Однако надо было обладать поистине рыбьим темпераментом, чтобы успокоиться на таком решении вопроса. Люди с душою истинных революционеров не могли бы примириться с спокойным и безмятежным выжиданием назревания событий. Дожидаться, пока в России пролетариат разовьется настолько, что найдет в себе силы выступить активно и нанести сокрушительный удар существующему режиму, значило бы для них отказаться от всяких надежд на близость социальной революции и сознательно работать только в расчете на будущее, отделенное от них длинным рядом десятилетий, не ожидая никаких осязательных результатов от своей деятельности в настоящем. Немудрено, что при таких условиях началось желание поискать в русской действительности какие-нибудь силы, на которые можно было бы теперь же опереться в своей революционной работе, какие-нибудь задатки того, что эта работа принесет плоды не в далеком, туманном будущем, а в ближайшие годы, на глазах того самого поколения, которое приносит в жертву ради этого конечного успеха и свое личное счастье, и даже жизнь.
Так между теоретическими предпосылками русских учеников Маркса и их практическими выводами начинает обнаруживаться глубочайший разрыв. Вспоминая эпоху 70-х годов, Л.Г. Дейч пишет: «Тогда все почитатели и последователи Маркса придумывали планы “деятельности” в России, не находившиеся ни в малейшей связи с “законом экономического развития общества”»[200]. Так, например, Фесенко, о котором, как об одном из первых последователей Маркса в России, рассказывает в своих воспоминаниях тот же Дейч, на практике подчинялся господствующему мнению о том, что преобладающую роль в социальной революции в России, за ограниченностью в ней контингента рабочих, может сыграть сельское население, в частности сектанты, которым в то время приписывалось, как известно, особливо напряженное революционное настроение.
Что касается Ткачева, то, как и Фесенко, он, с его ярким темпераментом революционера, не мог примириться со спокойным и покорным ожиданием того далекого времени, когда в России разовьется могущественный пролетариат, способный разрушить старый строй и воздвигнуть на его месте новый. Ткачев видел все несправедливости и все темные стороны современного ему социально-экономического и политического строя и ждал возможности отдать свои силы борьбе за ниспровержение его. Однако тот практический вывод, к которому пришел Фесенко, для него был неприемлем.
В революционную активность русского крестьянства он не верил. Нам пришлось уже однажды говорить о том, как Ткачев представлял себе социальную революцию на Западе, в развитых капиталистических странах[201]; из предисловия и примечаний Ткачева к книжке Бехера «Рабочий вопрос»[202] видно, как ставился, по его мнению, вопрос о социальной революции на Западе, в развитых капиталистических странах. Там задача этой революции заключается в разрешении рабочего вопроса через «слияние личности работника с личностью предпринимателя». Движущей силой социальной революции там, по мнению Ткачева, наряду с революционной интеллигенцией является рабочий класс – городской пролетариат в его наиболее обеспеченных, а потому и наиболее культурных и сознательных слоях. При этом для Ткачева, как для всех социалистов-утопистов, не было ясно различие между пролетариатом фабрично-заводским, с одной стороны, и ремесленным, с другой. Говоря о «работниках», он, как все социалисты-утописты, подразумевает представителей и той, и другой части рабочего населения городов.
Что же касается населения деревни, сидящего на земле и кормящегося от нее, то его Ткачев к пролетариату отнюдь не причислял.
В отличие от русских народников 70-х годов, для Ткачева рабочий не был синонимом «трудящегося» вообще.
Он различал пролетариат от крестьянства, и, как мы сейчас убедимся, считал, что обеспеченное земельными наделами крестьянство является классом реакционным, а не революционным.
В статье «Софистическая статистика», написанной Ткачевым в 1870 году в Петропавловской крепости и оставшейся не напечатанной, мы находим следующие рассуждения:
«Мелкая, раздробленная поземельная собственность – это логическое требование и экономический фундамент буржуазного общества. Большепоместность для него невыгодна и опасна; она создает бок о бок с аристократиею фабрики аристократию земли, а внизу, под ногами – массы сельского волнующегося пролетариата. Такая вулканическая почва слишком зыбка и ненадежна для буржуа. Для него во всех отношениях удобнее опираться на массы мелкопоместных собственников, на миллионы этого неподвижного, приросшего к земле, кретинизированного или, выражаясь более деликатным языком, консервативного крестьянства. С такой опорой ему не опасны сотни тысяч пролетариев, волнующихся около его фабрик, он всегда найдет своего Наполеона, которого признают и поддержат сельские кретины и который с их помощью сумеет совладать с беспокойною толпою голодных людей… Проницательнейшие из феодалов давно уже поняли политическое значение частной мелкой собственности. Еще в 1843 году граф Гаспарен писал: “Я не боюсь мелкой собственности в отношении экономическом и сельскохозяйственном; я боюсь ее – в отношении политическом; я боюсь, что она, служа оплотом порядка, не будет оплотом свободных учреждений. Собственность, раздробленная на множество мелких участков, неспособна защищаться. Мелкие собственники слишком разъединены и потому не могут быть ни единовременны, ни единодушны. Тирания справляется с каждым из них порознь, без грому и шуму, хотя бы она отнимала у них их детей, их жатву, свободу их совести”. Гаспарен забыл только прибавить, что эти собственники, даже если бы и могли, оппозировать и протестовать не стали бы. Пусть возьмут у них жатву одного, двух, трех лет, лишь бы оставили неприкосновенным их право, их микроскопическую собственность. Пусть возьмут у них детей – лишь бы не тревожили их мирный status quo. А свобода совести? Какое значение она может иметь для кретнинзированного человека, мысль которого не идет далее плетня его огорода, для которого весь мир со всеми его бурями и волнениями, радостями и скорбями, со всем его величием и ничтожеством умещается в тесных пределах каких-нибудь двух акров земли – между гумном и хлевом?»[203].
Из этой цитаты вполне ясно, что в глазах Ткачева «трудовое крестьянство» (в отлично от сельскохозяйственного пролетариата) было надежнейшей опорой буржуазного порядка. Таков был урок, вынесенный Ткачевым из истории революции 1848 года во Франции, когда крестьянство сыграло определенно реакционную роль, явившись главной опорой буржуазного порядка. Помнил, по-видимому, Ткачев и слова «Коммунистического манифеста» об «идиотизме деревенской жизни». Ясно, что при таком взгляде на западноевропейское крестьянство Ткачев никак не мог строить какие-либо революционные расчеты на мелкобуржуазной деревенской массе.
Другими словами, на современном буржуазном Западе социальная революция может быть, по его мнению, только революцией рабочей, а не крестьянской.
Однако в истории Запада была эпоха, когда там, по мнению Ткачева, являлась возможной крестьянская социальная революция. В частности, в Германии такой эпохой была эпоха крестьянских войн XVI в., когда крестьянство выступало в качестве борца «за изменение принципа, лежащего в основе данного социального быта».
Таким образом, вопрос ставится Ткачевым так: в эпоху разложения феодального строя эксплуатируемое земельными собственниками крестьянство является революционной силой; в эпоху же капиталистическую мелкособственническое крестьянство, проникнутое буржуазным духом, служит крепкой опорой буржуазного порядка.
Как видим, Ткачев расценивал роль крестьянства механистически: он не понимал двойственной природы мелкой буржуазии и не замечал тех шатаний между пролетариатом и крупной буржуазией, которые в условиях буржуазного порядка свойственны крестьянству по самой его социальной природе.
Совершенно иначе, чем на Западе, стоит, по мнению Ткачева, вопрос о социальной революции в современной ему России. В «Открытом письме» к Ф. Энгельсу Ткачев прямо заявил, что, соглашаясь с основными социалистическими принципами Интернационала, русские революционеры в вопросах практического осуществления этих принципов не могут и не должны быть солидарны с Интернационалом – «по меньшей мере с той фракцией, во главе которой стоят господа Маркс и Энгельс»[204].
Не понимая действительной тактики Интернационала и ошибочно полагая, что его руководители стремятся свести борьбу пролетариата против капитала к борьбе исключительно при помощи легальных средств, Ткачев указывал, что в полицейских условиях русской жизни такая тактика решительно немыслима. Русские политические порядки исключают всякую возможность легальной борьбы. Единственное средство борьбы в России – это конспирация. Однако полицейскими условиями определяется только тактика революционной партии. Расхождение же русских революционеров с Интернационалом выходит, по мнению Ткачева, далеко за пределы вопросов чисто тактического порядка. Своеобразие русских революционных программ является результатом особенностей русского социально-экономического строя по сравнению с Западом.
Тут, однако, нужно указать на отличие Ткачева от других его современников из революционного лагеря. Как и они, Ткачев говорил об особенностях русской жизни, но в отличие от них он придавал этим особенностям иное, чем они, значение. Известна теория Михайловского о «типах» и «степенях» развития. Россия стоит на низшей степени развития по сравнению с Западом, но тип ее развития выше западного. Своеобразие типа ее развития создает возможность для нее непосредственного перехода к социализму, минуя капитализм. В противоположность Михайловскому, Ткачев не находил никаких различий м