…который пытал его мать? Палача и насильника… Неужели родственная связь, кровь, неужели это столь крепкие узы, для которых все прочее не имеет значения?
…А он сам, Эгерт? Что за сила заставила его отторгнуть сына, который был частью его самого, за которого он без размышления готов был отдать жизнь? Разве не те же узы крови, только разорванные, извращённые, осквернённые?
— Эгерт, — судья подошёл и остановился за его спиной. — Вчера его видели на могиле Фагирры, и он надел плащ…
— Значит, он уже в городе? — вырвалось у Солля.
— А ты видел его вне города? — тут же поинтересовался судья.
Фонарщик справился наконец с фонарём, и по темнеющей улице расплылся тусклый тёплый свет. Эгерт молчал.
— Я думаю, он болен, — сказал судья мягко. — Но если всё, о чём я говорю, правда… Я пришёл к тебе, Эгерт, потому что я твой друг. И я прошу тебя взять Луара — иначе его убьют, как уже убили того безумного старика… Потому что люди не слепые, — в последних словах Эгерту померещился скрытый упрёк.
— Это не он, — отозвался Солль глухо. — Неужели нельзя установить за ним слежку… И доказать его алиби?!
Судья вздохнул:
— А за ним… невозможно уследить, Солль. У твоего сына… Обнаружились странные свойства. Он исчезает и появляется, как из-под земли… Однако каждый день является в Университет, в кабинет декана Луаяна…
Стиснув зубы, Эгерт принял этот новый удар. Судья покивал:
— Да… Над Луаром сгущаются тучи. Город ждёт расплаты… За эти смерти. Старик был невиновен — но всё же погиб… Думаю, горожане не станут проводить дознания. Дознание проведу я, а ты — ты возьмёшь Луара. Немедленно.
— Сова, — сказал Эгерт сквозь зубы. — Завтра я выступаю на поимку Совы.
Решение пришло к нему внезапно — однако он тут же уверил себя, что день начала экспедиции был выбран заранее и обратного хода нет.
Судья прошёлся по полутёмному кабинету. Остановился, свёл брови:
— Если за это время случится новое убийство…
— Это не он! — шёпотом выкрикнул Эгерт. — Сова… Убивает каждый день. А Луар… Не убийца. Ты убедишься. Я возьму его… Когда вернусь.
Судья колебался.
— Это не он, — сказал Эгерт со всей силой убеждения, на которую был способен. — Всё будет, как ты скажешь… Я возьму его, запру, и ты увидишь… Но не сейчас, мне нужно взять сперва Сову… Это мой долг, я должен, я не могу иначе… Ты долго выжидал — выжди ещё несколько дней… Не трогай Луара, я сам…
На лице судьи написано было сомнение — однако, некоторое время посмотрев Эгерту в глаза, он медленно, через силу кивнул.
После полуночи площадь перед Башней пустела — тёмные слухи и злые события, владевшие городом последние месяцы, разгоняли жителей по домам, патруль показывался редко, сторож со своей колотушкой тоже предпочитал держаться подальше — и потому Луару не пришлось прилагать усилий, чтобы подойти незамеченным к наглухо замурованным воротам.
Правая рука его мёртвой хваткой сжимала висящий на шее медальон. Странно зоркие глаза различили посреди тёмной кладки десяток новых, светлых кирпичей — в том месте, где был пролом, некогда пропустивший Луара вовнутрь…
Он зажмурился. Медальон больно впился в судорожно стиснутую ладонь.
…Ибо служение ему есть тайна…
Ему показалось, что там, за кладкой, переговариваются множество голосов — и не жутких ночных, а обыденно-оживлённых, будто на залитой солнцем площади…
Никогда раньше у него не было видений.
…Тайна — смысл, а прочее откроется вам со временем…
Теперь ему привиделась кладка — тёмная от времени и дождей, с нескромным светлым пятном в центре… Зримое доказательство беспринципности бургомистра, который…
…Не принято говорить с неофитами о глубоких таинствах Лаш… Однако есть ли на земле служба почётнее?!
И Луар шагнул через кладку — потому что на самом деле ворота были свободны и распахнуты, и изнутри доносились голоса.
Он шагал по освещённым коридорам; люди в серых капюшонах расступались перед ним, опуская голову в почтительном поклоне. Он кивал в ответ — и шёл дальше, минуя лестницы и переходы, потому что впереди маячил некто, и не следовало отставать…
Зарешетченое окно доносило звуки и запахи площади; Луар прошёл мимо, стремясь за своим провожатым. Минута — и перед лицом его оказалась стена тяжёлого бархата, и от густого духа благовоний закружилась голова… А в следующую секунду запахло ещё и дымом, потому что посреди чёрного бархатного полотнища расползалось огненное пятно.
Луар смотрел, как жёлтые языки пламени проедают тяжёлую ткань; огонь расходился кольцом, и ширилась круглая дыра, в которой стоял, кажется, ребёнок, и был он в красном, и в руках держал не то воронку, не то трубу, из недр которой клубами валил дым курящихся благовоний…
А потом раздался звук, от которого Луар содрогнулся. Звук подобен был крику древнего чудовища посреди вселенского пепелища.
Горящее отверстие в бархатной стене обернулось отверстием на золотой пластинке, и маленький старик в грязном сером балахоне погрозил пальцем кому-то, скрывавшемуся в тени: «Не для всех… Для всех не бывает… Оставь свою ржавую игрушку. Тебе не остановить…» Горящий бархат бесшумно упал.
…Ниспадающие плащи, блестящие глаза из-под нависающих капюшонов, отдалённое, приглушённое пение… Грядёт, грядёт… С неба содрали кожу. И вода загустеет, как чёрная кровь… И земля закричит разверстыми ртами могил… Извне… Идёт извне… Молю, не открывай…
Плащи расступились — маленький серый старик сидел на корточках, и в руках у него была наполовину выпотрошенная, скользкая, пучеглазая рыбина.
«Не для всех, — сказала рыба. — Для избранных… Снова. Всё новое… Предначертано — откроет».
«Лаш-ш… — зашипели плащи. — Лаш-ша… Тайна, повинуйтесь тайне…» Одно из зеркал треснуло и осыпалось иззубренными осколками; в проломе стоял невысокий, желтолицый человек с воздетым кулаком — из кулака свисала золотая цепочка.
«Истинно всё, что есть, — крикнул он тонко и насмешливо. — Чего нету — ложно… Истинна ржавчина, но и твой засов ржав тоже… Имя Лаш поросло проклятием. Могущество…» Выпотрошенная рыбина закатила глаза и сдохла.
«Кто положит предел? — спросил старик в сером балахоне, и голос его был неожиданно низок. — Кто положит предел могуществу? Она войдёт, чтобы служить мне».
Тот, желтолицый в проёме разбитого зеркала, опустил руку:
«Глупец. Не она. Ты».
Старик в плаще, к полам которого прилипла рыбья чешуя, вскочил:
«Один хозяин! — пророкотал он, и тугая волна воздуха ударила Луару в лицо. — Одна рука над миром… Моя рука, и первые всходы нового урожая…»
«Глупец, — сказал желтолицый. — её рука. Не открывай».
«Лаш, — зашелестели плащи. — Лаш-ша… Аш-ша… Тайна… Могущество… Власть…»
«Я ей хозяин, — спокойно сказал серый старик. — Лаш».
«Нет», — отозвался желтолицый.
У Луара помутилось в глазах; пропал зал и пропали зеркала, он увидел себя зверьком, насекомым, крохотным существом, глядящим снизу на исполинскую тёмную дверь. Запертый засов подобен был тарану для штурма городских ворот…
Потом с треском разорвалась ткань; Луар понял, что давно уже лежит, и лежит на мягком; повернул голову и чуть не захлебнулся криком — под ним были полуразложившиеся трупы, целая гора трупов, тёплая желеподобная гора…
Собственный вопль его слился с басовитым воплем серого старика, старик рвал собственные космы, выбившиеся из-под капюшона: «Нет, не так… Не так, не…» «Так», — сказал желтолицый. Луар, утопающий в смрадном месиве, схватил в зубы золотой медальон.
…Тишина и темнота. Он снова лежал — на этот раз на жёстком, на влажных досках, и пахло не благовониями и не падалью, а просто сыростью и запустением.
— Игра, — сказал Фагирра. — Всё игра… Но не мы играем. Играют нами, Луар.
Он стоял рядом — усталое немолодое лицо с холодными щелями прищуренных серо-голубых глаз, капюшон, небрежно откинутый на плечи.
— И не бойся… Сначала страшно. Но… будет всего лишь другая игра. Для тебя… И не тот виновен, кто погасил светильник… а тот, кто придумал ночь. Не тот злодей, кто отодвинул засов — а тот, кто поставил Двери… И я не хотел злого. Могущество… благо. И не суди меня… Сделай… Сверши…
Луар увидел протянутую ему руку, поколебавшись, подал свою — но пальцы его ухватили воздух.
Тряпичное тело куклы замусолилось и истрепалось, но на фарфоровом лице лишения не отразились никак — оно оставалось белым, лупоглазым и вполне благополучным. Людям бы так, подумала я почти что с завистью.
— Новое платье надо бы, — задумчиво сообщила я Алане.
Она засопела, убежала и вернулась с обрывком парчи — кто знает, откуда она его вырвала. Впрочем, это меня ничуть не печалило.
Завёрнутая в жёлтую искрящуюся ткань, кукла преобразилась и выглядела теперь почти что царственно. Я покивала:
— Ну, это принцесса, конечно… А воин? Теперь нужен благородный воин, чтобы освобождать…
— Откуда? — справедливо спросила Алана.
Я почесала подбородок:
— Найдётся… Ты, главное, воина разыщи.
Она снова убежала; слушая, как стучат по пустым коридорам её торопливые пятки, я вспомнила свалки, устраиваемые приютскими девчонками за право потискать линялого медведя из мешковины…
Алана вернулась с деревянным солдатом. Тот выглядел вполне мужественно, но был почти вдвое меньше предполагаемой невесты.
— Ничего, — бодро решила я, — не в росте дело… Ну, теперь смотри. Жила-была принцесса, красивая-прекрасивая… И её похитил…
Я огляделась. В углу кухни валялись тряпка да совок для углей.
— Её похитило чудо-овище! — заявила я страшным голосом. Совок оказался обряженным в тряпку, как в плащ; Алана тут же в испуге прижала ладошки к щекам.
— У-у! — сказал страшный совок и потащил принцессу за печку. Парча перепачкалась в золе — но так и надо. Похитили ведь…
— А дальше? — спросила Алана, дрожа от страха и восторга одновременно.
— И тогда отец принцессы кликнул клич, — я огляделась в поисках новых персонажей и наткнулась взглядом на кувшин для воды. — Он, то есть король, пообещал всякому, кто спасёт его дочку… Во-первых, принцессу в жёны, а во-вторых, Великий Золотой Кувшин в вечное владение… Вот он, — я показала Алане посудину, — а большего сокровища в том краю и не было… И вот отважный воин…