[125], дают им некоторое подспорье, да и то только такое, которое лишь в их глазах имеет цену, но далеко от влияния на Россию.
«Он (Огарев) даже говорит, что Наполеон при помощи Пруссии снова может воссесть на трон Франции, и что русская эмиграция энергично должна против этого бороться и искать победы в Лионе именно теперь. Дело в том, что Лион, как оказывается, не хочет быть ни республиканским, ни монархическим, а желает стать в положение совершенно независимое, подобное вольным городам Германии. Он к республике французской не имеет ровно никакого доверия, тем более, что он же назначил командиром Лионского военного округа Паликса. Ожидают там больших беспорядков».
Лионские события, только обещавшие вылиться в серьезное восстание, спутали карты Романа. Но они же предоставили ему возможность оказать Бакунину не только личную услугу, но и прямо революционную. Когда Роман прибыл в Женеву, тот находился в Локарно. «Издатель», конечно, не преминул отправиться туда, благо повод к теплому свиданию с Бакуниным был прекрасный. Подробности встречи он сообщает в письме от 17 сентября н. с.
«13-го сентября в шесть часов утра я отправился через Люцерн в Локарно. В тот же день вечером я прибыл в Люцерн и намеревался тотчас же пересесть в дилижанс, чтобы ехать далее, но дилижансы ночью не ходят, и я должен был переночевать в Люцерне. Утром я отправился к дилижансам, как, к величайшему удовольствию моему, отойдя несколько шагов от гостиницы, я встретил Бакунина с двумя чемоданчиками в руках. Он бросился ко мне и поцеловал меня 3 раза (даже гадко) и узнав, что я ехал к нему, ругнул заочно беспамятного Огарева за то, что тот не предупредил его телеграммою о моем отъезде к нему. Я очень рад был избежать, сознаюсь откровенно, 8-часовой, а иногда и более езды в дилижансе через St.-Gotard до Локарно, и я вместе уже с Бакуниным отправился обратно. Бакунин ехал в Берн, Неаполь, Женеву, а отсюда в Лион, вызванный тамошним интернациональным обществом, с которым он в тесной связи, и новою коммуною. До Берна мы ехали вместе, т. е. не в одном классе (он во 2-м, а я в 1-м). В Берне мы простились, он поехал в Невшатель, а я прямо в Женеву, куда и вернулся к вечеру. На станциях, где поезда останавливались на некоторое время, мы выходили из вагонов и разговаривали. Он с большим интересом расспрашивал меня о братьях, беспрестанно благодарил и, пожимая руку, говорил: «Спасибо, брат, никогда не забуду услуги» и, называя меня на ты, просил и его так же называть. Я радовался такому исходу дела, ибо сближение наше с этими господами есть главная наша задача, до которой русский агент, сколько мне помнится, не достигал. Недаром я ем и зарабатываю насущный хлеб у правительства, но не более. Да я ничего более не могу и просить, – прошу только дать мне возможность продолжать дело и иногда меня поддерживать не для меня самого, а для пользы же дела.
Бакунин также очень интересовался настоящим положением России, – я ему рассказал, и он, заверяя меня, что это совершенно согласно с тем, что он слыхал из другого источника, просил меня не передавать этого далее в эмиграцию. Я догадался, что дело эмиграции хромает, да это, впрочем, не новость. В Берне Бакунин, как с ножом к горлу, пристал ко мне, чтобы я занял ему 250 фр., и что он, как честный человек, не может мне определить срока отдачи, но почти при первых же деньгах возвратит мне эту незначительную для меня сумму с огромным спасибо. Я отговаривался тем, что и без того уже много издержал на поездку в Россию, и указывал ему на переданные мною Огареву 210 фр., соответствующих 70 р., полученным от его брата. Он говорил, что эти деньги Огарев уже употребил на другое дело, и что эти 250 фр. нужно послать жене. Не было никакой возможности отвязаться, я обещал ему дать их через неделю, и обещание надобно сдержать. Из Невшателя Бакунин приехал в Женеву 15-го вечером, явился ко мне к чаю и просидел у меня до 2-х часов ночи, ораторствуя по старой привычке.
В Лион он вызван как энергичный и опытный революционер и хороший оратор. Лионский Интернационал хочет образовать отдельную самостоятельную коммуну или общину для защиты республиканской Франции; рассчитывают, что примеру его последуют Марсель и Бордо. Общины эти, действуя самостоятельно, должны быть в то же время заодно в деле изгнания пруссаков и против воцарения во Франции какой бы то ни было династии. Органом Лионской общины будет газета «Le peuple français souverain». Бакунин намеревается внушить коммуне мысль, что все средства и жестокости дозволяются для истребления пруссаков. Там же образуется особый легион, куда принимают всех, преимущественно иностранцев. Бакунин говорит, что, если надобно будет, то он и сам станет в его ряды, – и хорошо бы сделал: авось бы убили. На мой вопрос о пользе, какую он надеется принести русскому делу, Бакунин сказал, что вдруг в России революции поднять нельзя, но толчок можно теперь дать сильный, ибо если удержится Лионская община, то удержится и республиканская Франция, которая неизбежно должна заразить Италию, славянскую Австрию, откуда один шаг в Россию. Доказательства эти очень общи и слабы, я ему возражал, и вследствие этого Бакунин сказал, что пригласит меня в Лион посмотреть на дело ближе. Из всего сего я усмотрел одно очень ясно: это то, что Бакунину нужна конспирация, какая бы то ни было. Прошедшее его это доказывает: он участвовал в конспирациях всех стран, почти мало заботясь о том, приносила ли эта конспирация ему какую-либо пользу в деле России или нет. Он все еще не отстает от мысли о возможности создать социальную республиканскую Европу и рабочее государство России. Я изучил так хорошо Бакунина, что знаю, что агитация ему нужна как воздух для жизни, что ставит его все более и более в самое смешное положение, например, все жители Локля знают Бакунина, и их потешает очень как фигура его, так и речи, – они потешаются им, но не более. Одно, чего у него отнять нельзя, это дар слова и способность действовать им на толпу в данный момент. В этих видах лионцы его, конечно, пригласили, как члена интернационального их общества.
Прощаясь, он снова просил меня о 250 фр., и чтобы я их передал Огареву для отправления жене. Конечно, я повторил ему мое обещание, припомнив ему однако ж, что я Огареву уже дал 200 фр., еще не возвращенных, а потому сам буду немного стеснен. Отдавая, таким образом, на риск последние деньги, – а извернуться нельзя было, – я остаюсь сам почти ни с чем, а дам я их никак не в видах личной, а, конечно, правительственной пользы. В доказательство я постараюсь их переслать Огареву так, чтобы иметь предлог получить от него квитанцию, подобно представляемой у сего на 210 фр., и вам ее также представлю. Я этого очень желаю, ибо собратья мои по ремеслу за границею часто не заслуживали доверия, – а я не хочу подать и малейшего повода быть причисленным, хотя бы даже временно, к этой категории».
Затем Роман встретился с Бакуниным в Женеве, и разговор коснулся Нечаева:
«Вот что последовало из уст самого Бакунина при отъезде его отсюда в Лион, когда он с Огаревым вчера у меня завтракал. Мы разговаривали о цели поездки Бакунина в Лион, он горячо развил свои революционные идеи и надежды, я холодно ему оппонировал с точки зрения, что я не вижу в этом осязательной пользы для русского дела свободы (оно так и есть). Бакунину это было как будто досадно, что он меня убедить не может, он горячился, ораторствовал словно с кафедры, обратился к прошедшему и сознался, что Нечаев во многом уронил дело. Я, не противореча ему прямо, заметил, однако ж, что услуги подобных людей следует избегать. Бакунин возражал, что людей, одаренных энергиею, прямо избегать нельзя. Я усомнился в энергии Нечаева. Тогда Бакунин сказал мне следующую фразу, которую я передаю буквально: «Он молодец все-таки, сорви голова, таких нам теперь-то и нужно; когда приедешь в Лион, я тебя познакомлю, и ты убедишься, что я прав». Разумеется, я никакого вопроса не вставлял, – он был бы лишний и нелогичен, ибо из слов Бакунина само собою явствовало, что или Нечаев уже в Лионе, или скоро туда приедет. Сегодня же этот вопрос совершенно выяснился, когда Огарев, передавая мне присланный Бакуниным представляемый у сего адрес его в Лионе, между прочим, в разговоре проговорился, что Нечаев уже в Лионе, под протекциею членов тамошнего интернационала (Palix – один из членов), но что он, Огарев, сильно беспокоится, чтобы Нечаев сгоряча не наделал новых глупостей и не втянул бы Бакунина. Впрочем, Бакунин заверял его, что Нечаев поступил в Лионский легион волонтеров, куда отправилось также много поляков и куда отправляется также Озеров. Бакунин поехал по американскому паспорту. До сих пор дела мои здесь идут превосходно. Прошу вас к изложенному здесь сведению отнестись как к самой святой истине. Я горжусь, что на мою долю досталось оно. По получении вызова от Бакунина, я должен ехать немедленно в Лион».
По словам Джемса Гильома[126], Бакунин, хотя и чувствовал себя не совсем здоровым и неспособным на роль руководителя в борьбе, решил, тем не менее, уехать во Францию. В своем письме от 6 сентября к своему другу Адольфу Фохту Бакунин писал: «Мои друзья, лионские социалисты-революционеры, зовут меня в Лион. Я решил переправить туда свои старые кости и сыграть там, возможно, свою последнюю роль». 11 сентября Бакунин приехал в Невшатель, где печаталась в это время его брошюра «Письмо к французу». 12 сентября Бакунин был уже в Женеве, откуда в сопровождении своего друга Озерова и одного молодого поляка, Ланкевича, отправился в Лион, куда приехал 15 сентября[127]. Макс Неттлау пишет, что «во второй трети сентября он выехал из Локарно в Лион через Берн, Невшатель и Женеву»[128].
Совпадая в самом существенном с данными Романа, замечания эти убеждают в том, что «издатель» встретился с Бакуниным по дороге в Берн и виделся с ним через два дня в Женеве. Правда, Гильом полагает, что Бакунин приехал в Лион 15 сентября, сходясь в этой дате с самим Бакуниным