Потом служба шла и шла, народу чуть поубавилось, даже и лётчик местный, непонятно на чём летающий, ушёл. Ноги застыли, в глазах всё плыло, свечи нехорошие, пахнущие ароматом химическим каким-то, они капали больно на руки. Мальчики двенадцатилетние, взятые мамами-паломницами, они мужественно стояли, потом сели на корточки у стен и так дремали. Женщины петербургские, дамы светские, красавицы тонкие и ухоженные в платках тонких, они тоже уже осели на скамью и дремали. Мужчина одинокий, нервный, худой, сомлел в углу, как мальчики, зажав колени руками и опустив голову. Я присела за свечную лавку и там голова моя падала не раз на грудь, а руки дёргались опасно, но свечку не выронили. Юная дева-монахиня всё так же помогала вести службу вместе с монахинями в очках.
В 4 утра силы укрепились, неприятное зудение внутри исчезло, все мы — паломники, монахини, ещё некие гости монастыря — все мы пошли на ледяную улицу со звёздами и ветром, прошли через горбатый в камнях двор, оказались в бревенчатой большой трапезной, где за большими длинными столами отдельно сидели монахи, священник и ещё появившиеся откуда то мужчины в рясах, а за нашим столом плотно сели паломники наши. Еды было много, но мне, презренно не сумевшей держать пост, объедавшейся нехорошо и мясом и молоком и вином все 40 дней, мне еда не доставляла ту радость, какую могла бы доставить. Да многие паломники не постились, это было видно, вот и радость разговения они получить не могли. Трапеза была скромной, роскошной на бедности. Творог стоял белый, сметана в мисках, щи с мясом были налиты как драгоценность. В стаканах было подано какао на горячем молоке, выдоенном ручками наших монахинь. Было стыдно это есть нам, горожанам, которые в городе не постились и не голодали, не бились за каждый литр молока и каждый кусок хлеба, за каждое куриное яйцо и каждый кусочек сайры из банки. В пластиковые неприятные кружечки был всплёснут коньяк из роскошного глиняного кувшина. Я выпила жгучего напитка, содрогаясь сердцем за царящую здесь бедность и выживание среди тяжких трудов. Рядом со мной села очень жирная, страдающая сильным ожирением сочная черноволосая женщина. Она еле втиснулась на скамью. Каждому паломнику полагалась тарелка щей, салат, творог с разными видами домашнего, наверное, монахинями вареного варенья. Я подала толстухе свободную тарелку и миску с салатом, сказала: «Угощайтесь». Понятно было, что ей нельзя много есть, но как на грех именно её, опоздавшую, хотелось накормить полагавшейся ей порцией. Ещё я глупо подмигнула ей и сказала: «Тяпните коньячка!». Сама не знаю, зачем я так себя вела с ней, но она была моей соседкой, и она ещё не сориентировалась в происходящем не столе. Почему-то седовласый мужчина напротив, муж своей жены, и оба они сидели напротив меня, он тоже стал назойливо потчевать толстуху, и она даже разозлилась на нас, особенно на меня за коньячок, но почему-то из всех именно переевшую всякой еды толстуху и хотелось накормить. Я вспомнила — богатому прибавится, у бедного убавится. Почему так, но было именно так.
В 5 утра мы уехали, в 7 утра уже солнце золотое и радостное вставало, и спать не хотелось, и мы уже были в Михайловском, и мальчики, выстоявшие Пасхальную ночь, не ныли, не зевали, а радостно бегали по лугам…
2003–2011
ПРИЛОЖЕНИЕСтихи Гули
БОРЬБА С ВОЛОСАМИ
Под душем струится, струится вода.
Под душем ты можешь увидеть Влада.
Владик — красивый и крупный самец,
Его раздражает, увы, волосец.
Когда — то он хиппи молоденьким был
И волосы гривой могучей струил.
Любил анашу, героин, кокоин,
И джинсы в цветочек он также носил.
Но юность умчалась, как сон, навсегда,
Влад взял и подстригся —
Прощай, борода!
Прощай, конский волос до самых сосков.
Увы, я не юн, но я молод и нов!
Шагает по Невскому, стилен и лыс,
Наш Владик, лучащий из черепа мысль!
Но этого мало, но это не всё.
Влад любит во всём — апофеоз.
Влад понял, как классно житьё без волос,
Он хочет быть гладким, как мраморный торс.
В ларьке он увидел чудеснейший крем,
Он волос снимает с поверхности тел.
Один только тюбик — и волос спадёт,
И дама счастливой опять заживёт.
— Мне тюбика мало, я крупный самец!
Куплю-ка три штуки — и делу венец!
Под душем струится, струится вода,
Растительность с тела спадает Влада.
Но волос на теле — непобедим.
План быть безволосым — неосуществим.
Начало животное бесит Влада.
Он бритвой опасной наносит удар.
Волосы можно под корень обрить.
Но страсти животные — не победить!
Так пусть же всё тело являет собой
Победу над волосом, лезущем строем!
Хоть здесь человек настоит на своём,
Хотя проиграет во всём остальном.
ТАКАЯ ЖИЗНЬ
О, Влад,
Ты изменить хотел, мне говорят,
С каким-то странным и большим самцом!
Какого хрена!
Неделю лишь назад
Описывал ты мне тусовку геев без восторга.
Какого хрена ты полез к нему,
К богатому и толстому еврею!
Он, тихий и спокойный человек,
Был изумлён твоим неадекватным поведеньем.
Высокий, мускулистый, на лысо обритый,
Чего ты захотел от этой кучи интеллекта?
Зачем тебе всё это? А, скажи?
Тот человек, мне говорят, был возмущён,
Но деликатен.
Он, с виду рыхл и неопрятен,
Был крепок и силён.
Он — как медведь пещерный,
Ты — как хищный птеродактиль.
Он заломал тебя, связал верёвкой, чтобы усмирить.
Ты путы рвать пытался и грозился
Овладеть им иль его убить.
Стоял он над тобой огромный, толстый, жирный,
А ты, с костистым черепом своим, несмирный,
Всё скалил зубы в ярости, хотел верёвку перегрызть.
Вот такая жизнь.
Он с доброю улыбкой на устах тебя пытался образумить.
Ты извивался, голый, в путах, словно белый угорь.
Потом взмолился: «Развяжи!».
Он не развязывал. Такая жизнь.
ГЛАЗА
Ты сказал, что если я изменю тебе,
Ты выколешь ножичком мне оба глаза.
Ты, признаюсь, меня очень смутил.
Моё сознание наполнилось облаком газа.
А если всё-таки это сбудется? Вот беда-то!
Я приду домой к детям на ощупь, слепая.
Дети спросят: «Где глазки твои?».
Я отвечу им на вопрос, сильно поддатая.
— О дети, дети мои! Мои глазки видели слишком многое.
Их за это не смогли простить.
Теперь буду во тьме я пребывать одинокая».
Я представила себе эту сцену и рассвирепела вдруг
От очевидной несправедливости.
Грешить то я буду другими органами,
А органы зрения должны пострадать,
Хотя пребывали в невинной сонливости!
На такое наказание не согласна Я!
Как это по — варварски жестоко!
Лучше тебе вовсе не изменять,
Сузив поле зрения, утопив в твоём оке своё око!
ПАССИВНАЯ КУРИЛЬЩИЦА И НАРКОМАНКА
Я пассивная курильщица
И наркоманка пассивная.
Всеми знакомыми некий кайф ищется,
А я кайф получаю насильно.
В клубах дыма табачного и конопляного
Я брезгливо сужаю носовые проходы,
И мечтаю не о нирване,
А о том, как окунусь в ванную
И погружусь в чистую воду.
Вот уже три месяца
Ко мне приходит любовник-наркоман.
Он употребляет терпинкод и фенозепам.
Он бешеный придурок, прекрасно-уродливый.
Я думаю, что уже на десятую часть состою из него,
Из его терпинкода, фенозепама и другого топлива.
А сколько алкоголя я получаю от него,
О, да это не подлежит подсчёту!
Из всех жидкостей он употребляет только одно —
Крепкое пиво из баночек под названием «Охота»!
В маленькой комнате, где он спит,
Нет кислорода — один выдохнутый им спирт!
Он давно уже потерял всякую связь с природой.
Купается с Чижиком — Пыжиком в грязной Фонтанке.
Бродит по улицам по 10 километров с бритой налысо головой,
И позабыл, что такое натуральный лес, воспетый писателем Бианки…
Любовникам — БЫВШИМ ХИППИ
Ты перегрыз палку в 52 местах.
Ты танцевал буги-вуги в заснеженных кустах.
Ты любишь жрать сырую печень,
Чтобы кровь по морде стекала.
Но мне этого мало…
Ты принёс три тысячи долларов в зубах.
Ты, наверное, замочил кого-то в заснеженных кустах.
Ты не танцуешь буги-вуги, от водки усталый.
Ты забавляешь меня на чёрных простынях.
Но мне этого мало…
Ты волосы выбрил, ты нашёл пистолет,
Тридцать семь — это много, мышц ослаблен жилет,
Ты хотел, чтобы я в рулетку русскую с тобою сыграла.
Ты и я, мы нажали с тобой на курок.
Но мне этого мало. Но мне этого мало…
КУПАНИЕ В ФОНТАНКЕ
Спозаранку,
На чьей-то стоянке,
Я яд пил из склянки,
А потом купался в Фонтанке,
Жёлтосморщенный, как обезьянка.
И смеялся над бедным Чижик,
Он сегодня ещё как-то выжил,
Он был бронзовый, мокрый и рыжий,
Он дразнился вот так вот: Вжик-вжик!
Я купался, купался, купался,
Как русалка, крутящая вальсы.
А ноябрьская непогода
Вызывала в прохожих зевоту.
Где-то страшные Невские глуби
Вызывали стучанья зубьи.
Где-то Финские Заливные
Перья Чижика вдаль уносили.
В ПАРАДНОЙ
В парадной стояла страшная вонь.
Она с каждым днём нарастала.
Наверное, кошечка в подвале умерла,
И тело её на куски распадалось.
Но каждый проживающий в подъезде знал,
Что не может так ужасно пахнуть кошка.