ала, откуда у него взялись причины волноваться. – Как вам там Игнат Павлович зачитывал из показаний Николая? – продолжала Галина. – «Огромный человек, при появлении которого квартира Воскресенского сразу стала меньше».
– С учетом того, что Коля наш сам довольно высокий, эти слова означают, что в вашей комнате тогда и правда был гигант, – поддержал Морской. – И этот, – он кивнул в сторону Бассейной, – конечно, сразу вызывает ассоциации. Но что поделаешь? Не бегать же за ним с предложением примерить костюм химзащиты и противогаз и предстать в этом виде перед нашим арестованным другом для опознания.
– Сначала Коля подумал, что перед ним чудовище, – шепотом проговорила Галочка, глядя вниз. – И знаете, я его понимаю. Что будем делать? Скажем Игнату Павловичу?
Мужчина и правда был какой-то неприятный. Неуклюжий, мрачный, слишком большой даже для городских улиц. Но вот так с ходу очернять человека в глазах следователей все-таки не хотелось. Да и предъявить было откровенно нечего… Как там сказал Ткаченко? «Если бы была совершена попытка нападения, то…» Пока же преследователь вел себя довольно безобидно.
– Давай не опережать события, – предложил Морской. – Быть может, мы ошибаемся, и он вовсе за нами не следит. Или следит, но вдруг его намерения смогут приблизить нас к разгадке преступления? Давай-ка подождем, чтоб подошел, а дальше прямо спросим, что ему от нас надо. И уж потом передадим все следствию. Идет? Тем паче, ты же видела вчера, как реагирует Ткаченко на подозрения окружающих – опять отмахнется и выставит все так, будто я, мнительный истерик, слишком много сочиняю.
– Мнительный истерик? – захихикала Галя. – А я тогда кто? Вернее я и моя мания преследования?
Смеяться они, конечно же, смеялись, но тем не менее оставить Галочку одну дома Морской не рискнул. Ради безопасности они даже хотели отправиться в редакцию на такси, но вовремя сообразили, что ближайший таксопарк нынче находится на площади под Госпромом, а оттуда до «Красного знамени» было ровно три шага. И оба, хотя не видели ничего подозрительного, всю дорогу неуклонно ощущали, что черный человек крадется следом.
Николаю Горленко снилось, что все хорошо. Далекий шум трамваев мягким эхом отражался от стен, как бы заверяя, что Коля был дома, в двух шагах от родной Плехановской. С улицы доносился звонкий голосок Светы. Небось опять затевала нечто грандиозное и с утра пораньше агитировала соседей на работы по благоустройству двора. За шкафом немного покашливал маленький Вовка. Но Коля не волновался – с кашлем, конечно, справимся, не те нынче времена, чтобы доктора будущего комсомольца в борьбе с обычной хворобой упустили, – главное, что сын был рядом. Вспомнилось вдруг, что с тех пор, как Вовку переселили в Зашкафье на бабушкину территорию, Коля ни разу не обнял его во сне и не поправил одеяло. Зря: наблюдать за спящим мальчишкой было чертовски приятно, а бабушка на Колю наверняка не обиделась бы – ведь мама же. Николай попытался встать, но тело было словно из ваты сделанное: вроде и двигалось, и нет одновременно. Горленко рванулся, для размаху закинув руки над головой, и тут же больно стукнулся о холодный каменный подоконник. Стоп! Откуда над головой подоконник? Из-за сквозняка они со Светой давно переставили кровать к стене. Неужто, пока он спал – тут Коля громко засмеялся, – жена и мать, не желая будить отдыхающего, сделали перестановку. Прямо с ним, невзирая на свой слабый пол и на его килограммы? С них станется!
Тут Коля открыл глаза. Чужой далекий белый потолок с маленьким черным пятном вокруг лампочки мгновенно вернул в реальность. Горленко все вспомнил и резко сел, с удивлением замечая, что руки его теперь свободны и кляпа во рту больше нет.
– Где я? – Он настороженно оглядывался, не понимая, как сюда попал. Маленькая – жесткая кушетка, окно, стул и дверь – больничная палата или – на окнах решетки, в двери прорезь с наружной задвижкой для наблюдения – такая удивительная тюремная камера?
– Все же палата, – сам себе сказал Коля, жадно втягивая ноздрями ни с чем не сравнимый свежий воздух, проникающий сквозь открытую по ту сторону решетки форточку. В тюрьме, как известно, проветриваниями не баловали.
После сна, в котором Николаю казалось, что он дома, проснуться здесь было особенно неприятно. Но если отбросить обиду на мирозданье (зачем, будто в насмешку, подбрасывает такие обнадеживающие сны, скотина?), то данное место нравилось Коле значительно больше всех, в которых ему довелось побывать за последние дни. Мирозданье, кстати, продолжало издеваться, потому что перестук трамваев не прекращался, и голос Светы по-прежнему звучал совсем близко. Или… может… Стоп! Окно! Коля приник к стеклу и увидел жену совсем рядом, прямо рядом, буквально за переливающимся всеми цветами радуги кустом отцветшей бузины. Взлохмаченная. Немного осунувшаяся, но все равно светящаяся изнутри и самая родная, она стояла перед с наслаждением потягивающим папиросу Яковом Кировым и вполголоса говорила что-то, глядя прямо перед собой. «Яков! Вот это повезло. Да ведь это, возможно, его отделение!» – узнав друга Морского и своего хорошего приятеля, Коля преисполнился оптимизма. Он ухитрился влезть на подоконник и, распластавшись по прутьям решетки, потянулся ухом поближе к форточке.
– Яков Иванович, миленький, вам же и самому будет лучше, если выполните мою просьбу, – твердила Света. – Без свидания с ним я все равно не уйду. Скандалить буду, ругаться, кричать, плакать. Да, вы уже говорили, что у вас для таких случаев уколы специальные успокоительные имеются, но вы же не растратчик какой-то там, не станете переводить народное советское имущество на случайных людей. Ну я вас прошу! Ну не заставляйте меня переходить к крайним мерам! Я сейчас на все готова. Жалобу могу написать. На то, например, что вы с Двойрой венчались в синагоге и всякий раз, когда нетрезвы, всем вокруг твердите, как вам стыдно.
Как ни старался Яков сохранить невозмутимость, но тут аж поперхнулся, бедняга.
– Это где же вы набрались такой дезинформации? – одновременно пытаясь и сделать затяжку, и восстановить дыхание, прохрипел он.
– Слухами земля полнится, – как ни в чем не бывало, ответила Света. – Может, конечно, я что-то не так услышала. Но, знаете ли, сигнализировать о подозрениях у нас никто не запрещал…
Коле стало немного стыдно за жену, но Яков, к счастью, уже взял себя в руки и, кажется, даже не обиделся.
– О том, что речь идет о совсем другой истории, знаете и вы, и я, и те, кому вы собрались сигнализировать, – усмехнулся Киров. – И вам вообще-то должно быть совестно, что вспоминаете это сейчас. Не боитесь, что я обижусь на шантаж и немедленно выдворю вас за территорию учреждения?
– Боюсь, – честно сказала Света. – Но я уже и не знаю, что придумать! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пустите меня к нему! Я на все готова!
– Полы мыть умеете? – внезапно поинтересовался Яков.
– Не то слово! – с готовностью выпалила Света.
– Впрочем, это не самое сложное. Есть еще ряд неприятных обязанностей, – Яков на миг задумался, а потом спросил: – К медицине какое-нибудь отношение имеете?
– Я? – На мгновение Света явно растерялась, но тут же снова пришла в себя. – Самое непосредственное. Вот! – она достала и предъявила какую-то бумагу. – Я на больничном!
– Да уж, – вздохнул Яков. – Тесные связи с медициной – налицо… У нас, если честно, санитарок не хватает. Должность, правда, обещана моей супругой кому-то из родственниц знакомых медсестер. В качестве благодарности за присмотр за Воскресенским, как я понимаю. Но ничего, бюрократические формальности неделю еще точно будут утрясаться. На это время я могу принять вашу добровольную помощь. Пойдете санитаркой в отделение?
И вот, вскоре Света уже была рядом. Коля не верил – то тер глаза, опасаясь снова проснуться и узнать, что ничего такого не происходит, то хватал жену за руки, проверяя, уж не видение ли она, то пробовал на вкус катящиеся градом из ее глаз слезы, с чего-то взяв, что по степени солености сможет определить степень реальности происходящего.
– Тебя что, били? Я тебя выхожу! – шептала Света, холодными кончиками пальцев ощупывая опухшее Колино лицо. – Все это ничего, все это ерунда.
– Конечно ерунда! – вторил Коля. – Я зеркала уже сто лет не видел, так что даже не пойму, чего ты так переполошилась. И, между прочим, никто меня не бил. Скорее я их. Да и то не слишком.
Тут его понесло и он, почему-то не сначала, а с момента, как вчера из «брехаловки» его вызвали в кабинет к следователю, начал рассказывать Свете о своих злоключениях.
– Заводят в кабинет, где раньше мой Ткаченко восседал, но Игната Павловича уже и след простыл. Сидит товарищ в докторском халате и вежливо так говорит: «Встаньте ровно, дотроньтесь кончиком пальца до носа, покажите язык». Цирк какой-то! Но я все делаю, что зря ерепениться. Товарищ говорит: «Все ясно, я так и думал, уведите!» И что ты думаешь? Вместо камеры отправляют снова в шкаф.
Тут пришлось сделать отступление и рассказать, что такое шкаф и как невыносимо там стоять. В глазах Светы при этом отразился такой ужас, что Коля тут же вспомнил о своем мысленном обещании некоторые вещи из тюремного опыта никому не рассказывать.
– Но это все не важно. В общем, ночью меня забрали и увели в машину…
– Ночью? – ахнула Света. – Ты что, до ночи так, не двигаясь, стоял?
– Ты слушай главное! – отмахнулся Коля. – Представь, тебя сажают в гражданское авто. С двух сторон два парня – явно тоже не из наших. И я подумал, что это похищение. А что? Саенко мог перехватить мою записку и расшифровать.
– Не мог! – вмешалась Света. – Ее ни один нормальный человек не расшифрует. Ты так перемудрил, что мы все чуть умом не тронулись, хотели Хлебникова воскрешать. Если б Игнат Павлович вовремя не расспросил твоих сокамерников, мы бы и не узнали, что ты там шифровал. Ты не подумай, я не сержусь, но просто впредь, прошу тебя, в загадки не играй…