К зданию НКВД на Чернышевской – тому самому, откуда выходили несколько часов назад ведомые Николаем на задание два бравых служаки, – прибыли довольно быстро, но Коля был уже как будто в полусне. Опираясь на преданно подставившего плечо товарища, он, не вполне осознавая, что происходит, послушно шел, куда ведут. Вели в комендатуру. Когда дошло до процедуры обрезания пуговиц, вытягивания шнурков и снятия оттисков с пальцев, Коля понял, что совершается какая-то несправедливость. Хотел объясниться, но не смог вымолвить ни слова, лишился последних сил и снова повалился на товарища. На товарища ли? Глянув в лицо сопровождающего, Коля шарахнулся, осознав, что теперь его ведут вовсе не знакомые ребята из родного отдела, а посторонние опера.
«Когда одни успели смениться другими? Что происходит? Почему меня ведут в подвал? Я арестован? Я брежу?» – Раскалывающаяся от боли Колина голова переполнялась мыслями, которые никак не хотели складываться в хоть сколько-то ясную картину.
Та первая камера была темной, сырой и почему-то вытянутой вглубь. Вдоль стен сидели люди. Мрачные, отчаявшиеся, настороженные… В дореволюционные времена эта камера была рассчитана на трех арестантов, а сейчас здесь было пятнадцать. Считалась она одной из лучших, предназначалась для избранных: не тех, кто из текучки, а тех, с кем можно с толком провести работу и получить новый орден. Все это Коля узнал позже. Пока же, едва его втолкнули в камеру, Горленко вжался спиной в стену и постарался унять боль. Приступ тошноты заставил согнуться и одной рукой закрыть рот, второй Коля придерживал норовившие упасть из-за отсутствия ремня и пуговиц штаны. Через миг, кажется, стало легче. Отдышавшись, он опустился на пол.
– Это следователь тебя так? – участливо склонился какой-то старик с воспаленным костлявым лицом и безумными глазами. Коля понял, что дело плохо. Ощупал свои скулы. Ну да, гематома слева и рана с запекшейся кровью в районе виска. Видок, должно быть, ужасный, но в целом зря старик пугает, страшного нет. Еще бы голова так не трещала, и не было бы этой тошноты…
– Следователь, да? – не унимался сочувствующий.
– Нет, конечно! – нашел в себе силы на ответ Николай. – Это я сам. Упал. Вернее, на меня упало…
– Сам он, как же! – хмыкнул собеседник обиженно. – Мне лоб, вот, тоже, просто комары искусали, – он шмыгнул носом и отрешенно уставился в глубь камеры. Со лбом у старика и впрямь было что-то не так, словно стая злобных мелких птиц изодрала клювами кожу.
– Не обращай внимания, – хорошо поставленным басом хохотнул кто-то рядом. – Старик у нас ранимый. Никак не может привыкнуть, что следователь на допросах тычет его острым карандашом в лоб. Кого-то сапогами по печени обрабатывают, кому-то пальцы ломают, а тут – просто в лоб. Но нет, он считает это превышением полномочий.
Хохотун Коле не понравился. Большой, чернявый, относительно свежий, явно издевающийся.
– А ты? – Коля постарался глянуть как можно суровее, имея в виду, мол, «неужели ты сам не считаешь такое самоуправство превышением полномочий?», но хохотун воспринял вопрос наперекосяк:
– А что я? Я все подписал, со всеми обвинениями согласился. Что здоровье зря тратить… – ответил он, и тут же спохватился, то ли искренне, то ли рисуясь перед окружающими: – Мне повезло. В списке сообщников были лишь те, кто уже арестован. Топить никого не пришлось. Иначе, конечно, пободался бы…
– Пободался бы он, как же! – фыркнул старик, погладив воспаленный лоб. – Тут, знаешь, или подписывай, или рога обломают и бодаться нечем будет. – И вдруг, сжав кулаки, с отчаянным видом упрямо затараторил: – Но я не подпишу! Не враг я ни себе, ни людям… Найдется и на наших мучителей управа! Товарищ Берия и до них доберется! Половину этих гадов, обвинения по ночам клепающих, уже почистили, доберутся и в наши харьковские задворки… Я не подпишу!
– Тихо, тихо, – успокаивающе похлопав старика по плечу, зашептал хохотун. – Даже если и подпишешь, не твоя вина. И, кстати, можно ведь слегка покуролесить. Вон, как Задохлик. Молодец ведь, а? – Он указал куда-то в сторону и принялся пояснять для Николая: – Задохлик – агроном. В поселке жил, никого не трогал. Одна вина – сдавал десять лет назад часть своей дачи для постоя немецкому консулу. Когда пришла пора сознаваться, что тот его завербовал, Задохлик не растерялся. «Конечно! – говорит. – Принудил разводить малярийных комаров, чтобы здоровье советской нации подрывать. Кого еще он привлекал к работе? Да что вы, никого! Он подозрительный был. Такое ответственное дело никому бы больше не доверил». И следствие зашло в тупик. С одной стороны, нельзя не принять показания, с другой – кто ж в такую ерунду поверит? Задохлик наш, считай, полгода уже без допроса сидит. Думаю, выпустят его от греха подальше, чтобы всю это чушь про малярийных комаров дальше не передавать и самим посмешищем не стать.
– Выпустят они, как же! – прокомментировал старик.
– Да! – вдохновенно продолжал хохотун. – Тут главное не переборщить. Знавал я одного прохфессора, так тот на своем «горе от ума» и прокололся. Взяли за то, что ездил на конференцию в Вену. Сначала противился, ясное дело, но не выдержал, согласился написать признание. Приписал себе деяния дипломата какой-то знаменитой французской повести наполеоновских времен и был уверен, что суд такие показания к рассмотрению не примет. Ведь даже имена всех действующих лиц он взял из книги! Но, увы. Суд книгу не читал…
От этих разговоров Коля почувствовал себя неловко. Ясен пень, ведь потом, когда все прояснится и его отпустят, то станут спрашивать, кто в камере что говорил. И вот, поди пойми, то ли рассказывать, как есть, в надежде, что и вправду разберутся, или молчать, чтоб никому не сделать хуже.
– Вы б это… – начал Коля, морщась и от боли, и от дурости ситуации. – Я из НКВД. Харьковский угрозыск. Я по ошибке здесь. Сами понимаете…
– Коллеги, значит! – широко улыбнулся хохотун. – Только я полтавский. Ну и не такой дурак, чтоб думать про ошибку. Раз взяли, значит, с кем-то был знаком, или донес кто, или нужно на кого-то донести… Уже не 39-й год, не лафа. Мода на ошибки прошла, пиши пропало. Раз взяли, значится, найдут, как приспособить к делу… Да ты и сам все это знаешь, раз из наших…
«Все это» Коля знать, конечно же, не знал, да и уже не слушал, если честно. Он неожиданно глянул на ситуацию с другой стороны и обалдел. Что, если он и правда виноват? В том, например, что не обеспечил подчиненным безопасность при задержании адвоката… Или нарушил какую-нибудь инструкцию о том, как себя вести при взрыве в помещении. Коля действовал инстинктивно, а черт его знает, как по правилам положено! В семье Горленко непоэтическим чтением вообще, а в том числе и чтением важных документов занималась Света. И пересказывала потом мужу все важное. Вдруг упустила что-нибудь про взрывы?
«А может быть, тот адвокат погиб? – От этой мысли Коле не стало хуже только потому, что хуже было уже некуда. – Ведь я, растяпа, навалился на него и так и отключился. Вдруг шею свернул по случайности? Выходит, я – убийца?»
– Вы б лучше не болтали, а дали человеку лечь! Ему же совсем худо! – внезапно подключился к разговору довольно молодой, кажется, младше Коли, но совершенно седой близоруко щурящийся парень. – Вы брюки не держите, вечно ж не удержишь, возьмите подвяжите вот таким узлом, – он показал на свои, скрученные в районе пояса узлом брюки. Коля вспомнил, что таким узлом поломойки подвязывают подол во время работы, мысленно посмеялся над тем, что вот, приходится по-бабьи изощряться, но с задачей справился. – Вот и славно! – прокомментировал парень. – А позже разберетесь. Может, от матраса кусок оторвать удастся и бечевку соорудить. Может, еще что. Жаль, у нас в камере портного нет. А в предыдущих я встречал. Иголки-то запрещены, но есть мастера, которые их делают из щепок. Такие и одежду залатают и тряпичные пуговицы соорудят, когда надо…
Этот бытовой треп действовал на Колю успокаивающе. Узел на его брюках быстро распался (Коля еще не настолько исхудал, чтобы излишков пояса хватило на крепкий узел), но удалось связать носовым платком две соседние шлевки.
– Э! Целый платок на такое пустяшное дело! Вы, товарищ, не в меру расточительны, – вмешался парень. – Рвите платок на части! Единственное, что не забирают из карманов при аресте, это платок, и, уверяю вас, вы поразитесь, сколько ему можно найти всевозможных важных применений…
Приговаривая все это, парень помог Коле дойти до дальнего конца камеры.
– У нас камера имеет массу преимуществ, – не замолкал он. – Например, дальние нары в глазок не видно. Там можно лежать и до того, как дали отбой. Не под нарами, заслонившись ногами сокамерников, как везде, а прямо на, – со значением сообщил он, а потом прибавил для товарищей так просто, словно говорил о само самой разумеющихся вещах: – Раз нквдшник, да в таком состоянии, то, может, и не жилец вовсе. Пусть хоть перед судом отлежится. Как – почему так думаю? Ясно ведь почему! Своих не бьют обычно, ведь понимают, что есть кому пожаловаться. А раз бьют, значит знают, что расстрел. Иначе отчего бы его к нам поместили? У нас у всех тут истории с заковыкой. Вот и он…
– Чушь порешь, товарищ интеллигент! – вступился за Колю коллега-полтавчанин. – Ничего не с заковыкой. Ты в одиночке пересидел, потому страхи теперь во всем видишь.
Несмотря на споры, Колю все же уложили на нары. Он не сопротивлялся, чувствуя, что сознание вновь начинает отказывать, и отдых не помешает. Сквозь накатывающую пелену небытия к нему пробивались рассказы сокамерников. Так он узнал многое о том, где находится. В том числе, что где-то тут, в самом глубоком подвале внутренней тюрьмы, расположены расстрельные камеры. Соседство с ними, разумеется, навевало на людей самые мрачные предчувствия и рождало множество легенд. Например, сказку о том, как Васька-акробат – «живучий-гад-как кошка» сумел расстрела избежать.
– Да байки это все! – перебивал хохотун-полтавчанин своим басом.
– Я лично это слышал! Причем от первого лица, – возражал тот самый «товарищ интеллигент». – Меня сначала ведь к Ваське в камеру подселили. Тоже тут в подвале, неподалеку. Потом уже, когда его увели, я оказался в одиночестве. А до меня три месяца в этой одиночке Васька сидел. После суда его забросили туда, чтобы срослись кости. Думали, быстрее дело пойдет, да как тут срастись – на нашей-то баланде и с ложкой каши в день. Ему, конечно, обидно было до ужаса – от расстрела спасся, чтобы теперь от ран в камере умереть? Эта обида ему сил и придавала. Выжил-таки. А после, когда товарищ Берия с Ежовым разобрался, дело закрыли. Вернулся Васька на волю.