Утром 11 числа я отправился в Conseil municipal за carte de circulation. Тот страшный беспорядок, который там существует, невозможно себе представить: это нечто в роде тюрьмы, но с отпущенными на свободу арестантами. Все там кричат одним разом. Вход к префекту охраняется двумя сидящими и курящими сигары часовыми. Доложить обо мне префекту взялся какой-то негр. Меня тотчас же впустили к нему. Шалемель принял меня очень вежливо (я был одет по-буржуазному, в перчатках), принял от меня паспорт и в отношении моей личности спросил только, долго ли я намерен остаться в Лионе и где я остановился. Получив мои ответы, он позвонил и приказал тому же вбежавшему негру позвать какого-то citoyen, за которым я и последовал, раскланявшись с префектом. При выходе часовые меня остановили, но бывший снова тут же негр сделал им жест рукою, и меня пропустили. Видно, негр играет немаловажную роль. Смешно!
Citoyen-чиновник, выдав мне carte de circulation, за подписью префекта, на 10 дней, оставил у себя мой паспорт. На carte я, в свою очередь, назван был citoyen russe. Из префектуры я отправился, с осторожностью, на квартиру к Раliх, где застал снова жену сего последнего и больного Ланкевича. Сам Раliх был в St.-Etienne.
Прежде точного и последовательного изложения хода дел, я обязываюсь изложить то, что в это и последующие мои с Ланкевичем свидания я узнал от него о Нечаеве. 11 числа у нас не было об этом разговора, но происходил он 12 числа. Всеми нашими действиями часто руководит случай. 12 числа я пришел навестить Ланкевича. Он был один, я высказал ему большое сочувствие, он, видимо, мне верил, я дал ему 20 фр. на лечение, он еще более расчувствовался и, по свойственному полякам характеру, стал болтлив. Перейдя от Бакунина к русскому делу, мы добрались до Нечаева. Помню очень хорошо, что первая моя фраза была в этом роде: «Это такой для меня миф, о котором я слыхал так много противоположного, что не могу себе составить о нем ясного понятия». Огонь мой попал хорошо в масло, и Ланкевич пересказал мне о Нечаеве не только то, что знал сам, но что слыхал о нем от Бакунина и Озерова. Вот его рассказ: «В половине сентября явился к Паликсу весьма таинственно молодой человек и передал ему рекомендательное письмо от одного из членов лондонского интернационального общества, при чем он сослался на Бакунина и Огарева и говорил, что приехал так или иначе принять участие в революционном движении. Объясняется он довольно плохо по-французски и, узнав, что Ланкевич поляк и знает русский язык, он разговорился с ним и, не сказав своей настоящей фамилии, прежде всего спросил у него о Бакунине, на что Ланкевич ответил ему, что ждет его на днях в Лион. На другой день он снова зашел и оставил запечатанный пакет на имя Бакунина. В первый же день он угощал Ланкевича обедом, при чем он заметил у него довольно много денег, что не согласовалось с его костюмом. После обеда он просил Ланкевича свести его на почту, где он спрашивал в poste restante письма, но на чье имя, того он не расслышал. Письма не было. Три дня он заходил за Ланкевичем и все его угощал, не говоря своего адреса. До приезда Бакунина ни Раliх, ни Ланкевич не знали, что это Нечаев. Вообще говорил он много и высокопарно, как школьник, и относился в последний день с большим недоверием к французской революции, говоря, что он отказывается теперь принять в ней какое-либо участие, убедившись на месте в ее несовременности и неуспехе. Приехал Бакунин и пришел в ярость по вскрытии пакета. Тут Ланкевич только узнал, что это был Нечаев. В пакете была «Община» и письмо к Бакунину, в котором он говорит, что участие его во французской революции убеждает его, Нечаева, еще более во всей непрактичности Бакунина, и что он, видя себя обманутым и уйдя раз от русской полиции, не желает попасть снова в руки французской, что легко могло бы с ним случиться, если бы он послушал Бакунина, а потому он оставляет Францию[147] и предлагает писать ему, но не иначе, как с приложением денег, по адресу, обозначенному на газете. Впоследствии оказалось, что он был и у Альберта Ришара и интриговал против Бакунина.
После трехдневного посещения своего Нечаев исчез. Бакунин написал ему ругательное письмо.
Кроме этого, Ланкевич мне передал, что от Бакунина же он узнал, что от Нечаева могла быть польза лишь та, как от отчаянной головы, но что, в сущности, он оказался мерзавец. Когда Нечаев прибыл за границу, то выдал себя за эмиссара сорганизованных в России революционных кружков и в доказательство представлял полученные им с разных концов России письма; так точно, как выдавал себя в России за заграничного эмиссара. А между тем письма эти, как оказалось впоследствии, были подложны; Нечаев в России воспользовался разными конвертами, а письма сочинял сам. Объявив Бакунину и Огареву, что лиц, составляющих кружки, он назвать не в праве, он заверил их, что ему нужно только пробраться в Россию, и восстание вспыхнет. Они ему поверили и дали последние деньги фонда, береженного Герценом; в этом случае Герцен был обманут или, лучше сказать, м-ль Герцен, имевшая деньги в руках. Заручившись, таким образом, нравственным и материальным капиталом, Нечаев отправился в Россию, откуда возвратился с полною неудачею, жалуясь на измену, вынудившую его убить одного студента. В сущности же измены никакой не предвиделось, но Нечаеву для своего очищения нужно было убийство. По характеру своему Нечаев до того облекал все в тайну, что от него часто Бакунин и Огарев ничего не могли добиться. Известно им было только то, что корреспонденцию свою он отправлял в Россию через Болгарию и Бухарест, где у него был какой-то приятель, бывший московский студент.
Вот те сведения, которые без прикрас передал мне Ланкевич, на основании им виденного и слышанного от Бакунина и Огарева.
Теперь приступаю к изложению хода дел после вторичного приезда моего в Лион.
В первый же день Ланкевич передал мне, что он со дня на день ждет Бакунина и не понимает причины его промедления, что правительство выпустило всех арестованных по делу 28 сентября с условием, чтобы они публично отказались от своего предприятия на будущее время, что они и сделали, выпустив прокламацию, но прокламация эта есть только обман, имевший целью прекращение возбужденного процесса. Так оно и сталось. 12 числа ночью было собрание тех же революционеров в sallе de la rotonde, и решено 13 числа утром возобновить беспорядки. В 5 час. утра действительно громадная толпа рабочих направилась с фортификационных работ на Ронский мост, занятый однако ж уже национальною гвардиею. Здесь произошла сильная свалка, кончившаяся, однако, без огня. Человек 25 было арестовано, но, благодаря ловкости национальной гвардии, 20 человек ушло. Ночью с 13 на 14 число новые толпы штурмовали квартиру префекта, но были рассеяны национальной гвардиею. Утром 14 числа в 4 часа, когда все еще спало, префект желал втихомолку осмотреть город, и это намерение едва не стоило ему жизни: в коридоре неизвестный человек в него выстрелил, но не попал и успел скрыться. Тем бы дело и окончилось и едва ли бы скоро об нем что-либо обстоятельное узнали, если бы префект в тот же день не расхаживал везде в сопровождении двух гвардейцев. В ту же ночь, т. е. с 14 на 15 число, начались аресты снова: забрали и больного Ланкевича, о чем я узнал утром 15 числа от m-me Palix, которую неотступно спрашивали адреса Бакунина и Бастелики (до этого последнего таки добрались и арестовали того же числа в Марселе). Она отговорилась незнанием, и ее отпустили: оказалось, что Бакунина ищут по декрету Гамбеты, но m-me Palix надеется, что Эскирос предупредит Бакунина.
От Palix я отправился на смотр войск, произведенный префектом, вероятно, для рассеяния громко ходивших уже слухов о том, что он ранен. Храбрый префект не был верхом, а пешком, окруженный большим штабом. Нестройные эти полчища, одетые в мундиры, представляли собою верх беспорядка и деморализации. О дисциплине нет и речи, – многие были уже пьяны. Все, что они умеют, это кричать во все горло: «Vive la république». С ними справиться пруссакам будет не трудно. Со смотра я пошел бродить по городу, размышляя о том, что делать.
Я решил в уме моем ждать Бакунина или самых близких о нем сведений, уверенный, что о Нечаеве ничего более не узнаю. Весь день 15-го прошел спокойно, я никуда более не выходил. 16-го утром ко мне явились офицер и солдат, объявив, что им приказано доставить меня к префекту.
Я просил их показать мне мандат. Они объявили, что я не арестовываюсь, а только «приглашаюсь» к префекту. Если это простой лишь вызов, возразил я, то я обещаю сейчас же быть у префекта без сопровождения. На это логичное мое возражение «пригласители» грубо сказали, что если я сейчас же не пойду, то они меня поведут на веревке (corde). Надобно было уступить грубой силе. Я оделся и пошел. У выхода стояла уже толпа народу и встретила меня свистками. Меня вели пешком, несмотря на мою просьбу послать за экипажем, причем я говорил, что гемороидальные страдания мои не дозволяют мне ходить пешком. Сопровождавшая меня толпа ругалась и бросала мне в лицо окурки сигар. Я просил офицера оградить меня от этих оскорблений, на что защитник liberté ответил мне:
«Voyons, ne faites pas des difficultés». Может быть в первый раз в жизни я проклинал свою судьбу. Так прибыл я к префекту, которому представил незаконное мое арестование без мандата. Он ответил мне то же, что и офицер. Видно, хорошее было согласие. Между тем он просил меня подождать. Через час я знал, что значило это подождать. Принесли мой чемодан, и начался обыск как в нем, так и при мне, и, ничего не найдя, начали допрашивать. Заставили писать по-русски и писаное куда-то уносили, вероятно для прочтения, спрашивали, знаю ли я немецкий язык, я отвечал отрицательно; был ли теперь при проезде своем за границу в Берлине или Пруссии, – тоже отрицательно. На вопрос, зачем я приехал в Лион, я отвечал, что, проездом в Ниццу, жду своего земляка из Берлина. Ничего не добившись, меня посадили в темную каморку, где продержали до вечера, не дав ничего есть. Вечером, часов около 8, меня снова пригласили к префекту, который с сладкою улыб-кою объявил мне, что я свободен, извиняясь за «беспокойство», которое было следствием ошибки. Вот как исполняется республиканский декрет никого не арестовывать без мандата. Привод человека под стражею, продержание его целый день в конуре называют «derangement». Я спросил у префекта, могу ли еще остаться в городе, – ответ был: «Parfaitement». Но, видно, это дозволение была тонкая уловка с его стороны. Утром очень рано я был у Palix и хорошо сделал