Перелезли через одну ограду, опасливо глядя на коров — нет ли среди них быка, потом перелезли через вторую ограду. Дальше пучился в гору бесконечный луг, Вспышкин прокладывал тропу среди вековых трав, мы старались идти за ним, но колдобины мешали, то и дело ноги по колено уходили в какие то рытвины, то ли от копыт коров, то ли от кабаньих игрищ. Луг спускался к ручью. Какой-то добрый человек, впоследствии оказалось — Валентин, сосед Вспышкина по деревеньке, сделал сходни — набил на доску маленьких брусков в шаг человека, положил доски вниз и вверх от ручья. Иначе мы скатились бы по жидкой глине в воду, по пути пару раз стукнувшись о гигантские стволы осин, заваленных бурей поперёк тропинки. Ручей оказался широкой рекой, из которой торчали стволы мёртвых деревьев. Мост представлял собой длинные шаткие мостки в три доски шириной. Зато кончился дождь, и выглянуло солнце.
Когда мы вылезли из зарослей наверх, то опять попали в некошеные луга с вековыми травами выше пояса. Великая радость — на вершине холма виднелись крыши деревенских домов. Вспышкин опять пошёл вперёд тяжёлым протаптывателем, мы за ним как бригада асфальтоукладчиков. Когда вошли в деревню, то ничего не изменилось — те же великие травы, и из трав и кустов торчат крыши крепких изб, в основном дырявые крыши. И верхушки окошечек торчат, с занавесочками. Некрофильский сюжет для Юфита. После пройденных шести хаток ждала радость — обжитой дом Валентина с выкошенной вокруг зелёной лужайкой. Валентин лежал на бревне и качал пресс при помощи современной хайтековской штанги. Его сынишка в модных шортах лазал по канату, подвешенному к берёзе. Мы радостно пообщались.
Двери домика Вспышкина были напрочь укутаны злым репьём и ужасной крапивой. Половицы за зиму повело набок, в печи проступила трещина. Древние буфеты и вспученные оттоманки носили следы мышиных радостей. Вечерело и темнело, мы вымокли до плеч от мокрых трав, продрогли и осовели, потеряли волю и обмякли. Вспышкин распалил печь и пошёл на родник за водой. Долго не возвращался — родник за зиму занесло песком и воды было мало. Сварили склизкие макароны в древней оловянной кастрюльке с помятыми боками, нажарили их с сыром в дряхлой сковороде. Слава святым, в доме был баллон с остатками газа, и исправно работало электричество. В изнеможении прилегли на древние железные кровати с шашечками, изъеденными кружавчиками понизу и какими-то гигантскими нагромождениями сверху. Это были то ли перины 19 века, то ли ватные одеяла, впитавшие в себя трудовой пот и раздумья нескольких ушедших под землю поколений сельских сидельцев. Брезгливый Юра замертво упал на древнее покрывало, а потом рефлекторно влез под ватное одеяло в сером пододеяльнике. При его зарывающихся движениях с одеял посыпались брызги мышиных катышков, а на подушке вдруг явственно стала видна огромная птичья пометка. Такой большой белый плевок не могла сделать случайно залетевшая синичка. Мы присмотрелись. На лампах, столе и кроватях явно зимовала большая сова, может и с совятами. Всюду был совиный помёт и пёрышки. Мы обыскали всю избу, сову не нашли, решили, что она прилетала в трубу и в трубу и вылетела.
Так зверски хотелось спать в тепле, что мышиные катышки повсюду не вызывали ни малейших эмоций. Скорее глубокие эмоции вызывала изысканно пахнущая пыль позапрошлого века, которая источалась от дряхлых крестьянских постелей и шкафов, кружавчиков и занавесочек. Мы с Юрой легкомысленно приехали в шортах, босоножках и футболках, других вещей с собой не взяли. Несмотря на печь, хотелось укутаться. Вспышкин торжественно выдал нам амуницию — проковыренные треники 1950-х годов, секонд-хэндовский добротный нерусский свитер, растянутые чьими то выросшими ногами чулочного цвета х-б носки. Всё это с радостью было надето на наши городские зябнущие тушки. Мы тёрлась у печки, котик от ужаса залез в невидимую щель, и никакой китикет не мог его оттуда выманить. Мы погрузились в глубокий и тяжкий сон. Перед сном Юра заметил на потолке здоровенный крюк и свисавшую с него цепь. Я тут же догадалась, для чего это — вовсе не для садомазохистских игрищ. Тут висела люлька. Какая-нибудь дебелая сталинская колхозница лежала на пышной горбатой кровати у коврика с розами и оленями и покачивала белой толстой рукой люлечку, свисавшую тут же под боком у неё… Ребёночек из той люлечки уже вырос, состарился и, возможно, умер от последствий беспробудного деревенского алкоголизма. В лучшем случае он живёт сейчас в городе и ездит летом на Мшинскую, выращивать в парничке помидорчики и укроп.
За полуистлевшими ковриками, на которых были изображены грубые и безумно мечтательные розы, а также в изобилии любовные семейные трио оленей в разных позах, вдруг обнаружилась всё более возраставшая жизнь. Мыши бегали между брёвнами и облезлыми искусанными обоями как кони. Очевидно, прямо надо мной пролегал какой-то мышиный Бродвей. Мыши выскакивали в невидимых тоннелях над дверью и резво проносились у меня над боком, выныривая где-то прямо над головой. В какой-то момент мне надоело прятать голову от мышиных прыжков под одеяло, я окончательно проснулась и стала нежно и призывно вызывать котика Кешу. Кеша где-то под кроватью трусливо поджав хвост тихо сходил с ума. На вторую ночь к его чести инстинкты в нём всё ж проснулись. В какой-то миг, когда особо наглая жирная мышь прыгнула прямо мне на плечо, а оттуда на стул, где лежал мой фотоаппарат, кот не выдержал и тоже прыгнул на стул. После этого всю ночь мыши выпрыгивали из щели на моё одеяло а оттуда на стул, а кот прыгал за ними и что-то с ними делал. Я не думаю, что он их ел.
Утром первого дня, после простого завтрака из овсянки, Вспышкин надел порты с заплатами, подпоясался бечевой, взял косу и пошёл выкашивать растительное безобразие вокруг избы. Потом он прокосил дорогу к реке, мы же протоптали в камышах путь к глубокой воде, и стали плавать. К нам в воды вошёл Вспышкин в стрингах и тоже долго плавал. Иногда над головой как птеродактили проносились чудовищных размеров аисты.
Окрепнув духом и телом, мы совершили тяжкую прогулку по деревне, прокладывая во травах дорожки и тропы. Правда, кроме нас дорожки иногда уже кто-то проложил — в некоторых яблочных местах это были кабаны, в иных — лисы. Среди зимних срубов попадались дома, в которых можно ещё было жить — с крепкими крышами, сараями, с утварью. Всюду умиляли кружевные занавесочки в окнах, которые лет 10–20 назад отдёргивала последний раз ныне уже давно истлевшая на местном кладбище рука.
Ночью в избе я наблюдала желтовато-беловатое свечение, Юра и внучка Вспышкина тоже. В один из вечеров, когда на пахучие луга после жаркого дня пал молочный туман, и Юра смачно стал рассказывать о призраках и оборотнях, которые обожают в туманах материализовываться, Вспышкин вдруг признался, что не раз среди ночи в своей избе слышал голоса обедающей семьи. К тому же и кладбище рядом, похоронена семья, расстрелянная немцами во время Великой Отечественной войны. Когда немцы пришли, они все местные луга засадили тмином для своих булочек, и требовали от местных жителей, чтобы те этот тмин собирали. Началась партизанщина…
Над туманом взошла толстая долька красной луны. В полной тишине почудился всхрюк… Нам как-то быстро расхотелось гулять по травам, и мы пошли в избу, смотреть на моём ноутбуке фильмы на дисках. Особенно на ура пошёл фильм Джармуша «Кофе и сигареты». Именно кофе и сигарет здесь, всяких прикольных псевдоинтеллектуальных городских чувачков на этих древних землях со следами пребывания Ивана Грозного явно не хватало.
Вспышкин рассказал о зверушках, которые в этих местах в изобилии водятся. В прошлом году он пошёл по ягоды в лес, заблудился на извилистом ручье и увидел в кустах коричневую толстую харю. Он решил, что это медведь, но у хари был пятачок. Это был кабан с полосатыми детками. Вспышкину повезло, он умеет быстро бегать, и почему сразу вспомнил путь домой.
Днём мы купались, косили травы и ели яблоки. Яблони в этих краях были настоящие, как из русских народных сказок, с ветвями вниз, как у ив, только сплошь покрытые румяными яблочками. Именно под такой яблоней можно укрыться от гусей-лебедей.
Юра, глядя на реку Шелонь с высокого холма, вдруг воскликнул: «Вот то место, где я бы хотел иметь свой дом!».
Мы пошли в лес. Шли по кабаньим тропам. Кабаны протоптали прихотливые, пересекающиеся улицы и проспекты, по ним можно было ходить среди стеной стоящих высоких трав куда угодно. Бывшее поле являло собой жёлтые пушистые колоски перезрелых трав, среди которых ярко зеленела молодая поросль берёз. В поле находили периодически огромные камни-валуны. Судя по всему, это были камни, на которых когда-то ставили избы. Судя по всему, тут всюду были дома на берегах древней русской реки. Берёзовая роща оказалась весёлой и светлой, радостной. Вдруг земля задрожала, как от шагов динозавра. Мимо, где-то совсем рядом, по параллельной кабаньей дорожке промчалось гигантское стадо тяжких откормленных кабанов, с всхрюками и лёгкими взвизгами…
В один из вечеров Вспышкин устроил банный день. Жуткая покосившаяся банька Вспышкина, более похожая на лачугу Бабы-Яги, была хозяином жарко протоплена. Это была банька, топившаяся по чёрному. Внутри неё была железная печурка без трубы, на которую была навалена груда камней, на камнях стоял жбан с водой. Дым уходил из лачужки сквозь щели в потолке и сквозь дверь, из-за чего потолок, стены и верх двери были жирно покрыты угольным бархатом. Я была в шоке. Вспышкин подбадривал: «Банька по чёрному, а выйдешь вся белая да чистая!». Так оно и вышло. В жаркой лачужке оказались скамьи, на которых можно было париться берёзовым веничком, волосы семейство Вспышкиных любит обмывать лопуховым отваром. После него волос становится пышным и прекрасным…
Ну что ж, кто как любит отдыхать.
В своём домике Вспышкин всё сильно запустил, особенно была плоха пристройка для животных. Огромный сарай опал и лежал бесформенной кучей серых досок и брёвен. Вспышкин заглянул под рухнувшую крышу и нашёл там гигантскую чёрную змею, которую от страха откинул вилами в поле.