Францией поссорился он же после того, как расстроился брак его дочери Елизаветы с Людовиком XV.
Единственным сторонником перемены курса, то есть за союз с Францией и против альянса с Австрией, в это время был фельдмаршал Миних, убежденный в том, что австрийцы пытаются загребать жар русскими руками. Миних оказался прав, но не смог противостоять влиятельному Остерману.
В итоге Россия оказалась втянутой на стороне австрийцев в спор вокруг польского престола и направила свою армию в Польшу. Расхлебывать кашу, заваренную Остерманом, по долгу службы пришлось как раз Миниху, Под его командованием русские войска осадили Данциг (Гданьск), где вынудили к сдаче смешанный польско-французский гарнизон. Затем, когда не без помощи французской дипломатии обострились отношения с турками и Россия влезла в персидские дела, снова именно ему, фельдмаршалу Миниху, пришлось воевать с турками. Под его начальством русская армия разорила Крым, завоевала Молдавию и одержала блестящую, невиданную еще в истории России победу над турками в Ставучанах, за что русские военные историки ставят фельдмаршала в один ряд с крупнейшими отечественными полководцами.
Все эти столь дорогие для русских виктории перечеркнул так называемый Белградский мир 1739 года. Многие историки считают этот договор самым постыдным в русской истории. Австрийцы начали сепаратные переговоры с турками, по сути предав Россию. Остерман, проявив преступное недомыслие, присоединился к дискуссии слишком поздно, когда все вопросы были уже решены без русских дипломатов. В результате, принеся огромные жертвы, Россия по этому миру не получила ничего, в отличие от Австрии.
Некоторые статьи договора с Османской империей являлись для России просто позорными. Укрепления крепости Азов согласно Белградскому миру должны были быть разрушены, а сам город становился границей — "барриерою" между двумя империями. России запрещалось держать флот на Азовском и Черном морях, торговля с Османской империей могла вестись исключительно на турецких кораблях и так далее.
Рассказывают, что, когда к Миниху приехал после этого позорного соглашения французский парламентер, фельдмаршал горько жаловался собеседнику:
Я всегда был того мнения, что император (австрийский. — П. Р.) более нас имеет повода вести войну, а мы, ставши его союзниками, останемся в убытке.
Я уже представлял (то есть говорил. — П. Р.), что император всегда привык обращаться со своими союзниками как с вассалами… Мои представления (слова. — Я. Р.) не приняты! Но теперь они оправдались… Плохое дело — союз с вероломными и малосильными.
Слова Миниха о России, с которой обращаются, как с вассалом, это, само собой, упрек в адрес не только австрийцев, но и Анны Иоанновны. Вырвавшись уже перезрелой 37-летней дамой из провинциального затворничества в Митаве, курляндская герцогиня так и не смогла превратиться в настоящую императрицу. По своему менталитету она оставалась среднестатистической русской помещицей, вдруг получившей счастливую возможность расширить свое имение до размеров всей России и хлестать по щекам, когда вздумается, теперь не только своих, но и всех соседских горничных. Стоит ли после этого удивляться, что из пограничных областей России жители в те времена толпами бежали за рубеж. Многие пограничные районы обезлюдели так, будто там прошла война или случился мор.
От Петра Великого Анна Иоанновна умудрилась унаследовать только привязанность к шутам. В своей переписке наибольшую осведомленность она проявляет в отношении стирки императорского белья. Это единственное, в чем она знала толк.
Многие указы той эпохи вошли в историю благодаря своей анекдотичности и некомпетентности. Чего стоит, например, повеление Анны Иоановны составить Синод "в числе 11 членов из двух равных половин, великорусской и малороссийской".
Ну а главной болезнью того времени для России стал принесенный Анной Иоанновной из Митавы провинциализм. Вся внешняя политика той эпохи — это неумелое лавирование между Австрией и Францией. Курляндские и вестфальские выходцы, окружавшие императрицу, в силу их провинциальной психологии воспринимали обе эти державы политическими гигантами, а самих себя, а заодно и Россию, — лилипутами. Петр Великий заставил русского человека расправить плечи и встать во весь свой огромный рост, а двор Анны Иоанновны силой принуждал подданных снова согнуться, чтобы, не дай бог, они не выглядели выше австрийского соседа.
Иначе говоря, в словах Елизаветы Петровны о необходимости восстановить утерянное национальное достоинство была своя правда, хотя цесаревна и захватила власть, опираясь на иностранный кошелек.
Однажды в 1770 году, когда в Петропавловском соборе прославляли очередную победу русского оружия, на этот раз по случаю разгрома турецкого флота в Чесменском сражении, и оратор-священник в порыве красноречия ударил посохом по гробнице Петра Великого, призывая реформатора восстать, чтобы увидеть дело рук его потомков, граф Кирилл Разумовский, известный своим остроумием, пошутил: "Чего он его кличет? Если Петр встанет, нам всем достанется!".
В это время на престоле находилась уже Екатерина II, но эту многозначительную шутку по справедливости следует отнести к елизаветинской эпохе, тем более что и сам вельможа Разумовский сделал карьеру именно в те годы. Наверное, если бы чудо свершилось и великий реформатор поднялся из гроба, то дочери от отца действительно перепало бы немало упреков за двадцать лет ее правления. Но нашлись бы и добрые слова.
Часто вспоминают о том, что Елизавета оставила после себя в гардеробе 15 тысяч платьев, сундуки шелковых чулок, неоплаченные счета и недостроенный Зимний дворец. А потомки в память о той эпохе придумали шутливые строки: "Веселая царица была Елисавет, поет и веселится, порядка только нет!"
Но было и иное. Елизавета восстановила Сенат и придала ему полномочия, которых он не имел даже при ее отце. Сенат сделал немало для наведения порядка в министерствах-коллегиях и принял ряд важных для страны решений. Единственным государственным органом, оставшимся вне поля зрения Сената, оказалась могущественная Тайная канцелярия. Ее деятельность стала еще более засекреченной, чем во времена Анны Иоанновны.
Елизавета отменила действие внутренних таможен, существовавших в ряде российских губерний, что способствовало объединению страны в единое целое. При Елизавете были учреждены коммерческий и дворянский банки, что стимулировало развитие российской экономики.
Елизавета многое начала, но не достроила, как и Зимний дворец. В этом она оказалась похожа на отца. Просто у каждого были свои увлечения. Петр завел верфи и металлургические заводы, но и любовь его дочери к костюмированным балам кое-что дала России.
Брюссельская уроженка Тереза открыла в Москве первую фабрику нитяных кружев, национальные производители стали выделывать бархат и тафту, появились фабрики по производству шелка и хлопчатобумажных тканей, шпалер и шляп; тогда же начали в России производить краски. Даже знаменитый Ломоносов занимался в ту пору не только наукой, но и бизнесом: в 1752 году он получил привилегию на основание фабрики разноцветных стекол и столь любезных Елизавете бисера и стекляруса. Ломоносов создал целый завод, причем получил на это от государства и солидный кредит, и 200 крепостных душ в пользование.
Бесспорную похвалу заслужила бы от отца Елизавета и за тот прогресс, которого удалось достичь в области образования. Все тот же Ломоносов вместе с графом Шуваловым в 1755 году основали Московский университет. А в 1746 году пришло первое международное признание российской науки: сам Вольтер выразил желание поступить в члены Российской академии наук и буквально выпросил себе поручение написать историю Петра Великого.
Елизаветинская эпоха включила в себя много противоречивого. Императрица запретила смертную казнь, но не отменила страшных пыток. Она славилась добротой, но одновременно беспощадно гноила в тюрьме своих даже не реальных, а скорее потенциальных политических противников — судьба членов семейства Брауншвейгов тому свидетельство.
В елизаветинские времена внешняя политика России слишком часто опиралась не на продуманный государственный курс, а была лишь отражением придворных интриг.
За влияние на императрицу бились между собой несколько враждебных групп. Лесток и Шетарди склоняли Елизавету к союзу с Францией и Пруссией, а канцлер Алексей Бестужев стоял за традиционные связи с Австрией и Англией. При этом действия всех участников политической игры во многом определялись не принципиальными воззрениями, а просто взятками.
Взятки брали все, даже глава внешнеполитического ведомства Бестужев. Пенсион, что он получал от англичан, значительно превышал его официальное жалованье. Но самым выдающимся взяточником той эпохи можно безошибочно назвать Лестока. Он умел собирать дань со всех: ему платили немалые деньги и французы, и англичане, и шведы, и немцы. Вдобавок ко всему по просьбе Пруссии германский император Карл VII даровал личному врачу Елизаветы графское достоинство.
Кончили, правда, Шетарди и Лесток плохо. Канцлер Бестужев их переиграл. Чтобы свалить своих противников, граф прибег к перлюстрации их переписки. Вскрыв одну из депеш Шетарди в Париж, Бестужев обнаружил там поистине драгоценный для канцлера материал, которым он и не преминул воспользоваться.
Через Бестужева в руки императрицы попал следующий текст:
Мы здесь имеем дело с женщиной, на которую ни в чем нельзя положиться. Еще будучи принцессою, она не желала ни о чем бы то ни было мыслить, ни что-нибудь знать, а сделавшись государынею — только за то хватается, что при ее власти может доставить ей приятность. Каждый день занята она различными шалостями: то сидит перед зеркалом, то по нескольку раз в день переодевается — одно платье скинет, другое наденет, и на такие ребяческие пустяки тратит время. По целым часам способна она болтать о понюшке табаку или о мухе, а если кто с нею заговорит о чем-нибудь важном, она тотчас прочь бежит, не терпит ни малейшего усилия над собою и хочет поступать во всем необузданно: она старательно избегает общения с образованными и благовоспитанными людьми; ее лучшее удовольствие — быть на даче или в купальне, в кругу своей прислуги… Что в одно ухо к ней влетит, то в другое прочь вылетает.