Она уже видит свой клен. Он темно-зеленый, ведь его поит река. В его кроне, наверное, утренний холод, в воздухе время от времени что-то мигает, блестит и трепещет, как крыло белой бабочки. По небу плывет облачко, оно отражается в реке, но ясной глади реки этого мало, она хочет вобрать в себя весь мир. Над рекой веет тихой осенью, благосклонной, с улыбчатым лицом.
Марек стоит под кленом. Андела направляется к нему — свободная, как огонек, тихая и воздушная, как струйка дыма. Она знает, что может остаться здесь лишь краткое мгновение. Чувствует, что у нее только руки и губы. Свертывается в объятиях Марека, как в тихом раю, где ей ничто не грозит. Она немного стыдится своего волнения и того, что перестала владеть собой. Но клен ее не упрекает и согласно шумит. Он тоже любит жизнь. Он с ними заодно, укрывает их своей тенью, он часть вселенной, которая многим людям кажется нереальной.
— Андела, — шепчет Марек. Ему хочется, чтобы она хоть что-то сказала.
— Да, — кивает Андела. Она чувствует, что должна от этого чуда сохранить нечто живое для будущего.
Даже если потом рассудок будет ее упрекать.
— Ты видишь клен? Это наш первый свидетель.
Андела кивает и поднимает глаза кверху. Листья шепчут вместо нее: да-да...
— Ты счастлива?
Андела опять кивает. Да, сейчас она счастлива. Пожалуй, впервые в жизни. Но как сделать ощущение этой минуты постоянным? На это нет ответа. Андела пугается, выскальзывает из объятий Марека и бежит назад. Она даже не ищет другой дороги. Чувства ее переполнены, сердце трепещет, а неподкупный разум убеждает ее: то был не сон.
В воротах замка она едва замечает, что входит одновременно с пани Аленой Ваховой. Пани смотрит на нее неприветливо, потому что утренняя красота Анделы кажется ей предосудительной. «Где она была так рано? — думает пани Алена. — Идет от реки. Почему именно от реки?» Но не спрашивает ее. Прежде всего ей неприятно думать о себе: лицо у нее жесткое, тело высыхает, она чувствует, что поток ее жизни идет на убыль.
Но любопытство берет верх. Пани Алена поднимается на галерею и смотрит на реку. Недалеко от гладкой блестящей поверхности воды она видит Марека. Он неподвижно стоит под небольшим кленом. Это выглядит так, будто он говорит себе: вот река, вот клен, вот берег, вот тропинка, а там замок и над ним солнце.
«Меня не одурачишь...» — думает пани Алена и осторожно спускается вниз.
Долгий и нудный ужин. Нет былой непринужденности. Пани Кунгута молчит, вяло жует жареную баранину. Андела не поднимает головы. Держит себя отчужденно, на Марека и не взглянет. Марек чувствует себя обманутым и не может успокоиться. Ведь у них общая тайна: Андела, Марек и клен. Или первые двое сейчас уже не те? И постоянен только третий? Марек не может этому поверить, хотя и сомневается. Он не понимает Анделы. Почему сегодня ладонь ее напряжена? Почему глаза ее даже украдкой не пошлют ему привета?
Дивиш кажется спокойнее Марека. Может быть, он думает о чем-то более отвлеченном. Например: вот течет внизу река, она свободна, не ограничена скалистыми берегами и горами, она готова бороться за себя с помощью паводков и наводнений, вот над рекой уже смеркается, и она перестает видеть путь, и ей грозит опасность заблудиться. Дивиш размышляет о том, что все в природе надеется на долговечность, а может, и на вечность.
Марек глубоко задумывается. Когда же он приходит в себя, обе девушки исчезли из зала. Исчез и Дивиш, пани Кунгута послала его узнать новости о пане Иржи. Вернулся он из Кутной Горы или нет? Пани знает, какой он страстный и неутомимый путешественник, но, когда он дома, она хочет, чтобы он был рядом с ней.
Один из воинов приносит масляный светильник, пламя его лениво колеблется на конце длинного держателя. Марек зажигает одну свечу, вторую и переходит к следующему подсвечнику. Желтое мигающее пламя освещает зал. Обе оставшиеся в зале женщины на фоне стены напоминают картины.
На пани Кунгуте атласное платье в полоску — черную и темно-красную, с узкими рукавами. Жаль, что она предпочитает одежду темных цветов — они ее убивают. К ее ясному лицу и длинным ресницам подошли бы цвета более яркие. Но как может она носить такие туалеты рядом с пани Аленой, которая никогда не вылезает из черного? Сегодня на бархате ее платья только узкая золотая кайма, которая лишь подчеркивает его черноту. Почему пани Алена всегда в черном? Наверное, потому, что ей нравится предаваться печали. Может быть, пани Алена так в нее вжилась, что это стало ее сущностью.
Пани Алена поднимает руку и жестом предлагает Мареку сесть. В блеске свечи ее рука кажется неподвижной. Рука полная и мягко очерченная, но пальцы костлявые и слегка загнутые. Марек подчиняется, но от удивления его брови слегка приподнимаются.
— Мы хотим с тобой поговорить, — начинает пани Кунгута. Ее голос, несмотря на некоторую холодность, звучит мягко.
Марек склоняет голову и снова поднимает ее. Это походит на поклон.
— Мы очень сожалеем, что вас двоих никогда не видно в замковой часовне. Ни тебя, ни Дивиша. Может быть, вы ходите в городской костел? — спрашивает пани Кунгута.
— Я был там только один раз, — признается Марек.
Этот упрек он принимает, но огорчен, что не может объяснить как следует, почему он теперь ходит в костел редко. В юности он должен был ходить туда постоянно. Теперь же он хотел бы туда войти только тогда, когда этого потребует его душа.
— Слово божье, наверное, вас не влечет, — жестко говорит пани Алена.
Марек хотел бы объяснить, что бог для него это нечто беспредельное. А божие слово — это не только то, что провозглашает священник, но также и река, и холм Шибеничник, и звезды на небе, и любовь Марека, и его надежда, Марек убежден, что он в тайном общении с богом. Преклоняется перед ним, а порой разговаривает с ним, просит его помощи, исповедуется ему. За это бог благожелателен к нему. Не забывает его своими милостями, а невзгоды вроде бы отводит от него.
Но Марек знает, что пани Алена его объяснений не поймет.
— В этом доме живут по-христиански, — продолжает пани Алена строго, хотя строгой-то должна быть скорее пани Кунгута.
Марек краснеет. Все в нем восстает, хотя губы не могут выговорить ни единого слова. Он оборачивается к пани Кунгуте, ища защиты в ее глазах. Но пани Кунгута отводит взгляд.
— Молодой человек должен отдавать себе отчет, — продолжает безжалостно пани Алена, — к чему приведут его сумасбродства. Единственно к греху.
До Марека наконец доходит, что пани Алена, конечно, имеет в виду его любовь в Анделе. Он приходит в ужас: как его личная тайна могла получить огласку? Может, это написано у него на лбу? Или их предал клен?
— В молодости всякое может случиться, — произносит наконец пани Кунгута. Ее легкая улыбка смягчает упреки пани Алены.
В дверях появляется Дивиш. Сообщает, что примчался посыльный: пан Иржи возвратится к полуночи.
Так Марек, а с ним и Дивиш попадают на гребень волны. Куда она вынесет их? В широкое море? К ближайшей скале? Или их тихо примет песчаный берег?
Утром пан Иржи зовет их к себе. Он выглядит невыспавшимся, веки покрасневшие. Юношам кажется, что он стал выше ростом. Лицо надменное. Мысли его витают где-то далеко. Одет в бархат карминового цвета, словно ему кто-то приказал выглядеть величественно. Только никто из присутствующих этого не замечает.
— Благодарю вас за службу у пани Кунгуты, — говорит Иржи негромко. — Можете возвратиться снова к Яну Пардусу.
Марек и Дивиш кланяются. У них одинаковое чувство, будто между ними и паном Иржи выросла стена.
— Человек должен быть уравновешенным, — продолжает Иржи чуть повышенным голосом, — и уметь это состояние сохранять.
Это звучит почти как упрек. Его основа ясно видна. Дивиш первым приходит в себя и осмеливается возразить:
— Разве мы были невежливы? Смеялись прежде, чем засмеется пани Кунгута?
Иржи качает головой, вздыхает.
— Запомните, — говорит он, — заключение браков между молодыми людьми — это дело их родителей. Так ведется в наших родах испокон веков. Вы двое теперь должны отдаться воинской службе с такой страстью, чтобы все забыли о вас.
— Я прошу дать мне два месяца отпуска! — восклицает Дивиш без размышления и краснеет до корней своих светлых волос.
— Я увольняюсь из отряда, пан Иржи, — четко произносит Марек. Он бледен, как только что выбеленная стена. Темные волосы кажутся еще темнее. В нем все напряжено.
Иржи из Подебрад наконец сосредоточивается, всматривается то в одного, то в другого юношу, размышляет, лицо проясняется, на губах появляется подобие улыбки.
— Подтвердить свои просьбы вы придете через неделю, — отвечает он почти спокойно. — Сегодня я ничего решать не буду. — И жестом дает понять, что юноши свободны.
Они не сознают, как выбираются из комнаты. Погруженные в молчание, отгороженные от внешнего мира. Смотрят понуро на каменные стены укреплений будто в поисках выхода. Первым его находит Дивиш:
— Теперь я начну действовать как полагается.
— А я никогда не отступлю! — восклицает Марек.
— Они все про нас знают.
— Мы должны постараться, чтобы о нас не забыли.
И все их заботы снова приобретают реальный смысл, а предметы их мечтаний становятся близкими — стоит руку протянуть. Возможно ли это? Возможно — им ведь светит солнце молодости.
Однако изменить уже ничего нельзя. Приходится отправляться к Яну Пардусу. Старый гетман оглядывает их с ног до головы, словно видит впервые. Он ничуть не переменился: то же суровое лицо воеводы, так же жестикулирует, когда сердится. Та же точная рука — меч в ней безошибочно находит кратчайший путь к сердцу врага. Пардус настолько суров, что никто не рискнет в его присутствии даже зевнуть.
— Вы уже знаете Яна Пардуса? — начинает он окольным путем.
— Да.
— Чего вы от него ждете?
— Теперь он возьмет нас в оборот, — усмехается Дивиш.
— Когда-нибудь поведет нас в бой, — говорит Марек.