Сергей любил шастать по округе, время от времени ему взбредало в голову сбегать без дела в затерянное среди лесной глуши Дютьково или в раскинувшуюся привольно в долине Саввинскую Слободу. Чтобы попасть туда, нужно было покружить по холмам и оврагам, перейти узкие бревенчатые мостки над ледяной незамерзающей речкой Сторожкой, которую старожилы называли Разводней. Поговаривали, что в ее верховьях водятся бобры; зайцев Ключников встречал не раз.
Он любил бродить по валам древних княжеских укреплений, где на склоне стоял колодец со студеной водой, от которой в знойный день ныли зубы. С высоты Городка распахивалась неоглядная даль, над деревьями поднимались монастырские купола, и река плавно кружила среди лесов и лугов, как широкое светлое полотно, брошенное в траву.
Странное дело: уж казалось бы, давно все исхожено, с рождения знакомо, но всякий раз мнилась здесь некая загадка и тянуло, тянуло неудержимо, а уедешь, так и вовсе невмоготу.
Особенно остро Звенигород вспоминался в Афганистане, когда Ключников сидел в засаде. Группу посылали в горы на перехват каравана, день-два-три, а то и неделю они таились в укрытии над горной тропой и ни куревом, ни звуком, ни лишним движением нельзя было выдать своего присутствия.
Караван обычно сопровождали самые искусные стрелки, в темноте они стреляли на звук с обеих рук без промаха. Моджахеды знали все горные тропы, уступы, карнизы, пещеры, а там, где не было троп, они устраивали на отвесной стене овринги — плетенные висячие тропы из лозы, подвешенные на вколоченных в трещины кольях.
Выдать себя в горах ничего не стоило. Моджахеды обладали острым слухом и зрением, хорошо видели в темноте, а некоторые имели нюх сродни собачьему, и бывало, подует встречный ветерок, они тотчас учуют запах неверных.
Даже добраться до места стоило огромного труда, без особой выучки никому не под силу. Марш-бросок по горам с полной выкладкой в темноте ночь напролет без привалов, беглый шаг, а командир поторапливает быстрей, быстрей! — кровь из носа надо успеть затемно, иначе операция сорвана и самим головы не сносить. И вот уже нечем дышать, пот заливает глаза, груз давит к земле — оружие, харч, гранаты, запасные магазины — все на себе, в группе два ручника[5], медицинская сумка, альпинистское снаряжение — неподъемная ноша, все на себе, не видно ни зги, а дорога такая, что одно неверное движение, и тебя никто не найдет, кроме шакалов и орлов-стервятников, поэтому кое-где идут в связке, темень кромешная, глаз выколи, но идешь, идешь из последних сил, чтобы успеть до рассвета.
И если повезло, доберешься без приключений и ждешь, ждешь, весь внимание, нервы напряжены, днем нет спасения от жары, солнце припекает, мозги плавятся, ночью замерзаешь — горы, мороз, но ждешь, потому что другого не дано.
В такие минуты он вспоминал Звенигород, знакомые с детства места, и тугая смертельная тоска неизлечимо саднила в груди, будто сунули туда штык и забыли.
На перехвате каравана в горах пленных, как правило, не брали, если на то не было особого приказа. Ударяли разом по каравану из всех стволов и били без остановки, пока не замирало все, и даже малого движения было не заметить.
И как же гнусно, как отвратно было на душе потом: все эти люди, лежащие в разных позах, там, где их настигла смерть, могли жить, как жили прежде, если бы он сюда не пришел.
…Галя встречала его на станции. Он позвонил домой из Термеза и добирался на перекладных. Она не знала, какой электричкой он приедет, и поджидала его с утра.
Когда Ключников увидел ее, он не поверил глазам: не могло быть, чтобы после двух лет отсутствия встретить на дороге ту, по которой иссохся весь. Он решил, что она по своей надобности едет в Москву и ждет электричку. Но она ждала его, забежала накануне к родителям и день провела на станции, встречая подряд все электрички из Москвы.
Они не виделись два года и без раздумий отправились в санаторий, где Галя работала медсестрой, сменщица пустила их в пустующую палату.
Дома за накрытым столом томились гости, исходили слюной, курцы толклись на крыльце, поглядывали на улицу и на свое отражение в бочке с дождевой водой.
Сергей и Галя пришли вместе, когда гости заждались и уже не надеялись: началось позднее застолье, Галя сидела рядом за столом как законная жена — мать изревновалась.
Они сошлись еще в школе, в десятом классе, Галя жила по соседству в таком же старом срубе под железной крашенной крышей. Они легли в Новый год, уснули вместе под утро, а когда проснулись, все уже знали, вся родня, Звенигород — город маленький.
Сойдясь, они уже не смотрели по сторонам, — ни он, ни она. Их повсюду видели вместе и даже на тренировках по борьбе в местном «Спартаке», куда он ходил по вечерам три раза в неделю, она ожидала его — летом на улице, зимой в холле у входа в раздевалку.
Сергей успел сдать экзамены в институт и проучился немного, потом его призвали в армию — тогда студентов брали — и послали в десантные войска.
Как она его ждала! С его отъездом, точно штору задернули в светлой комнате, день превратился в сумерки. Галя даже на танцы перестала ходить, подруги решили, что она заболела. С ее внешностью странно было хранить такую верность: стройная блондинка на хороших ногах, чистая гладкая кожа, которая, казалось, светится в темноте, и Сергей изнывал два года, вспоминая подробности свиданий.
Он вспоминал ее тело, минуты страсти, вожделение изнуряло его, хотя с чего, казалось бы: их часть, как всю сороковую армию в Афганистане, держали впроголодь.
«Зачем я здесь?» — думал он, озирая иссушенную солнцем землю, каменистое нагорье, за которым поднимались горы. И почти неизбежно вспоминался Звенигород, сочная зелень окрестных лесов, церкви на холмах, их яркая белизна на солнце среди деревьев.
Для встреч они облюбовали сенной сарай на задворках дома, в котором жила Галя. Сена в нем давно не держали, но старое дерево помнило его запах — впитало когда-то и теперь источало помалу: тонкий сенной запах смешивался с запахом сухого дерева.
Они устраивались на полатях, в сарае был помост, куда забираться надо было по приставной лестнице.
Под скошенной кровлей висели пучки целебных трав и связки кореньев, которые собирала бабушка Гали. Тесное сумрачное пространство было пропитано запахами. Пахло смолистым бальзамом березовых почек, чередой, хмелем, полевым хвощем, горицветом, пижмой, дягилем, чемерицей, кипреем, но сильнее всего и приятнее пах узколистный с маленькими красно-синими цветочками чабрец; когда крыша накалялась на солнце, воздух в сарае густел, настоянный на травах, и становился вязким, как сироп.
От запахов кружилась голова, и казалось, сарай, наполненный травяным духом, как горячим воздухом воздушный шар, тихо отрывается от земли и, покачиваясь, бесшумно плывет над оврагами, ручьями, покатыми косогорами, над вершинами холмов и церковными куполами.
В сумрачной, пропахшей травами укромной тесноте было уютно, и какое-то время они молчали и не двигались, как бы не веря, что уединились наконец. Потом они обменивались поцелуями и долго, медленно раздевались, чтобы растянуть ожидание, разглядывали друг друга, прежде чем прикоснуться.
Без одежды Галя выглядела почти невесомой. Кожа ее светилась в полумраке, и могло сдаться, впрямь излучает свет. Иногда ему мнилось, Гали нет рядом, это память его кажет ее, как случалось с ним на войне, но прикосновение возвращало ее: она была здесь, с ним, ждала его и звала.
Из армии Ключников вернулся весной, с осени снова пошел в институт. Пока он служил, Галя закончила медицинское училище и теперь работала медсестрой. Чтобы не мотаться каждый день по электричкам, Сергей поселился в общежитии, выходные проводил дома. В субботу собиралась вся семья: мать — бухгалтер в соседнем финансовом техникуме, отец — мастер на фабрике игрушек и трое детей; младшие брат и сестра учились в школе. Мать всегда имела озабоченный вид, ее одолевали мысли, как прокормить семью; если б не огород, ни за что не прожить бы.
Галя удивляла всех своим здравомыслием. Она была тихая, домашняя, рассудительная, с ней было спокойно и надежно, как с преданной женой.
Они никогда не говорили о женитьбе, но само собой разумелось, без слов. Все, кто знал их, полагали, что это уже решено, о лучшей жене и мечтать нельзя было, понятно было, что кроме него ей никто не нужен. С ней он испытывал покой — никаких неожиданностей, все прочно, устойчиво, надежно, как в мирном устроенном доме; ощущение благоразумия и рассудительности исходило от нее неизменно.
Сколько Ключников помнил себя, семья жила скудно. Особенно это стало заметно с тех пор, как он пошел в институт. Иные студенты не задумываясь тратили суммы, превышающие бюджет его семьи, некоторые ездили на своих машинах и одевались, как кому вздумается, во всяком случае, мало кто так трясся над каждой копейкой.
Нет, он не завидовал, но поневоле заскучаешь, если не снимая таскаешь одни и те же джинсы и один свитер, а единственная твоя куртка подбита рыбьим мехом. И жмешься, жмешься в столовой, в магазине, кроишь-выкраиваешь и даже мечтать не можешь о сносной еде или одежде. Как говорится, со свиным рылом да в калачный ряд.
…было тихо. Отряд не двигался, все смотрели в просвет тоннеля, с пристрастием ощупывали взглядами каждый предмет.
Разумеется, отключиться сама по себе вентиляция не могла. Вентиляторы включались как в самой шахте, на месте, так и с пульта в центральной диспетчерской. И одно из двух: либо вентиляцию отключил диспетчер, либо… Сам собой напрашивался вывод: в шахте кто-то есть.
Все напряженно вслушивались в окружающее пространство, было похоже, они с головой окунулись в тишину, как в тяжелую жидкость, заполнившую тоннель. Непроницаемое беззвучие царило здесь, и пока они прислушивались, ни звука не было вокруг — рядом и вдали. Если и был здесь кто-то, то замер, затаился и ни звуком, ни шевелением не выдал своего присутствия. Могло сдаться, на земле вообще исчезли звуки, и теперь все обречены на беззвучие — отныне и впредь.