ров переключился на Светлану. – А тебе, Света, я сейчас четко протокол взаимодействия с больными расскажу. Только вот что! – уже в дверях Яков обернулся и посмотрел на Николая с большой теплотой и сочувствием. – Вы с товарищем Ткаченко поторапливайтесь с раскрытием дела. Результаты экспертизы не за горами. И больше трех-четырех дней я тебя тут держать не смогу.
В редакции, как всегда, все крутилось вверх дном, и застать кого-либо на положенном рабочем месте было невозможно. Впрочем, от трудов праведных никто не отлынивал. Нюта, например, крутилась в приемной и бойко раздавала всем советы:
– Художников я бы на вашем месте поискала в курилке! Тапа? Она, я думаю, у нас – то есть у наборщиц. У нее с утра было такое, знаете, ругательное настроение – в другое место она пойти просто не могла, больше ей спустить пар негде. Что? Я? Зашла к Морскому, но его не застала, зато вовремя подвернулась под руку убегающей Зосеньке и вот теперь замещаю. А вот и он!
Последняя реплика была обращена к пытающемуся незаметно просочиться в свой кабинет Морскому. Одной рукой он при этом сжимал под мышкой портфель, другой – тащил за собой ошарашенную Галочку, поэтому народ приходилось распихивать головой. Сначала киваешь, здороваясь, а потом этой же головой резко дергаешь то влево, то вправо, показывая коллегам, куда лучше отойти. Увы, от Нюты все эти маневры не ускользнули.
– Легок на помине! – не унималась она. – Тут все с ног сбились! Куча дел в редакции, Тапа не в себе, а он, видите ли, откомандированный! – и тут же, подойдя в должной мере близко, с упреком прошептала – И где вчера тебя носило? Я не то чтобы ждала, но пару встреч из-за тебя отменила…
Тут взгляд ее упал на Галочку.
– Ах вот как! – оценивающе причмокнула Нюта, по-своему расценив появление Морского с балериной. – Тогда, Владимир, тебя вычеркиваем!
И натурально вычеркнула, достав из бездонного декольте блокнотик.
Разбираться с этими глупостями было некогда, поэтому Морской приветливо кивнул и открыл дверь кабинета. В нее тут же фурией влетела невесть когда успевшая примчатся в приемную Тапа.
– Надо поговорить! – выпалила она уже внутри, глядя на Морского так, будто это был ее персональный кабинет и это она вызывала провинившегося коллегу, чтобы пропесочить.
Все это в целом было типично для утра редакции и женской части ее коллектива – развивать из любой мухи слона девочки умели и любили, потому Морской в ответ спокойно улыбнулся и, бросив Тапе успокаивающее: – Присядь, я через три минутки буду, – занялся обустройством Галочки в приемной. Разговор с Тапой явно требовал конфиденциальности и мог затянуться, а ведь еще необходимо было сделать несколько важных звонков. Справедливо рассудив, что великан-преследователь вряд ли решится атаковать Галю прилюдно и что редакционный муравейник в этом случае лучшая защита, Морской указал ей на кресло для посетителей, а сам ушел работать. Краем глаза он заметил напоследок, как Нюта, глядя на гостью вызывающе, хоть и снизу вверх – сказывалась разница в росте, – кинулась с какими-то расспросами. По крайней мере, можно было не беспокоиться, что Галочке придется поскучать.
– Нет, вы это видели! – хлопнув на стол свежий номер газеты, заявила Тапа. Красным карандашом была обведена мелкая неприметная рекламная табличка обувной фабрики. «Мы обуваем наш народ» – гласило объявление. Морской, конечно, понял, о чем речь: «обуть кого-то» в обиходе означало «обмануть». Но на ЧП такая фраза, в общем, не тянула.
– Не переживай, – утешил он коллегу. – Смекалистый народ повеселится, а «кто надо» такую оплошность даже не заметит. Они не так сильны в филологии.
– Зато страшны в ней! – не унималась Тапа. – Хотя вам виднее, – она нервно дернула плечом и отвернулась, заговорив вдруг тихо-тихо: – Но выговор устроить все же надо. Вы знаете, вот в Ленинграде недавно была история. Писали «Врачебная комиссия в восторге от здоровья студентов и заключает, что все они годны для службы в рядах доблестной Красной армии», но написали «Крысной». Опечатку заметили, но наборщицу уволили и даже арестовали, решив, что «крысная» аллюзия к «крысиной». Я уж не говорю о «главнокомандующем» с пропущенной буквой «л». За это, как мы знаем, всех виновных расстреляли…
– Ой, не выдумывай! – отмахнулся Морской. – Ты слишком веришь слухам и нагоняешь страхов. Давай-ка вспомним, как наши заклятые друзья из «Социалистичной Харьковщины» вместо «школа соцвыхову» написали «школа соцвывиху». Никто и не заметил! Или хотя бы посмотри, что наш «худ. фильм» – ругать ругали, но никого не тронули в итоге, – он знал, что Тапа прекрасно помнит недавнюю историю с нарушением правила рекомендованных сокращений. Считалось, что «художеств. фильм» единственно верное написание, потому что «худ.» вызывает ассоциации с «худший». Редакция случайно про то забыла, и в рубрике «На-днях», оповещая о выходе на экраны фильма «Дурсун» – картине о колхознице, придумывавшей, как в четыре раза повысить производительность при сборе хлопка, написали «Худ. фильм». В следующем номере, конечно, уже исправили, но факт остается фактом. «Главкинопрокат» был возмущен и жаждал крови, но головы тогда не полетели – все обошлось обычной взбучкой и положенным прилюдным унижением.
Газета «Красное знамя», октябрь 1940 года
– А вот! Ну посмотрите! – чуть не плача, опять переключилась на газету Тапа. – Объявление о пропаже. Крупным шрифтом «Ушла кобылица»!
– И что? – тут даже и Морской не понял, что не так. – «Просим знающих местонахождение лошади сообщить по адресу», – зачитал он. – Вроде все в порядке.
– Нас обвинят в очернении советской лошади! – залепетала Тапа. – Скажут, что мы обвиняем ее в ушлости.
Морской захохотал:
– Послушай, если бы написали хотя бы «просим вернуть ушлую кобылицу», что, с точки зрения словообразования, заметь, вполне корректно, я бы еще понял твои волнения. Но в данном обороте все в порядке! Не так у́шла та кобылица, как хитры те, кто забил тебе голову всеми этим страхами, Тапочка! Успокойся, пожалуйста. Подумай, кто в кругу твоего общения так на тебя влияет и нагоняет панику, и постарайся его не слушать, – тут Морской вспомнил, что к Тапе, а точнее к тому самому окружению у него было куда более важное поручение. – И, кстати, у меня к тебе просьба личного характера.
Тапа мгновенно перестроилась и вопросительно склонила голову набок.
– Это связано с расследованием, – начал Морской. – Я кое-чем не хочу обременять следствие, пока не получу подтверждение, что это стоящие вещи. В общем… Твой муж ведь химик… А мне очень надо понять, что за вещество было в этом флаконе, – он бережно достал обернутый в тряпичный лоскут больничный артефакт. – Я никогда ничего не просил, а теперь – умоляю! – Произнеся последнюю фразу, Морской вдруг понял, что слово в слово говорил так совсем недавно, когда просил Тапу отпустить его на встречу с Ларой. Тапа, судя по едва сдерживаемому смеху, тоже вспомнила этот эпизод. Но флакон взяла. И с обещанием помочь ушла, чтобы куда-то его срочно перепрятать.
Морской тем временем занялся телефонными звонками. Игната Павловича он оставил напоследок. Во-первых, следователя могло и не быть на месте, во-вторых, договорившись «созвониться», они не оговаривали время. В-третьих, Морской так и не решил, надо ли заявлять о слежке великана.
Ткаченко позвонил сам и сразу с поручением:
– Я за тобой заеду через пятнадцать минут, – сказал он приказным тоном. – Отправимся в больницу к Николаю. Задача – поговорить с подозреваемым по душам. Мне кажется, с тобой он будет более откровенен. Пусть еще раз расскажет, что, по его мнению, произошло, кого подозревает, как собирается выкручиваться… Вопросы?
– Только риторические, – вздохнул Морской в ответ. – Мне будет совестно вытягивать что-то из друга, понимая, что все это я вам потом перескажу. Быть может, я могу его сначала предупредить, что я к нему пришел как официальный советник следствия?
– Сам знаешь, что не можешь, – отрезал Ткаченко и добавил: – Не время для такого чистоплюйства. Нам надо правду выудить, а это дело грязное. Все, отключаюсь, жди меня у входа.
Морской еще немного поторговался, нарвался на сообщение, что это будет чуть ли не последнее его задание в данном деле, потому что другого применения пока Ткаченко для него не видит, но зато получил разрешение взять с собой Галочку, раз следователь не хочет другими способами обеспечить балерине безопасность.
Повесив трубку на рычаг, Морской подумал, что, собственно, никаких дел по работе сегодня так и не совершил. Глаз упал на стопку плакатов на соседнем столе. «Это последний раз, когда вы видите вооруженного польского пана!» гласила надпись под карикатурой, довольно смешно и выразительно представляющей явно зажравшихся пирующих польских офицеров в полном обмундировании.
Морской вспомнил рассказ Воскресенского о расстрелянных поляках.
– Что не так? – чутко уловила вернувшаяся в этот момент в кабинет Тапа.
– Все хиханьки да хаханьки, – небрежно бросил Морской, убирая плакат в ящик стола.
– Э-э-э… Но мы так и хотели – в юмористическом ключе. К годовщине освобождения трудящихся Западной Украины и Западной Белоруссии из-под гнета польских панов. Художник, как мне кажется, весьма талантливо передал…
Морской серьезно посмотрел на Тапу и вздохнул. Врать и юлить, конечно, неприятно, но что поделаешь:
– Так, значит, и напишем: «К годовщине ля-ля-ля». И иллюстрация пусть будет торжественная, вдохновляющая. Праздничная демонстрация с портретами вождей! А не глумление над армией, о которой уже никто и не помнит. «Больше внушительности!» – было сказано на последнем заседании в Главлите. Зря, что ли, говорили?
– Вам там, может, что-то и говорили, а меня на это заседание никто не звал. Вы б хоть делились, приходя оттуда, новейшим курсом, чтобы я зря художников не обнадеживала.
Тапа смирилась с выбраковкой, но Морской знал, художник наверняка отнесет карикатуру в другое издание, и там ее, конечно, опубликуют – ведь сделано талантливо и на самом деле ни у какого Главлита претензий быть не может.