ом, – смеясь говорил Бакунин, – с этой задачей он прекрасно справится, а в другие отделы мы его не пустим». Бакунин написал Лаврову письмо с предложением принять участие в журнале. «Это письмо (говорит М.П. Сажин) я и повез к Лаврову в Париж. […] Познакомившись с письмом Бакунина, Лавров категорически отказался принять участие в предполагавшемся журнале. «Принять участие я ни в каком случае не могу, – говорил Петр Лаврович. – Во-первых, я не сжег окончательно всех своих кораблей, и у меня еще есть надежда вернуться в Россию. Русское правительство рано или поздно убедится в моей невиновности и вернет меня на родину. Во-вторых, мои взгляды совершенно расходятся с Бакуниным. За ним уже установилась вполне определенная репутация, и сотрудничество вместе с ним может вызвать подозрение, что и я разделяю его взгляды. Впрочем – заключил Лавров, – я обо всем подробно напишу сам Михаилу Александровичу.» «Надо заметить, что идея журнала не осуществилась практически», – заключает свой рассказ М.П. Сажин[119].
М.П. Сажин, по его словам, приехал в Париж к Лаврову «в самый канун франко-прусской войны», т. е. в конце июля 1870 г., а переговоры с Романом относятся к первой половине того же месяца. Донесение агента, следовательно, может иметь реальные основания. Тут не только налицо хронологическое совпадение рассказов Романа и Сажина, но и сходство в определении участия Лаврова в предполагавшемся журнале. Роман подчеркивает основную тему Лаврова – атеизм, что подтверждает и рассказ Сажина. К Лаврову Роман не поехал (так как отправился Сажин, о существовании которого агент не знал), а в дальнейших донесениях Роман обходит имя П.Л. совершенным молчанием. Впоследствии и он поставил крест над мыслью об издании намечавшегося журнала[120].
Особого внимания заслуживает в том же донесении от 14 июля указание Романа, что «Бакунин присоединил еще просьбу повидаться, – конечно, секретно, и когда я уверюсь, что со стороны нет опасности, – в Тверской губернии с его братом и переговорить о его наследстве». Но об этом ниже.
Вскоре Бакунин покинул Женеву, а Роман, как и следовало ожидать, был вызван в Петербург. 28 июля (н. с.) он получил «милостивое письмо и вексель». «Хотелось бы сейчас отправиться, – писал он Филиппеусу 30 июля (н. с.), – да этого так неожиданно сделать нельзя, тем более, что сегодня Огарев получил от Бакунина, по поводу нашего вчера[121] разговора телеграмму, что тот что-то напишет». «Следовательно, надобно ждать несколько дней. К тому же у меня на руках 4-й лист корректуры моего издания, надобно выправить и дождаться метранпажа. Бакунин, уезжая отсюда в Локарно, снова просил меня исполнить миссию. Я отвечал все еще нерешительно, но вчера в удобную минуту я сказал Огареву, что я решился ехать. Я вчера у него обедал по случаю дня его рождения (59 лет) и разорился на 25 руб., купив ему пенковую трубочку, чем он доволен был до слез». Проходит короткое время, и Роман – в Петербурге.
То, что он привез с собою в Петербург и предъявил в III Отделение – ключ к уразумению всего предыдущего.
«Вещественные доказательства», с которыми он приехал из Женевы, неопровержимо доказывают, что Роман почти совсем не преувеличивал в своих донесениях разыгранную им в эмигрантской среде роль. Он настолько «обработал» Огарева, что с полным правом мог считать себя своим человеком в революционной среде, не вызывая никакого недоумения. И заодно с этим он медленно втягивался в тесную дружбу к Бакунину.
29 июля 1870 г. (н. с.) М. Бакунин отправил Огареву из Локарно, куда он незадолго до этого прибыл из Женевы, такое письмо:
«Старый друг Ага. Телеграмма твоя, полученная мною вчера вечером, или ничего не значит, или значит вот что: один из твоих приятелей, человек верный, П. (курсив наш. – Р. К.) или Б., а может быть и третий, неизвестный мне, человек, едет в Россию и соглашается свезти мое письмо к братьям. Соглашается ли он только передать письмо лично или же переслать через верного знакомого ему человека – или соглашается не только доставить это письмо братьям, но стать даже деловым посредником между мною и моими братьями, – всего этого из твоей телеграммы не видно, и эта неизвестность чрезвычайно затруднила меня. Но на всякий случай, я решился рискнуть и послать тебе письмо к братьям, которое прошу тебя прочитать внимательно (курсив Бакунина – Р. К.) вместе с О-вым[122] и, прочитав его, сообразно тому, что ты знаешь о своем отъезжающем друге, решить, должен ли ты или нет поручить это письмо и это дело. Если он, по твоему убеждению, заслуживает полного доверия, если он человек действительно серьезный, пусть он сам прочтет мое письмо к братьям и пусть с полным знанием обстоятельств и дела решит сам, может ли он за него взяться или нет. Мой милый Ага, реши все это, когда будешь не в пьяном, а в трезвом виде, помня, что необдуманным решением ты можешь испортить все и поставить меня в безвыходное положение (курсив Бакунина. – Р. К.). Если у тебя будет малейшее сомнение насчет доброй воли, серьезности и умения (курсив в обоих случаях Бакунина. – Р. К.) твоего отъезжающего друга, ты лучше не отдавай ему моего письма. Ну, а если ты испытал его и веришь в него, отдай. Если ты по той или другой причине не отдашь моего письма к братьям, то прошу тебя послать мне это письмо немедленно назад, – я, вероятно, скоро сам найду средство переслать его братьям. Ну, а если ты найдешь удобными полезным поручить твоему отъезжающему это письмо и это дело, то переговори с ним подробно и толково о том, и когда он думает увидеть братьев, и что он хочет им сказать и предложить для приведения дела к желаемому результату, а также и условься в некоторых невинных терминах, а также и в невинном косвенном адресе, посредством которого он мог бы известить тебя из России об ответе и о намерениях братьев и вообще о ходе дела. Лучший адрес Marie Reichel. Письмо с подписью Анна Калмыкова. Авдотьею будут подписываться братья. А ты мне напиши имя отъезжающего друга и подробно все, в чем вы с ним условились. Твой М.Б. Адрес Marie Reichel: Bern, Mattenhof. Mattenheim. Frau Musikdirectorin Reichel»[123].
Публикуя это письмо, M. П. Драгоманов сопроводил его таким кратким примечанием: «Сношения Бакунина с братьями не имели в себе ничего политического; дело шло о выделе М. А-чу суммы за часть его в наследстве по отцу. Но русский в положении Б-на должен и такие дела вести, как конспирацию».
Огарев обдумал все это «не в пьяном, а в трезвом виде, помня, что необдуманным решением» он мог поставить Бакунина в «безвыходное положение»; у него, видимо, не было «ни малейшего сомнения насчет доброй воли, серьезности и умения» отъезжающего друга и, испытав и веря в «издателя Постникова», он нашел удобным и полезным передать письмо и поручить дело «другу» и «приятелю», «человеку» верному – Роману.
Из Женевы в Прямухино через III Отделение – таков был путь совершенно доверительного письма Бакунина. Факт этот не мог поставить Бакунина в безвыходное положение, ибо не в интересах III Отделения было разоблачать Романа, которому это обстоятельство могло только способствовать и способствовало в дружбе с Бакуниным. Оно отправило своего «верного человека» в Прямухино. Сохранилась записочка Романа, датированная 6/18 августа 1870 г. и написанная им в «С. Лахта»:
«Чтобы попасть в Торжок, надобно ехать до Осташковской станции, а оттуда ветвью до Торжка. Из сего же города до села Прямухина 35 верст на вольнонаемных лошадях.
Так как станция Осташково совершенно недалеко от Москвы, то не изволите ли дать туда какое-либо поручение?
В субботу я явлюсь к вам в 10 часов совершенно готовый с тем, чтобы ехать в 2 час. 30 мин. А. Р.».
Не подлежит никакому сомнению, что Роман отправился в Прямухино, откуда вернулся дней через десять. Во всяком случае, 16/28 августа мы его опять встречаем на обратном пути в Петербурге.
Само письмо Бакунина к своим братьям и сестре сохранилось в копии, снятой Романом же. Оно чрезвычайно ценно для характеристики Бакунина той поры вообще и, в частности, его материального состояния, отношений к родным и т. д. Вот оно:
«Братья Николай, Павел, Александр, Алексей и сестра Татьяна Александровна.
Оставив в стороне нашу старинную дружбу, которую вы убили, я обращаюсь теперь к вашей справедливости, чести и честности.
Шестая часть имений, находящихся ныне в ваших руках, принадлежит мне – не такая или другая деревня, которую вы отделили мне произвольно, и которая, как видно из пятилетнего опыта, под вашим управлением ровно не приносит никакого дохода, но шестая часть совокупной стоимости всех имений, земель и лесов, составляющих общую собственность – я настоятельно требую безотлагательной выдачи моей законной части.
Посудите сами: в продолжение последних пяти лет я получил от вас всего 200 р., да еще бриллиант, который был вынужден продать за 200 р. Значит, или совокупное хозяйство ваше из рук вон безалаберно плохо – или вы позабыли меня, а вероятнее всего и то и другое вместе. Вера моя в вашу братскую дружбу долго боролась против самых очевидных фактов и доходила просто до глупости. Вы, наконец, убили ее. Теснимый страшной нуждой, парализующей меня во всех отношениях, я вам написал множество писем и знаю, что все мои письма дошли до вас. Сначала вы отвечали на них мистическими рассуждениями и туманными вычислениями, из которых следовало, что + 1 = – 1, а в последние годы – глубоким систематическим молчанием. Молчание – средство, весьма удобное для того, чтобы отделаться от человека, живущего далеко и обессиленного известным политическим положением. Обыкновенно оно выражает оскорбление достоинства, но, сопряженное с удержанием чужого добра, оно выражает нечто другое.