На содержании тома останавливаться не приходится. Ясно, что издание III Отделения свободно от каких-либо компрометирующих императорский дом материалов. Все его содержание посвящено времени царствования Екатерины II.
«Мемуары» князя П.В. Долгорукова не мемуары в обычном смысле слова, а материалы из архива Долгорукова, любовно и старательно собиравшиеся их собственником. Выше указывалось, что III Отделение было, главным образом, как это нам представляется, заинтересовано в получении автобиографических записок князя, о которых последний упоминал в письме к гр. Киселеву. Получило ли III Отделение эти записки – неизвестно. Первый том «мемуаров» появился при жизни Долгорукова в 1867 г. в Женеве. («Mémoires du prince Pierre Dolgoroukow», Tome Premier, стр. 522.) Содержание этого тома – сказания или, точнее, записки князя Долгорукова по истории России, преимущественно придворных и близких ко двору дворянских сфер XVIII века. В основу их автором положен архивный материал. В этом отношении второй том заметно разнится от первого. Во втором томе опубликованы записки других лиц и документы в виде сырого материала. Понятно, что при выборе документов из доставшейся ему части Долгоруковского архива III Отделение руководствовалось определенными принципами. Не в интересах этого учреждения и не его целью было обогащать историческую литературу новыми материалами, а сама техническая сторона издания исчерпывала все его задания, сводившиеся к одному – иметь повод ближе сойтись с женевской эмигрантской колонией, ради Нечаева.
Глава VIII «Издатель Постников» и Н.П. Огарев
«Огарева и Бакунина я считаю покончившими свою карьеру», – выразился как-то Роман в одном из своих самых первых донесений, когда, после известного февральского своего доклада, отправился в Женеву искать Нечаева[99]. Немного позже[100] он писал: «Что же касается до Бакунина и Огарева, то я пришел, думаю, не к безошибочному заключению, что при теперешнем наэлектризованном состоянии первый ничего не скажет[101], а, напротив, будет рад придраться к нескромному вопросу, чтобы еще более марать и нападать на правительство. Огарев же едва ли хорошо знает о пребывании Нечаева, да и можно ли надеяться на человека запившего и забывающегося». Он был прав в обоих случаях. Бакунин располагает нужными сведениями, но осторожности ради не поделится ими с Романом. Так и случилось. Когда коснемся взаимных отношений Бакунина и Романа, мы увидим, что ни единого конкретного слова относительно Нечаева он не мог добиться у первого. Не менее правильна была и его точка зрения на Огарева. Тот, действительно, «едва ли хорошо знал о пребывании Нечаева», так как сам не был с Нечаевым в таких отношениях, как Бакунин. Не вызывает особенных возражений и то, что Огарев – человек, «покончивший свою карьеру». Да, Огарев тогда был почти весь в прошлом. Немногие последующие годы его жизни только подтверждают это.
Роман, как мы знаем, был знаком с Огаревым с лета 1869 г., когда вел переговоры с Тхоржевским и Герценом об архиве князя Долгорукова. Устроившись снова в Женеве, он в обществе Тхоржевского, Чернецкого и Мечникова не мог не встретиться с Огаревым. И, естественно, раз «издатель Постников» не вызывал никаких подозрений, а, наоборот, был в меру предупредителен к тем, кому «искренно сочувствует», то был принят в семью эмигрантов, как свой человек.
До знакомства Романа с Бакуниным приятельское отношение Огарева к Роману не влекло за собою ничего особенного. Разговоры велись не очень интимные, но давали только Роману возможность информировать о настроениях, мнениях, несогласиях в кругу женевской эмиграции. Филиппеус и Шувалов внимательно перечитывали его донесения, но никаких практических выводов делать отсюда не могли. Донесения за этот период в части, касающейся Огарева, не лишены интереса. Они сообщают кое-какие мелкие факты, наглядно выясняют характер внешне беспритязательной дружбы Романа и Огарева и, наконец, показывают, как «издатель Постников» совершенно осторожно и, надо отдать ему справедливость, умело добрался до самого главного – до Бакунина. Остановимся на некоторых из этих донесений, заслуживающих наибольшего внимания.
По прибытии в Женеву, он побывал у Огарева в первый раз 26 марта 1870 г. (н. с.). «Я вчера был уже у Огарева[102], по его собственному желанию, переданному мне Тхоржевским. Я побыл у него недолго, ибо он все еще болен. Он принял меня очень хорошо, несмотря на мое опасение[103]. […] Разговор мой с Огаревым был ничего не значащий, касавшийся предпринятого издания. […] Мне показалось, что Огарев разлагается быстро не только физически, но и умственно и морально, что подтвердил мне Тхоржевский. На него смерть Герцена сильно подействовала, и теперь подействует еще хуже, хотя и не решенный окончательно, переезд Тхоржевского, который был почти его нянькою».
При этом свидании, «у Огарева я застал m-me Герцен, которая вспомнила меня, просила навестить ее и обещала подарить портрет мужа, снятый с него, когда он умер. […] М-me Герцен напечатает здесь оставленные мужем записки-мемуары. Опять новая социальная пропаганда, – и я убежден, что будет сильнее и лучше (т. е. хуже для нас) памфлетов Бакунина и Огарева». По поводу подаренного ему Натальей Алексеевной Герцен портрета покойного своего мужа (если только верить Роману), он впоследствии жаловался Филиппеусу: «По моему мнению, Ант. Ник. (Никифораки) поступил неосторожно, отдав ему (другому агенту, А. Бутковскому) портрет, подаренный мне m-me Герцен[104].
Памфлеты Бакунина и Огарева, о которых Роман упоминает – брошюры: М. Бакунина – «К офицерам русской армии» (Женева, 1870 г., стр. 39) и Н. Огарева – «В память людям 14 декабря 1825 г.» (стр. 22). Относительно второй из названных брошюр Роман в том же письме, со слов Тхоржевского, сообщает: «Ему (Тхоржевскому) очень досадно, что Николай Платонович (Огарев) дал себя опутать Бакунину до того, что принимает участие в его памфлетах до такой степени, что подписал свою фамилию под брошюрою Бакунина «В память людям 14 декабря». M-me Герцен очень недовольна за это на Огарева, а еще более на Бакунина, и советует первому разойтись с ним. Он наполовину обещает, но, конечно, это напрасно, ибо на другой день забывает».
Очередная встреча между Огаревым и Романом произошла 31 марта 1870 г. (н. с.) [105]. «Вчера, согласно приглашению Огарева, я был у него часа полтора. Он был один. Глаз и боль нерва в голове, как он говорит, лишают снова его возможности выходить. В том положении, в котором он находится теперь, я начинаю терять надежду узнать от него что-либо о Нечаеве. Он решительно полупомешанный, и только тогда в нем ничего нельзя заметить, когда молчит. Кроме того, он находится в каком-то желчном, раздраженном настроении. Всех и все ругает. М-me Герцен, Тхоржевского (ниже увидите, за что) и даже Чернецкого, – за то, что «Колокол» не выйдет завтра; вечером же при свидании у Чернецкого объяснилось, что номер именно не может выйти потому, что Огарев не прислал обещанной статьи, не говоря уже о том, что деньги за печать и бумагу не отданы. Огарев сначала просил у m-me Герцен, а когда эта отказала, то потом у Тхоржевского, взаймы 1.500 фр. Этот последний тоже не дал, потому что знал, что деньги попадут в карман Бакунина. Тогда Огарев на обоих рассердился, недели две почти не говорил с Тхоржевским, но потом забыл, а теперь, когда вспомнил, то снова бранит…
Разговор коснулся даже прокламаций, и он твердо уверен, что они привились, и что теперь надобно только подготовить войско и Польшу. Мысли его по поводу этого так сбивчивы, так разноречивы, что нет решительно возможности сделать какое-либо заключение. Распространителя прокламаций – Нечаева – он даже не упоминал, как будто тот при этом не играл ровно никакой роли; а потому и я на этот раз еще удержался от нескромного любопытства.
Если я ничего положительного не мог узнать еще о Нечаеве, то я думаю, что проник намерение этих революционеров действовать теперь на войско, при пособии помещиков, управляющих имениями, заводчиков тех деревень, где расположены войска (курсив Романа – Р. К.).
Огарев раз несколько, выходя из задумчивости, спрашивал меня о современном состоянии войска. При моих рассказах, он часто вставал с дивана и карандашом делал какие-то заметки, вероятно, чтобы не забыть. Когда же я ему начал говорить о гвардии, то он мне сказал: «Нет, оставьте эту холопскую гниль, нам нужна армия, войско».
Через несколько дней Огарев является к Роману с ответным визитом. Подробный отчет о визите находим в его письме к А.Н. Никифораки от 4 апреля 1870 г. (н. с.):
«Вчера вечером, часов около 8, когда Тхоржевский был у меня, к немалому удивлению моему, приехал ко мне Огарев, с подвязанным глазом и с трудом передвигая ногами. Он сказал, что, почувствовав себя гораздо лучше, он выехал немного подышать воздухом и заехал ко мне на стакан чаю.
Разговаривали о Герцене, «Колоколе», о русской литературе вообще, и о журналистике в особенности, о редакторе «Военного Сборника» Менькове, о женевских журналах и т. д., Огарев интересовался особенно военным органом; даже изъявил намерение его выписать. Менькова же называет «немецким Дунаем». Суждения Огарева были вчера менее отрывисты, но в то же время он часто повторял одно и то же, так что по всему видно, что голова его вовсе не свежа. Главное, на чем я позволю себе остановить ваше внимание, это то, что пребывание ваше здесь ему известно. Он называет вас гвардейским полковником Никифоровым. приехавшим арестовать Нечаева. Вышло это по поводу продолжения передовых статей в «Journal de Genève», лежавшем у меня на столе. Огарев рассказал, что когда в этой газете было напечатано письмо Нечаева, то г. Гирс