Много лет он живёт без жены, которая от него ушла. Пайков сближался с разными женщинами по зову телес, но разочаровывался душой, душевной теплоты не было, тельце удовлетворялось, но сердцу было так холодно после соитий, когда дама начинала говорить о своём, о переживаемом. Дамы были очень унылые и мелочные, мелкохозяйственные и копошащиеся в бытовушских дербеденьках, или же напротив, чересчур абстрактно духовные, под большим полётом их духовности царил у них неприятный неуютный заплюзганный быт. Раздражала одежда какая-то дамская дорогая, но очень мрачная и солидная, или напротив, серая такая бедная одежонка бедных позабывших о себе интеллектуалок. Обои на стенах с блестящей соплёй пугали, безупречные ламинаты, на которые не взбрызни, не пролей, или, напротив, тараканьи такие лет 40 не ремонтировавшиеся халупы с запахом таким старушачьим, плесневелым, с вещами неухоженными и затёртыми, потерявшими всякий задор. И губы, увядшие губы, вечно читающие нравоучения и поучения, вечно нудящие о грядущей рухляди и смерти, о болячках и болезнях, о давлении, очищении и оздоровительных процедурах, о правильном питании, о посте и молитвах.
Увидев меня, Пайков ожил, его глаз почуял энергию в сочетаниях фиолетового и золотого, рыжего и зелёного, в брючках в цветочек и в лице моём, не знающем косметики. Он решил, что это ему подходит, это уж намного веселее, чем все его дамы, удовлетворявшие его возбуждающееся по вечерам тельце в бежевых волосках, разбросанных бедно повсюду. Но он всё-всё врал. Языком трепать — это не девок топтать.
Когда я прискакала домой на костылях с гипсовой ногой своей, в перенаселённую халупу свою с домочадцами своими с верным котом во главе, с тяжёлыми, разнопёрыми, непростыми домочадцами своими, которых — ну куда ж их девать, некуда их девать, надо их вскармливать телом своим, среди них находить лазейки в пространстве и времени, и как-то тянуть свою трель, хотя с гипсовой ногой — какая там трель, ещё обездвиженней, ещё тяжеловесней, и Пайков, и Влад — оба они узнали о дате моего костыльного припрыгивания домой, а плечо мне подставлял чужой муж Вампир, милый приятель Вампир, крепкий высокий Вампирушко с острыми садомазохистскими зубами, и маленькая его жена Вера сидела за рулём машины, на которой Вампир меня с вокзала до хаты моей довёз, и я с большим изумлением училась скакать на костылях вверх по лестнице четыре этажа, и совсем уже крепко обнимала шею Вампира, так как в гипсе нога страшно ныла, прыгать было страшно наверх, главное — ноги не перепутать, костыли вверх, на них упор, прыжок здоровой, гипсовую ногу подтягиваем, упор на здоровую — костыли ступенькой выше, прыжок здоровой, гипсовую тянем. И т. д. Главное, не перепутать алгоритм… Ни Пайков, ни Влад, женихи милые, они на вокзал не пришли, доверили меня чужому мужу Вампиру и его терпеливой жене Вере, привыкшей всякие чудачества претерпевать, и не такие…
Дома бабка выползла из норы с довольным величественным видом — воот, кара то небесная свершилась то, вот наказание то тебе прохвостка, вот не будешь по Москве то скакать то, детушек оставлять, и т. д. и т. п. Детушки вылезли посмотреть на отяжелевшую маменьку с окаменевшей ногой и костылями, подивились, младшенький потрогал гипс с опаской, но ничего особо интересного не нашёл в нём, оба убежали в свою комнату монстров по компьютеру гонять, очень интересное, захватывающее занятие. Мне это было приятно, что не надо их пугать своей ногой и костылями, что у них своя здоровая и весёлая жизнь.
Вампир поцеловал меня и ушёл к жене. Я, устав, легла на диван, на ложе страдалищ моих, выложив ногу на подушку повыше. Нога внутри гипса, растревоженная, зверски ныла. В комнате моей был страшный хлад, весенний такой пронзительный апрельский белый холод, морозный ветр дул в щели, выдувая всё живое и тёплое в комнате. Сердце сжалось от тоски. В Москве среди не родственников мне было теплее. Гипс проморозился и всё тело вверг в пучину холода. Мороз через камень гипса меня доконать хотел. Я накрылась двумя одеялами, шубой из шкафа. Костыли противно упали. Куда их не поставь, всюду они скользили по полу и падали, пугая кота, который попытался ко мне подойти, помурлыкать нежно, говоря, что помнит меня, любит, за свою держит, хотя странная я стала, лапа вот у меня какая-то стала неприятная, каменная, холодная, а так всё по старому.
Одеяло и шуба не спасали, я впала в заледенелый сон, нос у меня заледенел и заострился, руки побелели и были холодные и застылые, ногу непонятно было, как держать, она ныла по всякому. Когда я открыла глаза от некоего шума и передвижений по квартире, передо мной стоял Владик. Стильный, красивый, в алой кофте, в синих джинсах. Вид у него был виноватый. По Питеру ползали слухи, что Влад мне ногу поломал. Он сказал, что сейчас, сейчас придёт, сходит на рынок за зеленью и свиными рёбрышками. Мне стало теплее от алой кофты Влада и от свиных смешных ребрышек.
Потом мы с ним вышли-пропрыгали на кухню, Влад в большущей кастрюле стал варить рёбрышки, набросал туда зелени. Потом мы с ним ели этот отвар, и уже ночь настала, и Влад не уходил, и у бабки слов быстрого реагирования не было, так как вот больная с гипсом, а тут лекарь пришёл, супчики варит. Влад сверкнул глазами, защёлкнул задвижку, сглотнул слюнку. Дети в детской уже спать легли, засыпали они быстро и спали крепко, а бабка шипела в своей пятиметровой за шкафом, да и пусть шипит. Я смотрела на Влада виновато так, стыдливо, ну что вот за фигня приключилась — хряп, нога в гипсе от пятки до лобка. Влад сказал: «Ну-ка, сними с себя всё!». Мне было холодно, снимать сто одёжек, в которые я закрутилась, было сложно. Влад тянул меня то за рукав кофточки, то за ворот футболки. Распаковал. «И трусы сними!». С трусами было сложнее, Влад сильно их натянул, но удалось и их содрать. «А теперь возьми — ка костыли!». «Чего?». Влад уже таким знакомым; по-особому тихим голосом: «Ну да. Вот. На. Возьми-ка в руки, на, бери. Ну да… А теперь… Попрыгай-ка передо мной на костылях по комнате! В голом виде. Туда и обратно…».
Я, голая, стыдливая, с закрученной в белый камень ногой от пятки до середины ляжки, послушно упёрлась подмышками на коричневые бородки костылей, сделала несколько прыжков до окна, потом обратно, приподымая тяжкую каменную ногу свою. «Да-да, вот так, очень хорошо! Очень хорошо!», — сказал Влад, быстро скидывая с себя всю-всю свою одежду…
Так у меня началась новая жизнь на моём раскладном диване. Влад приносил с рынка поросячьи рёбрышки и зелень, творог и всякую всячину, ногу в каменной ступе мы приспособились забрасывать на пол, чтобы она не мешала, правда, при этом, она порой начинала ритмично довольно громко стучать, пугая кота.
Гулять было сложно, на гипс я натягивала разрезанный красивый вязаный носок, сверху наматывала полиэтилен. Потом соседка-художница Наташа принесла краски и кисти, а также розовый мех-пух. Она покрасила мне костыли в золотой цвет, а к перекладинкам, которые больные обычно обматывают серой ветошью, чтоб не натирало мозоли в подкрыльях-подмышках, к ним она приклеила роскошный длинный розовый мех. Я нашла в шкафу старые свои розовые легинсы для аэробики, они были из роскошного нестареющего эластика, и я натягивала легинсы на две ноги, включая гипсовую тумбу, и получилось, что я стала такая вся стильная и красивая, златовласая, в чёрной кофте и розовых легинсах, и с золотым костылём, опушённым розовыми перьями и пухом. И так я стала по городу прыгать, и Влад помогал мне пропрыгивать вниз по лестнице, так как оказалось, что вверх проще, а вниз труднее. И Таня ко мне приходила, Влад принёс «Ночной позор» в переводе Гоблина, там была хорошая музыка, смешные тексты и стихи, и мы с Таней раз 6 кассету гоняли, я сидела на диване, задрав ногу на стул, иногда засыпая, а Таня рядом хохотала, а вечно воняющий спиртом из пива «Охота» Влад приходил, и чудил, варил свиные хрящики, потом запирал комнату изнутри на защёлку, скидывал всё с себя, с меня стягивал, и грел меня свои горячим влажным телом, и опять стучал гипс по полу ритмично, и я придумала свитер подкладывать, чтоб стук не будил детей, хотя они и так дрыхли крепко без задних ног и ничего их в моей жизни за стеной не интересовало.
Тане, одинокой девушке, живущей одной в четырёхкомнатной хрущёвке, ей нравилось у меня. Особенно она зачастила, когда я оказалась приколотой костылями к дивану.
— Как тесно у тебя, Гуля! — говорила Таня с восторгом. — Тесно, но уютно. Вот я одна в 4-х комнатной квартире живу, и так неуютно, величина пространства на меня давит. Мне нравятся крошечные квартирки. Теснота. Чтобы несколько поколений кучковались: прадедушка, бабушка, родители, внуки, деды, дети, кошки, собаки, хомяки… Чтобы всё жизнью было заполнено, каждый сантиметр кубический. Есть даже такая теория, что полезно людям в тесноте кучковаться, что когда несколько поколений друг о друга трутся, то от этого энергии больше и дольше живут.
— Таня! О чём ты? Это ужасно! Это ад и невидимые миру слёзы. Как мне хотелось бы жить с Владом полноценной семьёй в большой, нормальной квартире, жить как взрослые люди, среди моих ровесников, без давления со стороны могучих предков. Знаешь ли ты, Таня, что такое главенствующая территориальная самка в норе, и что такое с этой самкой тереться на крошечной кухне полушариями ягодиц? Гадость неимоверная, скажу я тебе… Как мне хотелось бы не продавать пианино, а чтоб Митя на нём играл бы! Да и я бы иной раз играла бы… И чтобы не говорить шёпотом, не ходить по струнке, не испытывать чувства вины, в которой ты не виноват… Так хотелось бы исхитриться, чтобы снимать большую квартиру минимум трёхкомнатную… Чтобы туда перебраться с Владом и детьми, и хоть чуть-чуть пожить бюргерской стабильной жизнью, без старшего поколения гнетущего, без Мегер Фёдоровичей всяких… Члены расправить свои. Перья распушить. Быть самим собой, а не плюгавцем подкаблучным…
— Проще маманю твою отселить в однокомнатную…