– Что же касается «предатель и подлец», – перешла к более важным вещам Галина, – мне кажется, мы станем предателями, если не сообщим товарищу Ткаченко о странных интересах Саенко. Нельзя забывать, что речь идет о подозреваемом в организации убийства. О том самом человеке, которого ты застукал за подменой дедушкиного лекарства…
– Все верно, – вздохнул Морской. – Осталось только понять, как технически связаться с Ткаченко. У нас на хвосте Великан, – чтобы не афишировать свои волнения, Морской не выглядывал в окно, но в наличии слежки не сомневался. – Любые наши контакты с органами покажутся Саенко подозрительными… Да и не с органами тоже. Со стороны все должно выглядеть так, будто мы ничем другим, кроме розысков саенковского клуба, не занимаемся.
Беседу прервали несколько осторожных дверных звонков. Морской знал, кто так звонит:
– Лариса! – воскликнул он с такой интонацией, будто кричал знаменитое «Эврика!», но тут же сник, вспомнив слова Двойры о том, что он бездумно подвергает дочку риску.
– Я еле вырвалась к вам! – с порога затараторила светящаяся Ларочка. – От мамы есть наказ: после уроков – сразу домой. Но я нашла лазейку! От физкультуры я освобождена и, чем сидеть в зале, вполне могу уйти домой – урок-то самый последний. Формально – все честно, уроки еще не закончились, а как закончатся, я сразу побегу домой.
– Дочь! – строго свел брови отец, но разразиться воспитательной тирадой не успел.
– Мы на секунду! – сказала Галочка Ларисе и утащила его в коридор. – Ты говоришь, что за нами слежка, что каждый, вошедший с нами в контакт, попадет под пристальное внимание Саенко, и тут же хочешь отправить ребенка к Ткаченко? – очень аккуратно, но в то же время твердо начала она. – Ты сам себя слышишь?
Морскому эта фраза показалась весьма знакомой, но в данном случае у него не было другого выхода.
– Да, слышу. Ларочка – наш единственный шанс. Ничего подозрительного в том, что дочь зашла к отцу, нет, – пояснил он. – Но ты права – к Ткаченко мы Ларису не отправим. Давай прикинем, кому мы можем доверять? Двойре нельзя. Во-первых, от волнения за Ларису она меня немедленно прибьет, во-вторых, от беспокойства за меня опередит нас в поиске клуба и разнесет его в щепки, прежде чем мы выясним, что там было нужно Саенко. Если, конечно, не захочет поиграть сама.
Из кухни раздался сдавленный смех.
– Дочь! Это переходит все границы! – Морской с грозным видом ворвался в кухню.
– Согласна, – смущенно попятилась Ларочка. – Извините. Я знаю, что подслушивать – ужасно плохо. Но вы ведь сами виноваты – ушли шушукаться, оставили меня одну.
– Мы больше так не будем, – улыбнулась Галочка. – Мы и хотели бы, но выхода другого нет. Нам нужно кое-что тебе поручить. Ну еще, пожалуйста, будь очень осторожна, все это, если честно, не вполне безопасно…
– Отставить панику! Мы сделаем все так, что придраться будет не к чему, – вмешался Морской. – Дочь, твоя задача – завтра под любым предлогом напроситься с Яковом в больницу.
– Предлог готов! – тут же нашлась Лариса. – Моя Валюша-Маленькая живет совсем неподалеку от работы папы Якова. Я часто, когда перед школой хочу зайти к ней в гости, сначала еду вместе с Яковом к нему, пью чай, а уж потом иду к Валюше.
– Отлично! – отреагировал Морской. – В отделении Якова утром все еще будет дежурить Света. Поговори с ней. Мы тебе сейчас подробно все расскажем. Про слежку, из-за которой сами не можем ни с кем связаться. Про странное задание, которое мы только что получили от Саенко. Да! – Увидев, как дочь меняется в лице, Морской подбодрил: – Дело серьезное, к нам приходил Саенко. Но он тебя ни в чем не заподозрит. Ты просто дочь, зашла проведать, убежала. Что тут такого? А Свете ты перескажи дословно все, что мы сейчас расскажем, ладно? Скажи, что это мой доклад товарищу Ткаченко. Пусть передаст.
– Может, лучше написать записку? – заволновалась Ларочка.
– Хорошая идея, – подхватила Галя. – Запишем, выучим и записи сожжем. Я не шучу! Если при Ларочке найдут эти записки, она уже не сможет утверждать, что просто так зашла к отцу и позже просто так поехала на работу к отчиму.
И, как заправские шпионы, они сели составлять Ларочке необходимый к заучиванию текст.
Утреннее путешествие могло оказаться бесполезным, но неинтересным точно быть не могло. В трамвае нарочно встали на заднюю площадку:
– Так обзор лучше, – пояснил Морской Галочке. – Дома Москалевки – кладезь историй и городских легенд. Тот редкий случай, когда я рад, что транспорт у нас такой неспешный.
С последним вышла промашка. Трамвай хоть слегка и кренился набок, как хромой, все же мчался, что есть духу грозно потряхивая пассажирами, словно игрок костями.
Поскольку жаловался Морской на это вслух, Галина засмеялась:
– Судя по образам, вы… Ой, прости… Ты, а не вы. Ты уже уверен, что мы едем в нужное место и готовишься стать игроком. А про скорость – не расстраивайся. Я быстро разгляжу, что надо, не волнуйся. Тем более, я многое там помню. Мы с дедушкой бывали на Москалевке – смотрели Гольдберговскую церковь и особняк Гольдберга напротив – такой красивый, как ни глянь – дворец. Не думай, дедушка не набожный – в церковь мы ходили как в музей. Хочешь, и с тобой зайдем. Там красиво и очень необычно.
– Некуда больше заходить, – помрачнел Морской. – Гольдберговская церковь закрыта с 38-го. Антисоветская деятельность сотрудников – и всё, на один доступный для народа архитектурный памятник меньше. Кстати, знаешь ли ты, что в некотором смысле можешь считаться хозяйкой здешних мест? – За окном как раз проносилась площадь Урицкого. – Когда-то тут стояла Воскресенская церковь, и площадь называлась Воскресенской, и улица, где на углу аптека, и переулок – все было Воскресенским.
Галина Воскресенская кивнула благодарно, но, кажется, ничуть не возгордилась.
– Ой, у меня с фамилией всегда сплошные несуразицы выходят, – поделилась она. – Воскресенские – это же от воскресенья. И даже не в честь дня недели, а в честь легенды о воскресшем боге, понимаете? – Морской, конечно, понимал и слушал с интересом. – Из табель-календаря «воскресенье» давно убрали, но вроде на обычный календарь запрет не перенесся. Но люди же так любят увлекаться! Мне столько раз советовали из Воскресенской переименоваться, например, в Семьскую – мол, день в неделе-то седьмой, как ни крути.
Табель-календарь на 1939 год
– Тогда бы из Семьской сейчас, когда неделя снова с воскресенья начинается, пришлось бы переименовываться в Первую, – засмеялся Морской.
– Вот ты смеешься, а одна моя коллега-педагог была Сентябрева, а когда Союз воинствующих безбожников в прошлом году предложил месяцы на советский лад переименовать, быстренько сменила фамилию на Коминтернову – ведь предлагалось сентябрь назвать месяцем Коминтерна. И что ты думаешь? Путаница с документами ужасная – менять профбилет, подтверждать диплом, писать заявления во все инстанции – а переименования безбожники так и не добились. Ой! – Тут Галочка спохватилась. – Что я тебя глупостями отвлекаю! Ты же хотел рассказать про Москалевку, а я и в окно не смотрю…
– Вообще, положено бы начинать с истории, – переключился Морской. – Эти земли в народе зовутся Занетечь – потому что за рекою Нетечь. В нее в свое время сливали столько отходов, что люди сами попросили ее засыпать, потому ее сейчас на карте не видать. Так вот, давным-давно здесь давали земли «москалям» – так называли отставных солдат. Отсюда и пошло название селения. Еще здесь было много старообрядцев – ведь изначально земли принадлежали купцу-старообрядцу Федоту Карпову. Потом уже сюда же перебрались и купцы, и ремесленники, и интеллигенция – из-за непригодности к земледелию тут все было довольно дешево, а центр – в двух шагах. Из известных вам персон позже тут жил композитор Исаак Дунаевский. В 10 лет он уже всё знал о своем предназначении. Впрочем, у них все знали. В семье было пять сыновей и одна дочь – и все посвятили себя музыке. Но в родной Лохвице были слишком маленькие квоты на ученичество еврейских детей, поэтому в музыкальное училище Исаака не приняли. Чтобы было понятно, на дворе стоял 1910 год. Тогда евреям было ох как несладко! В Харьковском музыкальном училище с квотами было попроще, но, чтобы получить право проживать в большом городе, старшему брату Дунаевского пришлось учиться на переплетчика, и им же и работать, а маленького Исаака записали к нему в ученики. Талант пробился: училище, консерватория, оркестр при театре. Покидая спустя 14 лет наш город, Исаак Дунаевский уже был блестящим, опытным музыкантом, ярким композитором, отличным репортером музыкальных направлений и заведующим музотделом наробразования…
– Кто такой Дунаевский, можешь мне не объяснять, – улыбнулась Галочка. – Все фильмы с его музыкой я знаю наизусть.
– Вот! – поддержал Морской. – А я ведь с ним знаком. Он, сам того не зная, сыграл в моей судьбе существеннейшую роль. Когда-то я ведь тоже баловался скрипкой. В консерватории про гениального Дуню мне столько говорили, что я, признаться, несколько предвзято относился – ровесник мне, а уж такой зазнайка, что и поклонниками вдруг оброс, и взялся, вон, руководить отделом образования… Опять же все эти слухи о его романе с Верой Юреневой – актрисой, по которой тогда с ума сходили все мужчины Харькова от мала до велика. Мы с Дунаевским, кстати, относились к «мала», потому как прекрасной Вере Леонидовне тогда было за сорок. Я, скажем прямо, слухам тем не верил, а к славе откровенно ревновал. А потом я услышал, как Дунаевский играет. И всё. Стал сразу же поклонником, и точка. А скрипку отложил для личного пользования. Зачем морочить голову зрителю и преподавателям, когда есть люди, которым вот действительно дано. – Морской вдруг вспомнил, что пару лет уже не прикасался к инструменту, и вздохнул. – Мне, кстати, общие знакомые спустя много лет сказали, что, почитав мои рецензии, Дуня сказал, что больше ничего длиннее газетной заметки писать не станет, ведь что же зря третировать перо, когда есть люди, которым действительно дано писать. – Последнее вкрапление выглядело слишком явным хвастовством, и потому Морской признался: – Впрочем, врали. Мне это говорила его первая жена, с которой мы немножечко дружили и которая, когда Исаак в 24 года переехал в Москву и начисто о ней забыл, любила сочинять о бывшем муже всякие небылицы, приятные собеседникам.