Он замолчал, и мышь, присмиревшая во время его рассказа, снова радостно принялась за работу.
— А дальше? — спросила я.
Он вздохнул:
— Дальше… Последний прорицатель умер… Он был хороший человек и достойный маг, звали его Орвин… Он умер, вернее, погиб, и Амулет остался бесхозным… И уже много десятилетий ищет.
— Кого? — глупо спросила я.
— Прорицателя, — отозвался он обречённо.
Мы снова замолчали — надолго, на радость мыши.
— А откуда ты всё это знаешь? — спросила я не без иронии.
Он приподнялся на локте — и оба его глаза, едва различимые в темноте, уставились мне в лицо:
— Этот медальон… Долго хранился у моего деда, декана Луаяна. Он был маг…
— Твой дед — маг?! — теперь я тоже села на постели. Искусство выдумывать небылицы в некоторой степени даже почётно — но очень уж не в обычае серьёзного мальчика Луара; поэтому я вперилась в него пристальнее, чем позволяла темнота:
— Твой дед? Маг?
В его голосе скользнуло удивление — он, выходит, думал, что я давно знаю:
— Ну да… Декан Луаян, он был известен в городе, а в университете на него вообще молились… Это он остановил Мор, вызванный братьями Лаш… Только этого почти никто не помнит, — теперь в его голосе послышалась горечь. — Он написал книгу, «О магах», этот такой здоровенный трактат, жизнеописания… Я так и не прочёл полностью. Но я читал о прорицателях и Амулете…
— Подожди-подожди, — я обняла колени руками, — ты читал книгу, написанную колдуном? Жизнеописания магов?
Луар представился мне в совершенно новом свете. Я в жизни не видела человека, который видел того человека, который видел бы настоящего мага.
— Да, — он снова вздохнул. — Но дело не в том… Дело ещё интересней. Дед хранил Амулет Прорицателя много лет, а после его смерти…
Он осёкся. Помолчал. Сказал сухо, нарочито спокойно:
— После смерти моего деда Амулет перешёл… к моей матери.
Я подпрыгнула, увязая в перине:
— Ты не шутишь? Значит, он сейчас у неё?
Он, кажется, покачал головой:
— Нет.
Я разочаровано улеглась обратно. Подтянула одеяло до подбородка:
— А где?
— Хотел бы я знать, — отозвался он с непонятным выражением.
— Что ж его, выкрали?
Он обхватил меня под одеялом — будто желая перевести мои мысли в другое русло; надо сказать, это ему отчасти удалось.
— Его не выкрали, — прошептал он мне в горячее ухо. — Его отдали… на сохранение. Другому человеку. И не спрашивай, кому. Сам не знаю толком…
Тут его рука проявила бесстыдство; в моём разморённом теле обнаружилась вдруг спрятанная пружина, и через несколько минут мышь в ужасе ретировалась, а из гостиничной перины полетели во все стороны пух и перья.
Камин погас полностью.
В чернильной темноте я слушала его дыхание — дыхание спокойного, счастливого, очень усталого человека. На секунду во мне ожила вдруг гордость — а ведь я спасла его… Тогда… И сейчас тоже.
— Луар, — сказала я шёпотом.
— Да, — отозвался он, сладко засыпая.
— Дашь мне почитать книгу… жизнеописание магов?
— Конечно… — он зевнул в темноте, — бе…ри…
Всю ночь мне снились волшебники в длинных, до пола, чёрных мантиях.
На другой день я купила ему яблоко.
Просто так — зашла на рынок и, долго выбирая, ходила вдоль рядов; потом торговалась до хрипоты, уходила, возвращалась, сделалась знаменитостью среди торговок — из одного только азарта. А уж потом, окинув горделивым взглядом повёрнутые в мою сторону недовольные головы в чепцах, купила яблоко. И во всеуслышание заявила: «Жениху».
Слуги в «Медном Щите» давно знали меня и кивали при встрече; на этот раз в прихожей сидел сам хозяин. Я поздоровалась, катая яблоко в ладонях, и как обычно шагнула к лестнице; меня удивлённо окликнули:
— Эгей, барышня!
Я обернулась. Хозяин смущённо улыбался:
— Уехал…
Я не поняла. Яблоко пахло — терпко, головокружительно, как пахнет в конце зимы хорошее, долго дремавшее в соломе осеннее яблоко.
— Господин Луар съехал. Вы что ж… Не знаете?
Винтовая лестница под моими ногами дрогнула и провернулась, как большое сверло. Я всё ещё надеялась, что хозяин, гнусная морда, издевательски шутит с безответной девушкой.
— Как? — спросила я чуть слышно. Он перестал улыбаться:
— Да ведь… Не доложился он, вот в чём дело. Я думал, вам виднее… А нет, так что ж…
В глазах его стояло понимание. Отвратительное пошлое понимание.
Проглотив унижение, изо всех сил собравшись с духом, я спросила так спокойно, как только могла:
— Ничего не передал? Ни записок, ни вещей? Может быть, в комнатах?
Он покачал головой:
— Убрали уже… Уже новый жилец вселился, не простаиваем, заведение-то… известное, да… Всего часика два прошло — и вот тебе, не пустует…
Я стиснула зубы:
— Часика два?
Хозяин тонко улыбнулся:
— Да не так мало… Но ежели угнаться, то…
Я не помнила, как очутилась на улице. «Ежели угнаться»… Надоела благородному господину очередная девочка-игрушка, вот он и избавился просто и дёшево…
Сволочь. Какая сволочь этот хозяин, какие гадкие у него мысли…
Я вдруг встала посреди улицы. Он уехал, как собирался. И я даже приблизительно знаю, куда и зачем…
Муха чистил лошадей. Я сунула ему яблоко:
— На.
Он с удивлением взял. Быстренько откусил, покуда не отобрали; расплылся в улыбке:
— Сладкое…
— За всё сладкое приходится расплачиваться, — объявила я зло. Он вытаращился, пытаясь понять, уж не рехнулась ли я окончательно.
…Пегая лошадка сроду не ходила под седлом. Я накинула уздечку; Муха испуганно закричал, давясь яблоком:
— Эй! Ты чего!
Я вскочила на голую, скользкую, неудобную лошадиную спину:
— С дороги! Ну!
— Дура! — завопил он, и в глазах его мелькнул неподдельный ужас. — Флобастер убьёт!
Лошадка была удивлена и раздосадована; я двинула её пятками, чтобы раз и навсегда разъяснить, кто здесь хозяин. Кобылка испуганно заржала, Муха метнулся в сторону — я вылетела из дверей конюшни, размазав широкую юбку по кобыльим бокам.
На улице оглядывались — глядите, девчонка! Верхом, как парень! Без седла! А ну ж ты! Я лупила кобылку по бокам; наездница из меня была, прямо скажем, никакая, но злость и отчаяние сделали своё дело — я вцепилась в беднягу, как клещ, который разжимает лапки только после смерти. А до смерти мне было ещё далеко — лошадка почувствовала это и решила, что в её же интересах подчиниться.
Степенные всадники шарахались, едва завидев меня в конце квартала. Какая-то карета чуть не перевернулась. Я вылетела за городские ворота, чуть не сбив с ног зазевавшегося стражника, — ветер отнёс назад предназначенную мне брань. Прогремел под копытами мост — я неслась по большой дороге, и кто-то маячил впереди, но это был не Луар — просто какой-то удивлённый горожанин, отправившийся в пригород навестить родных…
Как далеко он уехал? Сколько перекрёстков на большой дороге, сколько раз он мог свернуть?!
Пегая лошадка — не гончий рысак. Бег её замедлялся, а на новые безжалостные толчки она отзывалась только горестным укоризненным ржанием: за что?! Она служила труппе дольше, чем служила я, — и такова благодарность?!
Я огляделась. Кругом лежали серо-снежные поля в чёрных пятнах проталин, дорога была пуста, и только возле самой кромки леса…
Померещилось мне или нет, но я огрела кобылку так, что она чуть не сбросила меня со своей многострадальной спины.
Возле кромки леса маячила фигура всадника; мы снова понеслись, из-под копыт летели комья грязи и мокрого снега, и я моталась на спине, и с каждым лошадиным шагом мне было всё больнее, а горизонт не приближался, и человек впереди был всё так же далеко…
Потом я поняла, что не ошиблась. Всадник не был видением; когда, шатаясь под моим избитым задом, кобылка выбралась на развилку, он как раз решал, куда ему свернуть.
— Луар!!
Мой голос показался незнакомым мне самой — хриплый, как у больной вороны, надсадный, злой. Луар обернулся, рука его, потянувшаяся было к шпаге, бессильно опустилась:
— Ты?!
Я соскочила — скорее грохнулась — с несчастной лошади. Поднялась, подвывая от боли; подскочила к Луару, схватила его жеребца за уздечку:
— Ты… Я тебе девка? Я тебе цацка продажная, игрушечка, да? Послюнявил и выбросил?
Мне хотелось его ударить — но он был в седле, недостижимо высоко, я могла только шипеть, брызгая слюной, в его округлившиеся глаза:
— Ты… Щенок. Я тебя… Убирайся! Убирайся вон…
Я прогоняла его, стиснув кулаки — небо, будто бы это он битый час преследовал меня на кляче без седла и по разбитой дороге:
— Убирайся прочь! Скотина! На глаза мне больше… Пшёл вон!
Я выпустила его уздечку, развернулась и пошла куда глаза глядят, и с каждым шагом сдерживать слёзы становилось всё труднее; боль в ногах и спине оттеняла мои чувства неповторимыми красками. Несчастная кобылка смотрела на меня с ужасом — в её глазах я была чудовищем, сумасшедшей мучительницей всего живого.
Он поймал меня на обочине. Схватил за плечи, развернул к себе:
— Ну я же… Но я же не могу не идти!.. Я же не волен над собой… Я же…
Его умоляющий взгляд меня доконал. Я разревелась так, как не плакала со времён приюта.
Добрых полчаса мы стояли на обочине — он обнимал меня, я то вырывалась, то кидалась ему на шею; посторонний наблюдатель здорово повеселился бы — но никаких наблюдателей не было, только спокойный Луаров жеребец да моя кобылка, которая не сбежала только потому, что едва держалась на ногах.
Луара трясло. Он грыз губы и повторял, что любит меня и вернётся; на уме у него было что-то совсем другое, но я слишком измучилась, чтобы разгадывать его тайны. Он твердил, что не волен над собой, что ему плохо, что его тянет, что ему надо; слово «Амулет» так и не было сказано. Нам обоим было не до того.
Слово возникло в моей потрёпанной памяти, когда перед самым закрытием ворот мы — полуживая лошадь и её покрытая синяками всадница — вернулись в город.