Эштон Палмер только что отведал восхитительное кушанье из птенцов горного бульбуля; неразвитые косточки крошечной певчей птички, напоминающие косточки сардины, приятно дополняли вкус своей нежной текстурой. Как и в случае с блюдом из садовой овсянки, деликатесом, доведенным до совершенства Эскоффьером — французские гурманы знают, что отправлять ее в рот надо сразу целиком, держа за клюв, — бульбуля съедают зараз, пережевывая тонкие косточки, наслаждаясь им так же, как молодым крабом. На мандаринском блюдо называлось чао ньяо ге, буквально — обжаренная в масле певчая птица.
— Великолепно, согласитесь, — прокомментировал Палмер, обращаясь к своему единственному собеседнику, немолодому китайцу с широким обветренным лицом и жесткими, буравящими глазами.
Китаец, отставной генерал Народно-освободительной армии, сдержанно улыбнулся и согласно кивнул.
— Великолепно. Но другого от вас нельзя и ожидать.
— Спасибо, вы слишком добры, — отозвался Палмер, отмечая безразличные лица прислуги. Дело в том, что разговаривали мужчины не на мандаринском и не на кантонском, а на редком диалекте хакка, сохранившемся разве что в родных краях генерала Лама. — Вы, как и я, умеете ценить мелочи. Насколько мне известно, в последний раз это блюдо, чао ньяо ге, подавалось в последние десятилетия династии Цин. Боюсь, ваши друзья в Ваншулу или Императорском Городе сочли бы его декадентским.
— Они предпочитают бургеры, — хмыкнул генерал Лам. — И пепси-колу в серебряных кубках.
— Как вульгарно. — Американец покачал головой. — Но что есть, то есть.
— Впрочем, я в Императорском Городе бываю теперь нечасто, — добавил генерал.
— Если Лю Ань добьется своего, военные будут отправлены в провинции. Он считает армию своим врагом, так оно и получилось. Но, как показывает китайская история, в ссылке перед человеком открываются новые возможности.
— Как было в вашем случае, — заметил генерал.
Палмер улыбнулся, однако возражать не стал. Траектория его карьеры пролегла не так, как ему представлялось вначале, но просчет допустил он сам. В те не столь уж далекие годы, когда он был еще молодым доктором философии и состоял в штате отдела политического планирования Государственного департамента, многие называли его новым Генри Киссинджером и самым многообещающим политиком-интеллектуалом своего поколения. Но, как выяснилось, карьере в «Туманном Дне»[3] помешал один существенный недостаток: приверженность, как он полагал, истине. С поразительной для многих быстротой осыпаемый похвалами вундеркинд превратился в «несносного ребенка». Посредственность всегда спешит избавиться от того, кто угрожает ее комфортному пребыванию у власти. В некоторых отношениях, размышлял Палмер, ссылка была лучшим, что случилось в его жизни. История «взлета и падения», подробно изложенная на страницах «Нью рипаблик», завершалась идиллической картиной: изгнанный из коридоров власти, он «удалился» возделывать академическую ниву. На самом же деле то было стратегическое отступление, предпринятое для перегруппировки сил. Его сторонники — противники презрительно окрестили их «пальмеритами» — постепенно заняли ключевые посты в Министерстве обороны и Государственном департаменте, включая дипломатическую службу, а также вошли в базирующиеся в Вашингтоне научно-исследовательские центры. Он учил их осторожности и предусмотрительности, и уроки не прошли даром. Теперь его протеже занимали едва ли не все определяющие в политическом отношении позиции. Годы шли. Новоявленный гуру держался в стороне и терпеливо дожидался своего часа.
Теперь срок шел на дни.
— Что касается Императорского Города, — заметил Палмер, — то я рад, что наши взгляды на дальнейшие перспективы практически совпадают.
Генерал дотронулся до одной, потом до другой щеки, сопроводив жест китайской идиомой.
— Правый глаз, левый глаз. — В переводе это означало, что на мир они смотрят так же одинаково, как оба глаза одного человека.
— Правый глаз, левый глаз, — эхом отозвался Палмер. — Конечно, видеть — это одно. А вот действовать — уже другое.
— Совершенно верно.
— Вы не передумали? — быстро спросил Палмер.
— Ветер не сдвинет гору, — глубокомысленно ответил китаец.
— Рад слышать. То, что ждет нас впереди, станет истинным испытанием решимости каждого. Ветры придут. И даже бури.
— Что должно делать, то нужно сделать.
— Иногда для обеспечения прочной стабильности необходимо великое потрясение.
— Именно так. — Генерал поднес к губам поджаренную и обильно приправленную специями птичку. Глаза его сузились, оценивая совершенство кулинарного изыска.
— Чтобы подогреть котел с рисом, надо свалить дерево, — поделился мудростью Палмер.
Такое близкое знакомство профессора с фольклором его родной провинции уже не удивляло генерала Лама.
— Только вот свалить надо не совсем обычное дерево.
— Но и котел с рисом не совсем обычный. Ваши люди знают свои роли. Они должны знать, когда выступать, и не колебаться в нужный час.
— Несомненно, — все еще любуясь птичкой, ответил китаец.
Но седоволосый профессор еще не закончил.
— Осталось шесть дней, — напомнил он. — Все должно быть исполнено как по нотам.
— Сбоев не будет. — На скулах генерала проступили желваки. — В конце концов на карту поставлена сама история.
— А история, как мы с вами согласились, слишком важная штука, чтобы оставлять что-то на волю случая.
Генерал кивнул и снова поднял палец.
— Правый глаз, левый глаз, — тихо сказал он.
Глава 12
Монреаль
Согласно полученным по телефону инструкциям, Эмблер должен был прибыть к северо-западному углу Дорчестер-сквер ровно в 11.00. Имея в запасе свободное время, он доехал на такси к перекрестку улиц Сайпресс и Стенли, в квартале от места встречи, и провел рекогносцировку. Сан-Лайф-билдинг на Дорчестер-сквер, бывший когда-то самым большим зданием во всей Британской империи, казался теперь карликом в окружении сгрудившихся вокруг площади современных небоскребов. Наверное, именно поэтому Эмблер чувствовал себя не в своей тарелке — уж слишком много вокруг высоток.
С пакетами из «Плейс-Монреаль траст» и камерой на плече он выглядел самым обычным туристом. Прошвырнувшись по прилегающим улочкам и не обнаружив ничего подозрительного, Эмблер наконец отважился выйти на площадь. Расчищенные от снега пешеходные дорожки сходились в центре, где возвышалась статуя Джона А. Макдональда, первого премьер-министра страны. Другой монумент прославлял роль Канады в Бурской войне, а неподалеку от него приютилось католическое кладбище, принявшее жертв разразившейся в начале девятнадцатого века эпидемии холеры. Потускневшие от времени и стихий, тронутые мхом могильные камни казались еще угрюмее на фоне белого снега. Над кладбищем, гордо вознесшись ввысь, нависал железобетонный гигант — «Банк империал». Перед Доминион-сквер-билдинг, массивным строением в стиле ренессанса, остановился красный автобус с надписью «Le Tram du Montreal».
Как ни осматривайся, ясно было одно — ситуация могла кардинально измениться в любой момент. Не потому ли контролер Осириса и выбрал именно это место? Поднеся к глазам камеру, Эмблер вглядывался в тысячи выходящих на площадь окон. Все они, учитывая погоду, были закрыты. Он предусмотрительно оделся потеплее, но морозец все равно пощипывал уши. Услышав за спиной звук приближающихся шагов, Эмблер резко повернулся.
— Извините, мистер.
Перед ним стояла пожилая пара в ярких зимних куртках. Ветер шевелил посеребренные годами пряди.
— Да? — как можно равнодушнее отозвался Эмблер.
— Вы не сфотографируете нас? — Мужчина протянул желтый одноразовый фотоаппарат вроде тех, что продаются в каждой лавчонке. — На фоне сэра Джона Макдональда, ладно?
— С удовольствием, — согласился Эмблер, смущенный собственной подозрительностью. — Вы американцы?
— Да, из Сакраменто. Провели здесь когда-то медовый месяц. Угадайте, когда?
— Не стану и гадать, — со всей возможной любезностью сказал Эмблер.
— Сорок лет назад! — пискнула женщина.
— Что ж, поздравляю. — Он отступил на пару шагов, навел объектив и нажал на кнопку.
В этот момент какой-то человек, стоявший у памятника, быстро шагнул за статую, как будто не хотел, чтобы его увидели. Маневр был странный и совершенно непрофессиональный — так мог поступить только любитель, а он, конечно, имел дело не с дилетантами.
Вернув фотоаппарат супругам, Эмблер решительно шагнул к памятнику.
Спрятавшийся за ним молодой человек — нет, скорее подросток лет четырнадцати-пятнадцати — поспешно отступил.
— Привет, — небрежно бросил Эмблер.
— Привет.
— Ну, какие проблемы?
— Похоже, я облажался, — с легким квебекским акцентом сказал паренек.
— Уверен, все не так плохо. — Эмблер не сводил глаз с лица мальчишки, отмечая каждую деталь выражения его лица. — Может быть, еще поправим?
— Я не должен был попасться вам на глаза. Раньше одиннадцати.
— А кто об этом узнает?
Паренек просиял.
— Так вы не скажете?
— С какой стати?
— Ладно. Все просто. Ваш друг сказал, что речь идет о сюрпризе.
— Что ты должен мне передать? Говори. И не беспокойся, я тебя не подведу — изображу удивление. Обещаю.
— Ну...
— Сколько тебе заплатили? Я дам столько же.
Мальчишка заулыбался.
— Сколько мне заплатили? — повторил он, хитро посматривая на Эмблера.
— Да, сколько?
— Сорок, — неуклюже соврал юный посредник.
Эмблер скептически вскинул бровь.
— Тридцать?
Эмблер покачал головой.
— Двадцать, — поправился паренек.
— Держи. — Двадцатка перешла из рук в руки. — А теперь говори, что за инструкции.
— Инструкции такие: место встречи изменилось. Вы встречаетесь в Подземном Городе.
— Где?
— Le promenades de la Cathedrale. He забудьте, вас ждет сюрприз.