Глава XI Последние старания «издателя»
Лионское восстание завершает самый бурный и занимательный период успешной деятельности бесконечно преданного делу агента. После, насколько можно судить по имеющимся материалам, наступает закат его чрезвычайно ответственной сыскной деятельности.
«Храброму кавалерийскому полковнику» постепенно вырисовывается обратный путь на родину, где его, как ему должно было казаться, поджидали и большие награды, и столь долгожданная, улыбавшаяся ему карьера.
После восстания Бакунин скрылся на некоторое время из-под его наблюдения. И теперь, после того как Роман несколько месяцев жил и работал дружно и в согласии с III Отделением, между ними снова, как в апреле, возникают разногласия. Он продолжает сосредоточивать свое внимание на Бакунине, а III Отделение упорно добивается указаний относительно Нечаева. Оно предлагает ему отправиться в третий раз в Лион – пристанище, якобы, таинственного Нечаева. Роман же понимает, что ехать туда теперь бесцельно. Он в донесении от 29 октября старается доказать бесполезность новой поездки в Лион. Его идея состоит в том, чтобы «ехать в Марсель к Бакунину и его уже не покидать до тех пор, пока спокойствие не восстановится, или пока вы не изволите приказать оставить его; а быть при нем значит знать всякую минуту обо всем, что будет делаться в кругу революции, которая после занятия немецкими войсками Лиона обратится с полною силою против пруссаков, открыв свое седалище на юге, т. е.
в Марселе, Бордо и Тулоне. То, что я вам имел честь доносить месяц тому назад, сбывается: пример Лиона заразил Марсель и Бордо, оба города пытались уже провозгласить себя независимыми коммунами, о чем говорил мне и хозяину гостиницы приехавший из Марселя тамошний купец, как равно и о том, что в Лиможе он слыхал об образовании какого-то общества, которое будет иметь целью убийство не только Наполеона и короля прусского, но постепенно истребление всех коронованных особ. Среди русских революционеров я об этом еще ничего не слыхал, а потому и не знаю, насколько можно дать веры этому слуху. В одном, быть может, вы изволите со мною согласиться: что если революция разыграется во Франции серьезная (а она непременно разыграется), то она неизбежно выработает фанатические личности и крайнюю демагогию. Самое деятельное в ней участие примет, конечно, Бакунин, если уцелеет до тех пор».
Круто поворачивая на Бакунина, Роман оговаривается, что не ручается за то, что Бакунин в Марселе. Это только его мнение, но найти его нужно и должно.
«От Бакунина нет писем и известий» и 1 ноября, но «не успел я еще сдать это письмо на почту, как зашел ко мне пользующий меня доктор (Стелла, наш бывший офицер генерального штаба Савицкий) и говорил мне, что вчера m-me Герцен ему передала, что Бакунина все-таки арестовали в Марселе. Если бы это оправдалось, то, я думаю, в Марселе, где меня никто не знает, я бы под благовидным предлогом мог бы с ним повидаться».
Пока до III Отделения дошел новый проект Романа, он, продолжая томиться отсутствием сведений от Бакунина, 8 ноября получает неожиданно от него письмо из Локарно:
«Сегодня[142] я получил от него письмо из Локарно от 5 ноября. Вот его копия:
«5 ноября 1870. Локарно.
Верный мой друг и храбрый полковник, спасибо за дружбу и письмо. В Марселе революционное движение только распаливалось, а еще не разыгралось, вследствие чего реакционерное Турское правительство не потеряло еще в нем своей официальной силы. Пользуясь этою силою, оно выслало в Марсель полицейского нарочного агента с двумя аколитами, именно чтобы отыскать и арестовать меня, – я два раза менял квартиру для избежания неприятной встречи. А денег, по старому обычаю, у меня не было. Худо, брат, прятаться, когда нет денег в кармане. Опасно и бесполезно; вследствие чего, посоветовавшись с тамошними друзьями и заняв через их посредство 100 р., я решился удалиться на время, сделав решительно все, что я мог сделать в Марселе при таких обстоятельствах для пользы дела и согласившись с ними крепко в том, что лишь только начнется настоящая революция, они мне дадут знать, и я опять очутюсь между ними. А теперь пользуюсь промежутком для обработки брошюры, которой придаю некоторую важность. Вот тебе, мой милый друг, и полное объяснение. А затем – обнимаю тебя и прошу писать. Спасибо за пересылку письма в Россию.
Твой М. Бакунин.
Скажи Огареву, чтобы он написал сейчас же Гильому адрес Чернецкого, дабы Гильом мог отсылать ему прямо поправленную им корректуру.
Смотри, не забудь».
Вместе со мною получили письма: Огарев, Озеров и Жуковский. При письме к Огареву (в сущности, того же содержания, что и мое, только с подробным описанием путешествия Бакунина из Марселя в Локарно через Ниццу) приложена рукопись брошюры, о которой говорится в письме ко мне, с поручением напечатать ее тотчас у Чернецкого, отсылая корректуры для исправления языка к Гильому в Невшатель. Я ее не успел прочитать, но по первому листу могу судить, что она будет говорить о лионских беспорядках, об участии в них Бакунина и о необходимости поголовного восстания во Франции. Написана брошюра снова в форме письма, с пометкою «le 29 Septembre 1870. Lyon»[143].
Вывод Романа простой: учредить «фундаментальное за ним (Бакуниным) наблюдение». Предложение Романа, однако, не было одобрено, и он был вызван в Петербург (а может быть, поехал по своей воле, так как до него дошли сведения о смертельной болезни его жены). В течение нескольких дней он лично объяснялся с начальством, и в результате переговоров генерал Ник. Вл. Мезенцев «изволил мне выразить, что специальное мне назначение есть отыскание Нечаева». Похоронив жену, Роман возвращается в Женеву. По приезде туда, приблизительно числа 12 декабря, он застал уже записку, – вероятно, от Филиппеуса, – о том, что Нечаев будто бы находится в Женеве. Сведениям таким он пока не доверяет, обещая в скором времени выяснить это.
«Пока, – добавляет он[144], – я видел только в течение не более получаса Огарева, Озерова, Тхоржевского и Чернецкого. Первого я застал в самом плачевном состоянии здоровья, – с ним был новый припадок эпилепсии, до того сильный, что он не встает с постели уже 2 недели. […] Бакунин находится в Локарно. Я ему написал письмо, и легко быть может, что я сам к нему поеду, когда увижу, что здесь делать нечего будет по вопросу о Нечаеве».
В промежуток от 14 до 20 декабря «ничто почти не изменилось в положении дел», и «от Бакунина письма еще нет». Оно пришло через два дня. 22 декабря он сообщает в копии следующее к нему письмо Бакунина, пересланное через Озерова:
«18 декабря 1870.
Ну, здравствуй, храбрый полковник. Поздравляю с добрым приездом и сохранением здравия в путешественных передрягах. Поздравляю тебя особенно с тем, что посещение России не только не отбило у тебя и не убило в тебе охоты участвовать в добром деле, но, кажется, еще более усилило ее. Тем лучше. Чем сильнее будет в тебе эта охота, тем живее будет связь между нами. Потому что, ты знаешь, вне этого дела для меня нет ни интереса, ни жизни. Ты горюешь о том, что не знаешь, как и с какого конца приняться за дело. Э, брат, – лишь бы охота была серьезная, найдешь, наконец, и свою собственную дорогу, именно ту, к которой ты наиболее способен и наиболее будешь полезен, а в наших советах и помощи недостатка не будет, лишь только убедимся, что ты не надуваешь самого себя от нечего делать, как это делает 99/100 в нашем блудном дворянском и имущем сословии. А в настоящее время русско-славянское дело прибрало много, наступает вновь пора для горячего, но, разумеется, также и разумного действования в России. Но письменно распространяться не стану. О таких вещах не пишется, но говорится с глазу на глаз или только в самом тесном кругу. А я, брат, работаю пуще прежнего не только по интернационально-революционному, но и по славяно-русскому революционному делу, это – мой хлеб насущный. Сижу в своем углу, в своей Украйне, как мы называем Локарно, – и вяжу втихомолку свою паутину. Хочешь посмотреть поближе на мою работу, – приезжай ко мне. Правда, теперь через горы ехать не трудно, а холодно. Да ты, без сомнения, запасся шубою и теплыми сапогами, можешь взять на дорогу водочки, ну и не замерзнешь и приедешь ко мне цел и невредим; к тому же тебе, русскому храброму полковнику, к холоду не стать привыкать.
Да что толковать об этом – ведь ты не поедешь: здесь не найдешь ни роскошного обеда, ни тонких вин. Письмо тебе передаст Озеров, так как мне твой адрес неизвестен. К тому же это даст тебе случай убедиться, что он отнюдь (неразборчиво). Сколько мне известно, он питает к тебе искреннюю симпатию. А то, что ты мне пишешь о моем старом друге Огареве, чрезвычайно огорчило меня: я глубоко люблю и уважаю этого старика, моего ровесника и последнего свидетеля нашей общей прошедшей юности. Умри он – и я останусь один, как последний могиканин умершего поколения. Ты, брат, смотри, как можно чаще навещай его. Ведь он тебя очень любит.
Ну, брат, теперь поговорим о моих делах. Несмотря на все твои старания, от братьев я не получил еще ни копейки, вследствие чего дошел просто до невозможного положения. Как ни дешево жить в Локарно – по крайней мере вдвое против Женевы, – но я дошел до конца своего кредита, так что скоро откажут давать в долг весьма простой провиант, которым мы здесь существуем, и тогда – тогда я уж и не знаю, что делать. Мне теперь до зарезу нужны 500 фр. Знаешь ли что, хочешь дать мне доказательство верной и прямой дружбы? Дай их мне взаймы. А я дам тебе расписку на них и на 250 фр., взятых мною на поездку в Лион, на имя братьев, с требованием, чтобы они немедленно выплатили их тебе из моей части имения. Ты часто ездишь в Россию, тебе будет легко или непосредственно, или через друга – только, прошу тебя, через совершенно верного человека – вытребовать с этою распискою в руках всю сумму от братьев. А мне ты окажешь этим неоцененную услугу. Если не можешь вдруг выслать 500 фр., то вышли сначала 300, которые мне решительно теперь необходимы, – а потом остальные двести. Сделай это, друг, если можешь, – а я надеюсь, что можешь, а потому и верю, что сделаешь. Только, прошу тебя, об этом никому ни гугу, пожалуй, кроме Огарева и Озерова, и особливо ни слова твоему приятелю и товарищу по старческому разврату, пану Тхоржевскому. Он разболтает всем, злостно расположенный ко мне пан, – а мне уж надоело быть предметом чужого разговора.