документов, оставшихся после покойного Петра Долгорукова, положила начало близким отношениям одного из наших агентов с несколькими из главных лиц русской эмиграции, как то: с Герценом, ныне умершим, и с Огаревым. Эти сношения могут со временем принести большую пользу, и их следует поддерживать, тем более, что отправленный вновь за границу для содействия к розысканию Нечаева тот же агент уже успел, через Тхоржевского и Огарева, познакомиться и сблизиться с Бакуниным и с редактором возобновленной газеты «Колокол» – Чернецким. Но, купив вышеупомянутые документы под предлогом желания их издать, наш агент возбудил бы подозрение столь мнительных выходцев, если бы он слишком долго медлил приступлением к печатанию хотя бы тех из бумаг Долгорукова, которых опубликование не представляет неудобств для правительства.
По неимению во вверенном мне управлении свободных средств на расходы по изданию части бумаг Петра Долгорукова и на содержание означенного специального агента за границею в течение года, имею счастие испрашивать согласия вашего императорского величества на истребование из главного казначейства на известное вашему величеству употребление пяти тысяч семисот рублей».
На подлинном, недатированном программном письме Романа есть пометка Филиппеуса от 7 мая 1870 г.: «Ответ в смысле данных мне словесных инструкций послан с приложением векселя на 1.800 франков». Надо заметить, что во время обсуждения в Петербурге проекта Романа случилась история с арестом Семена Серебренникова. Инцидент этот, при всей беззастенчивости и русской жандармерии, и швейцарской полиции, неприятно действовал на Шувалова – Филиппеуса и, конечно, был принят во внимание при разрешении вопроса о дальнейшей судьбе Романа. Для последнего это был плюс: в III Отделении разуверились в возможности настигнуть Нечаева путем филерского наблюдения.
Известие о последовавшем со стороны III Отделения согласии на издание бумаг Долгорукова и вообще о возобновлении прежней командировки Романа в Женеву последний получил на обратном пути из Рубе в середине мая 1870 г. Отправившись немедленно, радостный, в Женеву, Роман при содействии Мечникова и Чернецкого приступил к фактическому изданию второго тома «мемуаров». Он оказывался правым, когда писал, например, следующее: «Будьте теперь совершенно спокойны, я в отношении Бакунина и Огарева так хорошо стою, что мне нужно пустить только в печать что-либо из долгоруковских бумаг, чтобы ни Огарев, ни Бакунин, ни кто-либо другой – впоследствии не имели никакого повода меня в чем-либо подозревать, и чтобы не сделаться предметом болтовни других. Этим же я успокою Тхоржевского и Чернецкого, которых не может не занимать вопрос, буду ли я печатать, или нет»[97]. Процедурой печатания бумаг Роман, действительно, втерся в доверие к Огареву и Бакунину. Но о том, как Роман использовал это доверие, и обо всех приключениях, сопутствовавших его по пути печатания, речь в следующих главах.
В дальнейшем «издатель» не встречал со стороны III Отделения никаких преград, а, наоборот, довольные его реальной дружбой с Бакуниным, Шувалов и Филиппеус всячески его поддерживали. Том печатался в продолжение всех последующих месяцев 1870 г. Роман убедил Шувалова отказаться от мысли выпускать материалы отдельными выпусками и настоял на выпуске целого тома.
29 декабря 1870 г. он писал из Женевы Филиппеусу: «Наконец, типография успела довести до конца мое издание и сдать его книгопродавцу Жоржу, по условию со мною и по обычаю, на комиссию, с уступкою 25 %, хотя это стоило не малого труда, ибо Жорж находился в ссоре со всею русскою эмиграциею и прекратил с нею все дела. Другие же книгопродавцы незначительны и не берут – говорят, что русских и печатанных здесь о России изданий никто не спрашивает. Сам Жорж говорил мне, что даже мемуары Герцена[98], взятые им тоже на комиссию, совершенно почти не продаются – доказательство, что жар к чтению русской пропаганды остыл. На мое же издание Жорж несколько более надеется, ибо публика надеется встретить в нем придворные секреты».
В тот же день он отправил два экземпляра книги в Петербург для П.А. Шувалова, при особом сопроводительном письме; 24 декабря (ст. ст.) шефу жандармов экземпляры были вручены с письмом Романа:
«Ваше сиятельство, милостивый государь граф Петр Андреевич:
Приемлю на себя смелость представить вашему сиятельству изданные мною мемуары Долгорукова. Я почитал бы себя счастливым, если бы издательский труд мой, выходящий из ряда обыкновенного труда, был удостоен хотя небольшого внимания вашего сиятельства.
Если бы я имел право смотреть на это издание, как на обыкновенное литературное явление, то, конечно, был бы счастлив дозволением посвятить его вашему сиятельству (!). Я утешаюсь мыслью, что лишение этого дозволения я искупаю дорогою ценою, ценою – интересов моей родины (!), которые близки моему сердцу и всегда связаны с святым обожанием моего возлюбленного монарха. Обожание это есть принцип моего служения.
Несмотря на самое искреннее желание мое, я не берусь судить, насколько я исполнил свою задачу и поставил ее вне всякого гнева вашего сиятельства, – знаю только, что задача была нелегкая, и что я трудился много и искренне. Сознание это ведет меня к сладкой надежде, что ваше сиятельство, прочтя с присущею вам всегда снисходительною справедливостью отправленный вместе с сим труд мой, удостоите, быть может, издателя какою-либо милостью, чем удвоите, утроите, граф, мои силы в беспрекословном исполнении всегда и везде малейшего желания вашего сиятельства.
Я почитаю себя счастливым уже потому, что могу воспользоваться сим единственным для меня случаем, чтобы выразить вашему сиятельству чувства высокого моего почитания и неизменной преданности, с коими имею честь быть навсегда преданнейший и покорнейший слуга вашего сиятельства А. Роман. Женева».
Такова история издания второго тома «мемуаров» П.В. Долгорукова, появившегося в 1871 г. в Париже на французском языке под заглавием: «Mémoires de feu le prince Pierre Dolgoroukow, Tome II. Bâle et Genève. 1871» (стр. 121).