Рабе вообще неохотно прибегал к пыткам и только в тех случаях, когда считал это необходимым. Но тут такого случая не было. А Нерва жал, а Нерва по делу о Каске готов был снять с него голову, если не откроются все подробности дела о сыне этого Яна восьмого, черт бы его побрал. Неприятно!
Следовало бы перейти к приятелям и добиться успеха хотя бы там, добиться, скажем, оговора Паличкой этого Яна Вара.
Рабе поднял голову, встретился с глазами Палички и понял, что тот видит ход его мыслей. Ему стало еще более неудобно оттого, что он помимо воли дал уверенность в том, что он его, Рабе, понимает правильно.
А Паличка в это время думал приблизительно о следующем: «Ну, братец, дудки. Хитер ты, но я вижу, что ты изнываешь, когда улика выскальзывает у тебя из рук. Не умел ты наладить со мной созвучия душ, и уважения к тебе я чувствую не более, чем, скажем, к шлюхе из фешенебельного дома для богачей. На уверточки идете, на лицемерие, не верю я вам ни на грош, пан Рабе. Знаю, что не постесняетесь насчет пытки, но лучше уж сойти с ума или умереть, чем трепаться на ветер. Конечно, он, Паличка, не состоит ни в каком союзе, но знает, кто из его близких или друзей в нем состоит, даже знает, где они собираются. Он человек наблюдательный. Теперь задача, как бы на них не указать, выгородить и их тоже. Необходима пытка или меры «морального воздействия» вроде помещения рядом с камерой осужденного на смерть. Эта лиса… Ах, подлец! Придумать, что ли, какую-либо вину меньшую и не пахнущую политикой, вроде того, чтобы вспомнить о том, как они подрались с жандармами под окнами у одной девицы и наложили им. Нет! Оговорить себя? Не нужно и бесполезно. Надо держать марку. Сам ты виноват, свинья. Дрянь ты, допросчик. Уловки у тебя недостойные, да чего от тебя и ждать, от «паккана». Хотя и чуешь нюхом, что тут где-то паленым пахнет. Ну, я уж буду запираться до конца, что бы ты ни предъявлял. Свинтухайло ты». Это слово «свинтухайло» часто употреблял отец. Паличка вспомнил его, повторил несколько раз — слово обессмыслилось, и он неожиданно для самого себя, рассмеялся. Рабе с недоумением посмотрел на него.
«Что, не понимаешь ничего, ливерная ты колбаса», — ехидно подумал Паличка, но вслух благоразумно не произнес, а вместо этого сказал:
— Вы не обращайте внимания. Это я подумал, что бы сказал отец, если бы увидел, что я сижу у вас на допросе по обвинению в крамоле. Это я-то! Моим последним противозаконным поступком был тот, когда я четырнадцати лет от роду выбил стекло у соседа, налогового инспектора. Тот донес отцу, что я курю на выгоне и целовался на задворках с его дочкой. Батька, как всегда в таких случаях, замыслил отодрать меня ремнем, но я уже не соглашался на это и пропадал две недели у дружка (он погиб при крушении своей яхты год назад). Жизнь продолжал прежнюю, даже купаться ходил, на этом и погорел. Кто бы мог думать, что он окажется таким злопамятным. Пришел и сел возле моей одежды. Я уже изнемогаю, а он мне: «Сынок, вредно два часа в воде сидеть», — и манит пальцем. И вот я отплыл подальше и задами-огородами к товарищу, прямо так. Два года после этого «бесштанным» дразнили. Извините, может, неуместно, — Паличка опять замолк.
Рабе старался скрыть охватившее его разочарование. Ясно, у этого парня есть ум и страсть к грубым шуткам, которые так любит публика. Хорошим журналистом он мог быть.
А вообще обычный бретер. Оставалось пойти на опрос обо всех его друзьях, и тут была, пожалуй, уместна тактика лобового допроса. Он устал и, не подумав хорошенько, так и сделал, в чем тут же и разочаровался, а Паличка понял еще лучше, что следователь слаб перед его наглой уверенностью и не знает, что делать. Он забыл даже огорошить его после ряда сухих, притупляющих настороженность вопросов каким-либо ехидным ударом. Шляпа ты, шляпа.
А Рабе жалел, что не отложил допрос на завтра и вследствие этого ведет себя как начинающий, глупо и неуверенно. Нет! И он собрался, сосредоточив остаток сил для предстоящего допроса.
Лобовая атака продолжалась битый час, оба устали и вымотались до последней крайности, и Паличка никогда не был так близок к тому, чтобы начать дерзить и довести этого подлеца до нервного потрясения. На его счастье, Рабе первый прекратил эту глупую попытку добиться чего-либо безапелляционным тоном, часто повышавшимся почти до крика. Он, видно, сильно устал за день и делал ошибку за ошибкой, и это не могло прибавить у Палички уважения к нему. «Чего уж ты скачешь, как блоха, от одного метода к другому, — неуважительно подумал Паличка. — Видно, не такой уж ты умный, как казалось», — и он отпустил вожжи, которыми держал себя в напряжении.
— Извините, я погорячился. Я очень устал за этот день.
— Да-да, — ответил устало Паличка и подумал: «Как же вы, сукины коты, допрашиваете виновных, если меня, безвинного, держите целый день».
— Так вы говорите, что Вар до сих пор не держал оружия в руках.
— Нет, не держал, — почти машинально ответил Паличка.
— Та-ак, — оживился Рабе. — А откуда же взялась рапира, которую вы утром выдали за рапиру Вара, а он это подтвердил?
«Влип», — подумал Паличка и замолк.
— Ну, что же вы?
— Эта рапира была его. Откуда взялась, не знаю. Но он абсолютно никогда ею не пользовался.
— Бросьте дурить. С какой стати, скажем, я, не будучи химиком, стану, предположим, держать у себя в доме пробирки и реторты.
— Вспомнил! (Паличка лихорадочно искал ответ и наконец нашел.) Он говорил, что ему ее подарил товарищ-студент на именины, потому что у него ни денег, ни подарка не было. А он как человек глубоко штатский повесил ее на стену и не брал.
— С какой целью висела?
— Да я уж вам говорил, что не выкинул только оттого, что это подарок.
— Странный подарок. Фирма?
— Марциновича.
— Гм. А ведь она…
— Она совершенно одинакова по длине их гвардейскому образцу, Ваше сиятельство, иначе я бы никогда не позволил этой дуэли. Моя дуэль еще никогда не проходила нечестно, а ту рапиру, которую они приберегли для дуэли, я сломал, поднатужившись так же мало, как для того, скажем, чтобы сломать восковую свечу.
— Угу. Как попала, мы уже знаем. Кто этот, товарищ Вара?
— Некий Вольдемар… э-э… Брага… Бага… Бага, Бага, вот точно.
— Бага, — брови Рабе полезли вверх, — весьма интересно. Человек, арестованный вчера.
Паличке чуть не стало дурно от усталости и напряжения, но он превозмог себя и сказал равнодушно:
— Вар был мало с ним знаком, очевидно.
— Напротив, — охотно разъяснил Рабе, — мы знаем, что Вар был его единственным другом.
Паличка, видя, что Рабе воспрянул и готов допрашивать с новой силой, показал ему мысленно кукиш и проговорил тоже мысленно: «Хитер ты, однако, если мед, так ложкой».
Он снова насторожился и был готов к новым вопросам.
— Нам придется познакомиться с владельцем, — вежливо сказал Рабе, — это странное, во всяком случае, знакомство трех людей, из которых два арестованы. Нам придется задержать вас, молодой человек.
— Не имеете права, — вскинулся Паличка, — я человек честный и никогда ничего не затевал противозаконного.
— Сожалею, но-о-о…
— Я готов дать честное слово, что при первом требовании вернусь сюда на допрос.
— Хорошо, подумаем. А… вот скажите, каков ваш круг знакомств?
Паличка отвечал, Рабе слушал, делая вид, что все это только для проформы. Потом с Палички взяли слово, что он явится по первому требованию.
Паличка вышел, выбрался за ворота, и силы его оставили почти сразу. Только сейчас он почувствовал, как устал. Однако задор не пропал, и он, повернувшись к черной громаде, с наслаждением показал освещенному окну кукиш.
А в кабинете Рабе между тем сидел вышедший из соседней комнаты Хани Вербер и пенял ему за то, что отпустил Паличку.
— Послушайте, Вербер, — холодно ответил Рабе, — я бы, конечно, не сделал этого, если бы был уверен, что его слово равно, скажем, вашему или моему.
Вербер расхохотался.
— Да, да, — повторил Рабе, — они держат слово покрепче, чем мы, эти хамы.
— Ну что ж. На то мы и господа над ними, люди голубой крови, — развязно ответил Вербер. — А вот скажите, какой вы сделали вывод?
— Вывод? — переспросил Рабе. — Что ж, извольте. Дуэль, конечно, была непредумышленной, иначе с какой стати стали бы они выставлять этого осла, который ни ухом ни рылом. Но сам Паличка и его окружение особенно — дрянь. Он-то производит впечатление недалекого в политическом отношении. Но вы ведь знаете, надеюсь, что невиновного человека нет, что человек — это паскудное и грязное животное, если это не аристократ, но и в этом случае часто…
— Мошенник, — подхватил Вербер.
— Вот именно. Вы должны знать, что любой подданный имеет на своей совести кражу или мошенничество (так что мы можем с чистой совестью схватить любого и обвинить любого) или же участие в каких-нибудь темных делишках, похвальных, разумеется, с точки зрения частной инициативы, но мешающем лично нам, что и является его главной виной. Так вот. О господи, что же это я. Да, это глупость. А впрочем, он может подумать, что его арестовали по дороге. Так даже лучше.
— О чем вы?
— Отпустил его, но солгал на допросе, что Вар арестован.
— А, черт с ним. Не все ли равно. Дальше.
— Надо разузнать, какую связь составляют между собой Вар — Паличка — Бага. Довольно подозрительное знакомство, не правда ли?
— Да, так. Этим надо заняться. Вар пишет книжки (маскируется, очевидно), Паличка кричит о своей приверженности к власти. Но Бага попался, можно его допросить. Главное, вы слышали, круг его знакомств на подозрении.
— Вы сделали глупость, что его отпустили, вы непоследовательны, — убежденно заявил вдруг Вербер, — он их предупредит, и они заметут следы.
— А вы думаете, за ним не следят? — ответил вопросом Рабе. — Пусть-ка он их попробует предупредить. Это будет только улика против него. И это, кажется, единственный способ.
— Да, — добавил Вербер, — плюс к тому, надо потрясти семью этого Вара. Там две какие-то старухи, и одна подозрительно самоуверенна для своего положения служанки.