Сегодня моя постель будет в этом полицейском участке. Какие шумы я услышу? Сирены, может, полицейские сплетни. Пьянчужек в обезьяннике. Я воображала, что в полицейском участке будет темно. Это не так, но мне хотелось, чтобы было темно. Тут мучительно яркий свет. Мои глаза устали, и мне хотелось бы немного поспать.
Утром я приготовила чай и поставила его на пол рядом с головой Лили.
— Спасибо. О-о, я спала как убитая. По-моему, не проснулась ни разу, как только головой коснулась подушки.
— Не считая землетрясения.
— Землетрясения? Ночью были толчки? Должно быть, проспала их напрочь.
— Нет, ты проснулась. Мы обе проснулись.
— Значит, видать, вырубилась сразу после того. Ничегошеньки не помню.
Нехитро забыть случившееся ночью, когда пребываешь в полусне. Но мне показалось странным, что она ни капельки не помнит о том, как выбралась из постели и спряталась под стол, не помнит нашего разговора о птице-предвестнике.
До станции мы дошли вместе. Она сияла и щебетала, ни словом не помянув ни вчерашнего вечера, ни Энди. На станции я села на поезд до работы, а она отправилась домой, чтобы переодеться, прежде чем направиться в бар.
На работе я обнаружила на столе письмо. Марки на конверте были британские, но округлый аккуратный почерк был мне незнаком. Единственным человеком в Британии, знавшим мой рабочий адрес, была Лиззи. Мы никогда не переписывались, и я понятия не имею, чем она занимается, но мы каждые два-три года обменивались рождественскими открытками с одной только подписью. Однако у Лиззи почерк вытянутый, тонкий и корявый. Сдуру я было подумала, что письмо пришло от дружка Лили, но откуда ему было знать, кто я и где работаю.
Разорвав конверт, я извлекла письмо. Несколько секунд я просто смотрела на подпись, прежде чем смогла прочесть всю страницу. Письмо было от Джонатана-Ионафана, второго с конца по старшинству среди моих оставшихся братьев. Я не слыхала ни о ком из них с той самой поры, как уехала из дома. И предположила, что написать письмо его подтолкнуло либо желание подшутить, либо смерть.
Дорогая Люси!
Никто из нас уже давно не получал от тебя никаких вестей. У нас все хорошо, и мы надеемся, у тебя тоже. Твоя старая школьная подруга Лиззи дала мне этот адрес, и я верю, что письмо до тебя дойдет. Не так давно наткнулся на нее на станции Ватерлоо. Она сама очень неплохо устроилась в «Би-би-си», какая-то большая начальница, но ты, наверное, и так это знаешь. Помнится, вы двое были очень близки.
Мама в последнее время почти не выходит. Артрит совсем донимает, но ум остер, как всегда. Моя жена Фелисити наведывается каждый четверг и воскресенье, чтобы проведать ее и передать запеканку или яблочный пирог. Ты удивишься, узнав, что в последнее время она стала прямо поэтом и несколько ее творческих опусов даже напечатали в местной «Рекордер». Можешь представить, как все мы гордимся ею.
Я сам внес в собственную жизнь кое-какие перемены. Пожалуй, ты их особыми переменами и не сочтешь, потому что не знаешь, что я делал раньше. Позволь тебя просветить. Несколько лет наслаждался карьерой в полиции и уже предвкушал повышение, когда все направление моей жизни круто повернулось вокруг оси. Видишь ли, я обрел Господа. Это случилось довольно внезапно и неожиданно, когда я подстригал розовый куст и увидел красивого черного дрозда, скачущего по стене неподалеку. И впервые в жизни понял, что столь совершенное создание должен был кто-то сотворить, что это не просто причуда природы или порождение так называемой эволюции. Более того, мы словно были знакомы, словно были вместе в некоем ином мире.
После этого я ушел из полиции, и теперь я в лоне Церкви, учусь на священника. Это было правильное решение. Я познакомился с Фелисити в церковном хоре, и в прошлом году мы поженились. Она регентша хора, у нее чудесный голос. Мы очень счастливы вместе и уповаем услышать топоток маленьких ножек в не столь отдаленном будущем.
На моей совести, Люси, лежит тяжким бременем то, что у меня есть ты — сестра, созданная Им, а я даже не знаю тебя. Было бы славно однажды получить от тебя весточку и узнать обо всех твоих приключениях на загадочном Востоке.
Позволь мне заключить это письмо стихотворением, написанным мамой. Она не сказала, почему написала его, но я вполне уверен, что это о тебе и о том, как она хочет, чтобы ты вошла обратно в наши жизни. Думаю, ты найдешь его очень трогательным.
Твой в Господе,
Джонатан.
Стихотворение было на отдельном сложенном листке. Я развернула его, а потом сложила снова, не прочитав стихотворение. Сидела за своим столом минут двадцать, барабаня пальцами, не в состоянии сделать ничего другого. Наконец извлекла листок из конверта, медленно раскрыла и приступила к чтению.
Безутешные вечера
Вечера больше не приносят мне утешения
Только чай в моей любимой чашке
Когда я сижу в своем старом-престаром кресле
И артрит мой терзает меня
Не слышно ни звуков играющих детей
Ни смеха в комнатах
Я живу в доме населенном призраками
Среди сада уставленного надгробиями
Но двери всегда распахнуты
И мне хочется чтобы ты в них вошла
Чтобы принести капельку желанного света
Не сказав что я все погубила
Хоть я и знаю что погубила
Мириам Флай
Я вслух посмеялась над виршами Мириам, решив, что больше смахивает на стишки об ожидании появления на пороге Фелисити с запеканкой, а не о возвращении домой Люси.
А вот мои чувства к Джонатану были чуточку сложнее. Меня не впечатлила его попытка подружиться со мной, явно входящая в более обширный план подружиться с Богом, хотя бы до той поры, когда удастся выклянчить у Него работу. И все же получить письмо по авиапочте в толстом, усеянном марками конверте всегда волнительно. Невозможно не испытывать хотя бы чуточку благодарности к автору. Но я сунула письмо в ящик стола, решив покамест ничего по его поводу не предпринимать. Извлеку его снова через пару месяцев и уж тогда решу, посылать ли рождественскую открытку или нет. Интересно, дал ли Джонатан мой адрес Мириам. Надеюсь, что нет. Я не желала ей зла и уповала, что артрит не слишком болезнен, но вовсе не намеревалась отправиться повидаться с ней. И новые стихотворения мне ни к чему.
Я вернулась к работе. Мне дали трудный перевод, отпустив на него сроку три недели — комплект пространных руководств по производству нового вида электрических инвалидных кресел, а я в этих схемах ни ухом ни рылом. Обычно я не против длинных и нудных переводов, но этот допек меня до печенок. Он был написан на скверном японском, и мне приходилось день-деньской изучать конструирование инвалидных кресел, только чтобы понять суть инструкций. Я даже изготовила модельку инвалидного кресла из бумажных стаканчиков, старой открытки ко дню рождения и пары зубочисток. Кондиционер то и дело сдувал ее на пол, пока я не смяла ее и не выкинула. Три недели я каждый день пахала с раннего утра до той поры, пока не пора было бежать на последний поезд до дома.
Ни Лили, ни Тэйдзи я в эти недели не видела. Мне хотелось увидеть Тэйдзи, но когда я не работала, то спала. Было попросту некогда. Однако он не выходил у меня из головы, и пока я корпела над переводом, я считала дни, оставшиеся до встречи с ним. Кроме Нацуко, я ни с кем и не разговаривала. Она тоже была занята, но обедали мы вместе, обмениваясь жалобами на словари и скверно вычерченные схемы.
Однажды за обедом посреди всего этого Нацуко предложила наскоро прогуляться.
— Хочу показать тебе кое-что, — пояснила она.
Это одно из моих любимых предложений. Не страшно, если кое-что окажется ничем или чем-то скверным. Одних лишь этих слов довольно, чтобы вызвать у меня упоительное чувство, словно свет в зале начинает угасать, предвещая трепет восторга.
Я последовала за Нацуко на улицу чуть ли не вприпрыжку. На улицах было не протолкнуться. Подростки кишмя кишат в Сибуя в любое время суток все семь дней в неделю. Настолько, чтобы заставить тридцатичетырехлетнего человека ощутить себя архаизмом. Неужели эти детишки вообще не бывают в школе? Мы протискивались сквозь толпы туфель на платформе и розовых мобильников, пока не юркнули в тесную боковую улочку. Здесь было всего два маленьких магазинчика. Один продавал растения в горшках, другой винтажную одежду. В остальном это был спокойный, тихий жилой район. Многоквартирные дома бок о бок со старыми гаражами бок о бок с маленькими домиками.
— Ты будешь в восторге. — Нацуко всегда уверена в том, что говорит. И ее уверенность всегда оправдывается. На моей памяти она еще ни разу не промахивалась, хотя я и вижу, что сейчас она раздумывает о моей роли в смерти Лили. — Я обнаружила это на прошлой неделе. Пришла сюда искать парикмахерскую, о которой мне кто-то сказал, но найти не могла. Впрочем, рада, что заблудилась. Смотри.
Забравшись на перевернутое ведро на улице, она заглядывала через каменную стену частного сада. Ее вьющийся конский хвостик торчал позади. Поглазев минуту-другую, она спрыгнула.
— Только погляди.
С земли я видела, что в садике растет пара корявых сосен. Сквозь брешь в стене виднелись розовые и белые цветы. Подошедшая рыжая кошка потерлась о мои ноги, поглядела на меня снизу вверх и мяукнула. Я гладила ее, пока ей не наскучило, и она перешла за ласками к Нацуко. Я поднялась на ведро.
В центре садика высилась камелия.
Среди блестящих зеленых листьев красовались бледно-розовые грозди лепестков, выглядевших так, словно их наполняла кровь, притекающая по крохотным капиллярам. Темные ветви были так красиво изогнуты, столь безупречно отстояли друг от друга, что дерево казалось сошедшим со страниц книги сказок, наделенным диковинными волшебными свойствами, проявляющимися, если потереть ветку или откусить кусочек листа.