– У Поволоцких, как всегда, опережают время, – шепнул Морской Галине, поясняя происходящее. – Подозреваю, они еще и в очередь не встали на телефонизирование квартиры, а скидка на подключение номера уже обещана. Каково? – Судя по Галочкиному растерянному взгляду, ситуация требовала более подробных объяснений. – Этот человек – заместитель начальника АТС, но и актер при этом. Играет в самодеятельном театре: недурственно читает юморески. Наш Саша – добрый человек – пишет и для профессионалов, и для самодеятельности. И, кстати, иногда одни и те же тексты! – Морской, с хитрой улыбкой обратился к начальнику-актеру: – Вы бы, любезнейший Иван Степанович, все ж не хорохорились. Приветствую! Знать номер наизусть – отлично, но распечатать конверт и заглянуть в письмо с текстом репризы все же стоит. Вдруг там окажется не та реприза, что вы учили, а, например, прогремевшие вчера в цирке клоунские куплеты. Успех был, кстати, потрясающ!
– Что за поклеп? – вмешался Поволоцкий. – Я для всех пишу уникальный материал.
– Конечно, – согласился Морской, – но письмо вполне мог перепутать. Ты же помнишь, как отправил в Москву вместо положенных детских стишат какую-то черную заумь. Дай-ка вспомню, ты цитировал первые строки, а потом решил нас пощадить, сказав, что взрослые свои стихи здесь никому читать не будешь… «Элегия, о том, как ехал на телеге я»? Галина еле уговорила почтальона позволить заменить конверт. Да ты же сам смешил всех нас рассказом!
– Помню, – спокойно согласился Поволоцкий, почему-то побледнев и отвернувшись. – Но путаница вышла один раз. Больше я так не ошибался. Ни в себе, ни в людях…
Морской почувствовал, что упускает нечто важное. Что эти «взрослые стихи», возможно, следовало стребовать с поэта и разобраться в них получше, а не осмеивать хором с вроде бы как поощряющим такую позицию автором. Но нынче было не до этого.
Разговорчивый Иван Степанович раскланивался и обещал всевозможные телефонные блага, Морской, чтоб поддержать беседу, вспоминал все происшедшие ранее с Поволоцким забавные истории… В общем, Галочка не выдержала и, едва Иван Степанович ушел, тут же заговорила по существу.
– Еще раз, – недопонял Поволоцкий, приглашая гостей в комнату, – Чем я должен вам помочь? Вы пишете кому-то тост под заказ? И делаете стенгазету с цитатами про Харьков? – Не позволяя губам расплыться в презрительной ухмылке, поэт нервно задергал ртом.
– Не стенгазету, а плакат, – стараясь сохранять серьезность, подкорректировал задание Морской. – Готовим материалы, а не делаем. И это все не то чтоб под заказ, а, скажем прямо, это вымогают взамен за то, что очень для нас ценно. Варианта отказаться у нас нет.
– Ну, значит, нет и у меня, – вздохнул Поволоцкий. И тут же выдал с ходу чудесное: – «Я вырос на большом базаре, в Харькове, / Где только урны чистыми стояли, / Поскольку люди торопливо харкали / И никогда до урн не доставали». Это некий юный Боря Слуцкий. Нынче в Москве, студент литературного института. Известен только в очень узких кругах, и то благодаря вашему Грише Гельдфайбену, в литературной студии которого занимался школьником. Но мне строчки пришлись по душе. Попомните мои слова, этот Боря вскоре прогремит. А может быть, и нет, но для литературы точно сделает немало. Но я отвлекся! – Саша вовремя спохватился, понимая, что расписывать достоинства интересующих его поэтов может вечно. – Нужно 45? А нет у этого же уважаемого товарища сына поменьше? Лет, эдак, десяти?
Как ни крути, даже с учетом помощи Галины Поволоцкой, знавшей всю современную украинскую поэзию наизусть и подбросившей, например, строчку Сосюры «Харків, Харків, на пера багнети / ми змінили в ті сонячні дні», цитат все равно набиралось вполовину меньше требуемого количества. Решили пустить в ход прозаические упоминания от классиков. Тут Морской многое помнил дословно. Например, поданное в две строки: «Музыкальная разборчивость и вкус харьковской публики, / делает меня сильнее. Петр Чайковский», вполне походили на поэзию. Цитат все равно было катастрофически мало. Чтобы не впасть в уныние, Поволоцкий пошутил:
– О Харьков, сколько в этом слове для сердца нашего сплелось! – весело заявил он и добавил с должным апломбом: – Александр Сергеевич Пушкин, между прочим! – и тут же, без всякого перехода, серьезно сообщил: – Я все понял. Перед вами стоит невозможная задача, а значит, решать ее можно только невозможными методами. Вы сочиняйте имена поэтов, – поручил он Морскому. Но тут же спохватился: – Нет, лучше перечисляйте существующих. Таким людям, как ваши, гхм… поздравляющие, чем громче имя – тем лучше. И нет никакой разницы, говорило это имя приписываемые ему слова или нет. Проверить все равно не получится…
– Хотите сказать?.. – начал понимать Морской. – Это гениально! И ведь как просто! Я имею в виду не технику исполнения – тут, кроме вас, никто не справится, – я про очевидность самой мысли, которая почему-то не пришла мне в голову! Саша, я отныне ваш вечный должник!
– Да-да-да, – в ответ на удивленное хлопанье ресницами Галочки и хмурый взгляд жены Поволоцкий демонстративно раскланялся и заявил: – Я сам сочиню недостающие цитаты. Стилизацию под нужного поэта гарантирую, а достоверность, мне кажется, в этом деле никого не интересует. И это не ложь, а мистификация! Знающие люди разберутся и оценят красоту идеи, а остальные все равно читать не станут.
– На войне как на войне, – вслух сообщил Морской, забалтывая собственную совесть и неодобрение Галины Поволоцкой.
Глава 15. Не вовремя, зато во время
Следующий день у Светы не задался с самого утра. Даже после беседы с приветливой и доброжелательной Тапой она выходила из редакции крайне раздосадованной. Мало того, что зацепки, оставленные Игнату Павловичу, обрывались одна за одной – преследователь Галочки и Морского оказался человеком Игната Павловича, Ивановы имели железное алиби, разыскиваемого автомобиля не существовало и вообще, как сообщил Ткаченко напоследок, восстановить картину первых минут после преступления не представлялось возможным, – так еще и этот гад товарищ Саенко на поверку оказывался вполне добропорядочным человеком.
Нет, в целом отсутствие результата – тоже результат. В капельнице адвоката Воскресенского было найдено наркотическое вещество, вызывающее у пациента приступ разговорчивости и непреодолимое желание пооткровенничать. Передозировка, конечно, может привести к печальным последствиям, но если вовремя убрать капельницу, то ничего плохого не случится.
«Выходит, – уже не в первый раз формулировала для себя Света, – Саенко хотел просто «развязать язык» адвокату и расспросить его о роковом происшествии. И тут в палату зашел посторонний. Не спугни Морской Саенко, тот, возможно, заметив, что старику уже хватит, сам отключил бы капельницу. Версия Игната Павловича становится все более правдоподобной: Саенко просто ведет самостоятельное расследование. Но кто же тогда убийца?»
Так как все провалы версий возвращали следствие к изначальному решению – то есть к подозрениям против Коли, – Свете такой «логичный» ход событий совсем не нравился.
– Стоп! – ощутив проблеск новой идеи, она даже остановилась и заговорила сама с собой вслух. – Возвращаемся к изначальному? Почему мне так знакомо это словосочетание? Ой, точно! Мессинг! Он советовал вернуться, когда зайду в тупик. – Света закрыла лицо руками и попыталась сосредоточиться.
«Вольф Мессинг говорил, что двое сотрудников НКВД после взрыва у Воскресенского стояли под разбитым окном. И разговаривали! Мессинг читал по губам, значит, лица не были закрыты платками. Надо выяснить, кто это был, и расспросить. И ведь другие тоже, выходя, платки снимали. Вы ошибаетесь! В расспросах будет толк!» – мысленно готовила обращение к Игнату Павловичу она. Впрочем, кроме текста обращения надо было продумать еще и повод, по которому можно явиться в управление. Ведь Света обещала там не показываться.
– Товарищ девушка, вы плачете? Что с вами? – какой-то комсомолец, совсем юный, участливо тронул ее за плечо.
– Я не ребенок, чтобы плакать! – на всякий случай как можно суровее ответила Света, убирая руки от лица. И тут же поняла, с чем нынче же ворвется в управление. – Спасибо вам большое! – сказала она вслед уже недоуменно отвернувшемуся парню и лихо припустила вниз по Карла Либкнехта.
Минут через двадцать, запыхавшись и раскрасневшись, она вежливо стучала в стекло, отделяющее дежурного от посетителей.
– Гражданочка, что вы стучите, что стряслось? Если там сумочку украли или еще чего – это не к нам. Это в ваш участок. Могу дать адрес. Еще воды могу налить. Вы что-то сильно распереживались… – Дежурный, к слову, был Светлане незнаком. Хотя она почти всех Колиных коллег давно уже знала.
– Нет! – отрезала Света. – Я по поводу ребенка, что кричит через дорогу от вас в подворотне. Вернее, он не в подворотне, а в квартире. Как мимо ни иду, он все плачет. Хочу написать жалобу, чтобы его определили в ясли наконец. Я с его бабкой, между прочим, говорила. Она ничего не может поделать – работает.
Света рассчитывала, что дежурный скажет: «Пройдите в кабинет и напишите заявление», запустит за вертушку, а уж из кабинета она сможет незаметно прошмыгнуть к лестнице, от которой до кабинета Игната Павловича рукой подать.
– Я не уверен, что с этим вопросом можно обращаться в управление, – растерялся дежурный, почесав седой затылок. – Но чисто по-человечески – спасибо вам. Вы не переживайте, вопрос решается уже давно. Я знаю, чей это внучок, и про проблему тоже знаю… А раз про нее знаю даже я – при том, что в управлении дежурю редко, я пенсионер уже, выхожу два раза в неделю, – значит, дело громкое и на контроль кем надо уже взятое.
Света уверенно твердила о своем, мол, взято – не взято, она не знает, а заявление написать хочет.
– Ну, если так хотите, то пишите, – дежурный указал на столик у окна.
Что ей оставалось делать? Написала. И, в общем, понимала уже, что затея не удалась, и внутрь ее никто не пустит, но развернуться и уйти совесть не позволяла. Дежурный отнесся к Свете с таким пониманием, что выглядеть перед ним обманщицей, вернее – будем честными – показывать, что ты обманщица, ей не хотелось.