Стоило только Роману с ним познакомиться, как все подобные отзывы пошли насмарку. Бакунин становится центром его внимания, он сразу становится главным объектом наблюдений «издателя», и на нем именно Роман продолжает строить все свои дальнейшие планы. «Конспиратор второй категории», как называл себя Роман со слов Бакунина, начинает изыскивать случаи и поводы для встречи с Бакуниным.
Только в июле, когда Бакунин снова приезжал в Женеву, Роману удалось с ним встретиться. И, благодаря добрым отношениям к нему Огарева, ему удается поближе познакомиться и побеседовать с Бакуниным.
Прежде чем перейти к дальнейшему изложению похождений «издателя Постникова», остановимся вскользь на непонятном для нас поведении и Бакунина, и Огарева.
Дело в том, что в «Голосе» Краевского, в номере от 30 мая 1870 г., черным по белому на видном месте была напечатана следующая хроникерская заметка:
«Нам сообщают из вполне достоверного источника, что по смерти эмигранта князя П. Долгорукова бумаги его хранились у г. Тхоржевского, бывшего лондонского книгопродавца. Известно, что князь Долгоруков был собирателем всевозможных записок, автографов, и что архив его состоял из интереснейших документов для изучения истории нашего века. Каждая буква, каждое письмо было у него занумеровано в каталоге, и на каждом было помечено, когда, кем и при каких обстоятельствах было оно получено. Архив этот г. Тхоржевский продал какому-то русскому офицеру за 20.000 франков, но ни он сам, ни кто другой не могут объяснить, кто был этот офицер; между тем, нелишне было бы знать, в чьих именно руках находится этот замечательный архив».
До редакции «Голоса» дошли, видимо, какие-то неопределенные слухи, вызвавшие такую заметку. Иначе или яснее писать о таких слухах нельзя было, конечно, по цензурным обстоятельствам. Не может служить в данном случае отговоркой указание, что оба, Бакунин и Огарев, не читали «Голоса». Есть и в литературе много указаний на то, что в Женеве, в кругу Огарева-Тхоржевского, живо интересовались русской прессой. Во всяком случае, если не у Бакунина, то у Огарева было много близких: знакомых, среди которых не могло не быть хоть одного читателя «Голоса». Роману номер газеты был послан в Женеву. «Заметка «Голоса» насчет продажи Тхоржевским бумаг, – писал он (19 июня 1870 г. н. с.), – делает здесь до сих пор мало шума. До сих пор все обходится для меня благополучно, не знаю, что будет дальше». Что было дальше – видно будет ниже. Для нас непонятно, почему заметка не вызвала никаких сомнений у Огарева. Доверие последнего, как и Бакунина, к Роману было прочное. Стоило бы только Огареву настоящим образом допросить «издателя», как тот невольно спутал бы все показания, разоблачая себя.
Он сбился бы, несомненно, на сообщениях биографического свойства. Как-то он в одном из своих донесений сообщал о разговоре своем с Огаревым по поводу редактора «Военного Сборника» Менькова (донесение это цитировалось нами), того самого Менькова, помощником которого Роман состоял в 1859–1860 гг. «Издатель» мог втянуть Огарева в разговор о Менькове, но никогда, конечно, не выдавал бы себя за бывшего помощника редактора «Военного Сборника». Он вел себя очень осторожно. Однажды в Женеву приехал П. Боборыкин, с которым Роман когда-то случайно познакомился в России. Нечего говорить, что наш «издатель», хотя и убежденный в том, что Боборыкин, наверно, его не помнит, все же всячески избегал возможной с ним встречи. Ни о каких, следовательно, действительных фактах из своей жизни он Огареву не мог рассказать. А на допросе, повторяем, он провалился бы. Заметка «Голоса» не произвела никакого действия, Огарев продолжал слепо верить в честного «издателя Постникова». Роман неоднократно не без хвастовства рассказывал Филиппеусу об инцидентах, грозивших разоблачением агента. Несколько раз в течение их знакомства Огарев получал анонимные сообщения, что «Постников» – агент III отделения, но никогда не обращал на них должного внимания и во всех случаях прямо рассказывал об этом «Постникову», как об очередных сплетнях.
Неосторожным и слепым доверием Огарева Роман не преминул воспользоваться для «бакунинского» плана.
«Два дня, как Бакунин здесь, – писал он 4 июля 1870 г. (н. с.). Приехав сюда, тотчас зашел ко мне, но не застал меня, потом он еще два раза заходил и все меня не заставал, я пошел к нему и тоже напрасно, наконец сегодня вечером он пришел ко мне и застал дома. Не буду хвастать, но скажу, что я приобрел и его симпатию и доверие, – он очень обрадовался меня видеть, даже поцеловал – просто гадко. Болтали на первых порах за чаем, конечно, не о совсем важных делах, но кончил тем, что звал меня непременно приехать к нему в Локарно, где, как он выразился, он нечто в роде генерал-губернатора. Завтра в 10 час. утра я должен быть у него, чтобы познакомиться с Озеровым, совершенно преданным ему человеком. И это недурно. Вечером идем к Огареву на совет. Приехал сюда Бакунин дней на 10 из Локарно, где он проживал, как я вам доносил. Вообще надобно будет больше держаться Бакунина, – Огарев очень слабеет памятью и умом. Уведомьте меня, ехать ли к Бакунину в Локарно, и будут ли выданы на этот проезд деньги».
Следующее его донесение относится к 6 июля (н. с.):
«Сегодня утром, – сообщал «издатель», – Бакунин прислал ко мне отставного поручика Волынского уланского полка Озерова с запискою следующего содержания: «Посылаю вам моего друга Озерова, – он вас проведет ко мне. Буду ждать вас в 10½ час. Ваш М. Бакунин»[117].
«Познакомившись с Озеровым, мы отправились вместе к Бакунину, где застали Серебренникова и еще какого-то неизвестного мне молодого человека. Бакунин, вручая Озерову какое-то письмо, сказал ему: «Понимаешь, надобно вручить так, чтобы ничего не догадались, а ты там переночуешь». Затем, поговорив еще о каком-то револьвере, Озеров отправился. Когда я шутя заметил Бакунину, что он страшный человек, запасаясь револьвером, то он сказал:
«Стрелять не буду, а напугать не мешает». По уходе Серебренникова и неизвестного мне молодого человека Бакунин начал прежде всего с того, что снова взял с меня слово, что я к нему приеду в Локарно, и чтобы я во всяком случае перед отъездом зашел к Огареву и повидался с Озеровым, которые, вероятно, попросят доставить ему кое-что. Поговорить они с Огаревым хотели со мною насчет заготовления в России материалов для будущей пропаганды, так как издание «Колокола» теперь, за неимением материалов и средств, прекращается. А заготовить эти материалы я мог бы легко, если бы принял на себя оказать им услугу, отправившись в Россию и собирая эти материалы по их программе. Чтобы не попасть в ловушку, я начал отказываться, Бакунин настаивал, – я снова отказывался, наконец, под предлогом, что, во-первых, не знаю программы, и что, во-вторых, отправляясь так или иначе на все-таки рискованное дело, я должен за границею устроить свои финансовые дела. Тогда Бакунин, пожав мне руку, сказал, что этого не требуется, конечно, сейчас, а что после свидания моего с ним в Локарно, и что он уверен, что я окажу эту услугу.
При этом. Бакунин просил меня не строго судить Огарева за его беспамятство, так как он решительно болен, лишнее выпивает и разрушается. То, о чем просил меня Бакунин, была именно та услуга, о которой Огарев хотел со мною поговорить по приезде Бакунина. Мысль принадлежит Бакунину, и он еще прежде писал об этом Огареву. Разговор мой по этому поводу с Огаревым я уже имел честь сообщить вам в одном из моих писем. Бакунин очень жаловался на свое стесненное материальное положение, которое не дозволяло ему жить здесь, и что Огарев более не способен к серьезной работе, а сам он, Бакунин, двигать пропаганду не может. Я ему заметил, что тогда и пропаганда лопнула.
Он снова коснулся вопроса поездки в Россию и сказал, что постарается за это время подготовить к работе способных молодых людей, во главе их Жуковского, которого он успел уже отклонить от «Народного Дела». Далее, сбор на пропаганду идет слабо, цареубийство Бакунин решительно отвергает уже потому, «что от теперешнего царя народ более ничего не ожидает хорошего, следовательно, отчасти склонен к восстанию, а от нового государя народ станет надеяться на свое улучшение и поэтому не скоро склонится на сторону революции».
Бакунин сильно верует в возможность народного восстания; оно ему нужно, так сказать, сейчас, ибо он нуждается в средствах; так точно, как Утин надеется на возможность возникновения в России интернационального общества, если правительство этому бы даже препятствовало. Это главная мысль, проведенная в 4-м номере «Народного Дела», остальное все касается рабочего движения на Западе и переведено из «L’Egalité» и разных женевских афиш. Таким образом, нетрудно проникнуть тайну, что Бакунин, а за ним и враг его Утин, ввиду заграничных дел, забывают совершенно о русском, и благодаря им пропаганда падает, а они теряют авторитет. К тому же личная вражда их более всего занимает. Я подстрекнул Бакунина ругнуть Утина, в чем он дал слово, а это хорошо, ибо Утин ругнет его в свою очередь. Пусть дерутся».
Запомним два момента этого разговора: первое – Бакунин ссылается на свою материальную стесненность и второе – Бакунин предлагает «издателю Постникову» отправиться в Россию за материалами для какого-то предполагающегося журнала.
Бакунин тогда, действительно, испытывал острую нужду, так что мог в разговоре с «издателем» упомянуть о ней. Предложение же, чтобы «Постников» поехал в Россию, последовало – что и странно – в то, именно, время, когда Роману очень хотелось поехать в Петербург, и когда он начал предпринимать в этом направлении некоторые шаги. Еще за два дня до этого разговора, 4 июля (н. с.), он в «крайне важном» письме прямо требовал от Филиппеуса экстренного вызова его в Петербург для личного доклада о возмутительных, с точки зрения полицейской конспирации, поступках агента Роте, наблюдавшего, как и Роман, в Женеве за действиями местной эмиграции