— Э, нет, браток. Человек должен своей головой до всего дойти. Что я тебе могу дать, если я пока и сам всего лишь скептическая скорлупа. Я не знаю пока, чего я хочу (исключая, конечно, освобождения Родины), но зато я знаю, чего я не хочу. А не хочу я глупости, подлости и насилия. Думай, Ян, в чем могу — намекну. Но думай, если ты сам додумаешься, крепче будешь.
Несколько минут оба молчали. Ян таскал с полки книги тонкими пальцами и, не раскрыв их, ставил обратно. Бага закурил новую сигару и, лежа на кровати и пуская дым в потолок, шевелил большим пальцем правой ноги, вылезшим из дырки в носке. А за окном цвели сады и щебетала в зарослях сирени какая-то глупая пичуга. Бага перевернулся на правый бок и спросил:
— Кстати, ты сегодня к ней идешь или нет?
— Да, иду.
— Ну-ну, так сказать, счастливо. Только… ну ладно, это потом. Ты знаешь, надо идти и не хочется.
И как человек внезапно решившийся на что-то (Ян иногда так вставал утром), Бага поднялся и стал обувать сапоги, правый из которых был болен какой-то неизлечимой болезнью и скалил от одышки зубы. И вдруг взгляд его остановился на портрете Альбрехта Бэра в латах и мантии с арфой.
— Вот еще тоже зверя повесил на стену.
— Бага, этого человека я бы просил не задевать.
— Да какой он человек. Бессердечный зверь и садист.
— Ну… это уж слишком. Ты в своей злобе даешь явно неверные оценки. Это же величайший лирик Средневековья. Ну что ты нашел, например, зверского в таких стихах:
Как хорошо у замка башни черной
Ждать шага той, кому поет земля,
Как лани бег, ее шаги проворны,
И песню ей одной поют поля.
Ты только пойми, как это хорошо для той поры. Где еще писали тогда так? Ну, Бага? Что ж ты молчишь?
— Мне грустно, Ян, что ты изучал литературу по хрестоматиям. Придется мне подарить тебе книжонку, купленную у букиниста. Она столетней давности. Только деньги ты мне верни. Это как раз будет мне пообедать.
— Бага, чудный мой. Вот спасибо. Оставайся обедать со мной.
— Э, нет, уволь. Еще скажут, что я дружу с тобой из расчета. Я уж лучше пойду домой. До свидания, мой ангел с рогами.
— До свидания, мой черт с нимбом.
— Да не очутишься ты в положении того студента, который съел обед, а потом обнаружил, что в кармане его не монета, а пуговица.
— Да не очутишься ты в положении родившей вдовы.
— Салам, сын льва (а стишок тот дочитай до конца).
— Салам, кит вселенной (прочту).
— Ну, ладно. Всего тебе хорошего.
С этими словами Бага вышел, и через минуту откуда-то с улицы донеслись обрывки его голоса. Бага порол кому-то разную ерунду, потому что с улицы сразу раздался смех.
Вторая глава
Бага, пошутив с дородной соседкой у калитки, отправился по улице к своей квартире в студенческом квартале на окраине. Он шагал неспешно, благо спешить было некуда: университет был закрыт по случаю майских праздников, и все студенты садили майские деревья, кто уехав домой, а кто на многочисленных площадях города. Бага шел привычной своей походкой, неся огромное тело плавно и без толчков. Даже походка была у него странной. Руки, заложенные за спину, были неподвижны, будто их связали невидимой веревкой. Бага шел, с видимым наслаждением вдыхая запах сирени, а временами чадный жирный запах харчевен, попадавшихся то и дело навстречу. Бага знал, что везде он получит тарелку супа и битки, но не хотел изменять своему хозяину, который иногда снабжал его обедом безвозмездно, «за шутки». Его харчевня «Утоли моя печали» находилась неподалеку. Когда-то там была крепостная стена, потом ее снесли, и осталась только башня с брамой, к которой и прилепился веселый трактир.
Название его произошло от иконы Божьей Матери, торчавшей под запыленным стеклом без лампады уже черт знает сколько времени. По вечерам, когда из закрывающегося кабака выходили орущие песни люди, достаточно утолившие свою печаль, Мадонна смотрела на питухов из-под стекла сурово, как будто сердясь, что вместо молебна слышит одну ругань и пьяные песни. Лет пять назад кабак собирались снести, чтобы к иконе под крышей был свободный доступ, но потом раздумали: толстый хозяин платил церкви десятину своих доходов, а икона-то столько дать не могла. Посему питухи продолжали утолять свою печаль, а Мадонна смотрела все более сердито, хотя, возможно, это копоть залегла в рельефном ее лице.
Он уже подходил к харчевне, как вдруг увидел сцену, которая его заинтересовала: из костела святого Яна Непомука вышла худая женщина со складками у рта. Она несла гробик под мышкой, крышка его чуть откинулась, и оттуда было видно худое и желтое детское личико с заострившимся носом.
За женщиной на порог вышел ксендз и начал что-то визгливо кричать, поднимая одной рукою полы сутаны, будто он переходил лужу, а другой потрясая в воздухе. Он ушел обратно, а женщина, будто ей вдруг изменили силы, опустилась у стены и припала к холодному камню щекой, нервно всхлипывая.
Бага подошел поближе и тронул женщину за плечо. Та обернулась не сразу.
— В чем дело, дорогая?
Она всхлипнула одним ртом:
— Михасик умер.
— Сын, что ли?
Утвердительный кивок головой.
— Сын? Это жалко, — сказал Бага, присаживаясь рядом. — А отчего?
— Горло заболело. Да он бы выжил, панок, только хлеба не было. Ходила собирать, но разве найдешь теперь? Все голодные.
Женщина, видимо, обрадовавшись, что нашла человека, который ее выслушает, лихорадочно заговорила:
— Свой хлеб давно уже съели, у других тоже нет, продать нечего. Хотела заработать, так силы нету.
— А муж что же?
— Муж… муж (она взглянула на него подозрительно). Нет у меня мужа… Пропал муж.
— Эх, бедолага.
— И вот Михасик. Я спрашиваю Бога: за что, за что ребенку так мучиться, пусть бы уж лучше мне, а он, мой птенчик, лежит весь красный, пищит только. Головка болит у него, моего сердечного… И… и умер, умер Михаська.
— А ксендз этот чего орал?
— Принесла ребенка отпеть, а он плату запросил. А у меня денег нет ни гроша. Пан, говорю, сделай милость, неужели ему и на том свете мучиться неотпетому, как в жизни мучился. А он не стал отпевать. Иди, говорит.
— И ты смолчала. Тоже мне пастырь.
— Что ж делать, пане. Он говорит: не надо детей рожать, раз отпеть не можете. Будто я его на муку, на смерть родила, будто только ему и родиться, чтоб умереть потом. Да кабы муж…
Женщина осеклась и замолчала. Бага решительно поднялся и, подхватив гробик, пошел к костелу:
— Идем.
В костеле стоял полумрак, было тихо, только двигалась где-то в притворе черная фигура причетника да у распятия распласталась черная фигура ксендза. Сквозь окна падал цветными пятнами свет на распятие, и фигура Христа была в цветных лоскутьях и напоминала арлекина. Лицо было багровым, как от неумеренного возлияния.
«Вот комедия», — подумал Бага и положил руку на плечо ксендза.
Тот взметнулся и с удивлением посмотрел на решительного парня с гробиком и давешнюю женщину.
«Какая у него, однако, препаскудная рожа, — подумал Бага, глядя на лисью рожу ксендза. — Кажется, его фамилия Милкович. Хорошо, что мы одни здесь. Даже религию они нам свою навязали, паскуды. И этот ренегат здесь. Вот еще божья гнида».
Молчание продолжалось недолго. Высокомерный ксендз не выдержал и спросил:
— Что такое?
— Произведите все, что нужно над этим гробиком. Я ручаюсь, что в убытке вы не останетесь.
Ксендз утвердительно кивнул головой, но не удержался, чтобы не прибавить:
— Вы напрасно к ней так милостивы. Этот ребенок — сын преступника, а она — его жена.
Бага обернулся и, встретив испуганный взгляд женщины, сказал про себя: «Вот оно что», — и вновь обернулся к ксендзу.
— И притом, я ей уже ясно говорил: если нет денег — напрасно рожать детей. Эта шлюха…
— Не надо, отче, кончайте отпевание.
Ксендз не заставил себя просить и произнес со слезами в голосе несколько фраз о младенце, коего Господь взял к себе, пленившись его невинностью.
А женщина подумала, что лучше бы он остался в грешном мире.
Ксендз закончил отпевание и, когда женщина, взяв гробик, двинулась к двери, даже пожал Баге руку. Рука его была похожа на только что пойманную рыбу. Не найдя в ладони Баги желаемого, он съежился, и его лисьи глазки забегали по фигуре Баги. Он еще не верил, но Бага спокойно двинулся к выходу. Тогда он окликнул его:
— Постойте!
— В чем дело, отче?
— А… вознаграж…
— Если я не ошибаюсь, вы говорите о плате, — любезно осведомился Бага.
— Да (ксендз хихикнул), я говорю именно о ней.
— Вы получите ее в другом месте.
— В каком именно?
— На том свете.
— Позвольте, как же это, Господь с вами. Вы, выходит, прохвост. Это… это свинство. Какая же это плата, черт возьми.
— Господь ничто не оставляет без воздаяния, отче, как вы нас учите. Так и тут. Перед вами блаженство.
Потерявший самообладание ксендз взвизгнул и выдавил: «Это не плата. Это… вы свинья».
— Помилуй бог, как же это. Быть может, вы совершили первое в жизни благое дело и тут же хотите его погубить. Я не могу допустить этого. Ну ладно, извините меня, отче.
— Вы этого не сделаете. Я позову полицию.
— Что вы, отче.
— Вы не уйдете. Эй! Кто там есть?
Глаза Баги гневно сверкнули из-под бровей:
— Ладно! Хватит чикаться. Если вы позовете кого-либо, я тоже знаю, что делать. Вы, святой отец, как посмотрите, ежели я, которого вы лаяли непотребно в храме перед образом Христа, доложу об этом епископу? Святой пастырь перед распятием обзывает женщину словом, которое Христос, как я помню, не применял к той блуднице, которую хотели побить камнями.
Вы, пастырь, торгуетесь, аки те торговцы, которых Он изгнал из храма. Вы произнесли «черт возьми» — да простит меня Господь за повторение даже такого кощунства. Ах, вы… Гадство какое. И еще, когда я говорю о вознаграждении в Эдеме, осмеливаетесь бросать: «Какая же это плата?» Вы сумасшедший, что ли? Ну плачет по вам монастырь, батька. Правда, тетка? Он же говорил все это?