— Приветствую тебя, пан Менгарт, — осторожно начинает Иржи. — Может быть, ты сядешь и откушаешь здешнего вина?
— Я подожду, пока ты кончишь смеяться, — отвечает строго пан Менгарт, но тем не менее садится. Чаши и кувшины с вином он словно не замечает.
Марек и Дивиш стоят у двери. Пан Иржи не отсылает их. Очевидно, не хочет оставаться с глазу на глаз со старым паном.
— Ты собираешься со мной поссориться?
— Какой в этом смысл?
— Ты предпочитаешь сердиться на меня?
— Это произошло не сегодня.
— Что можно решить с помощью гнева? — пожимает плечами пан Иржи. — Дело пошло бы лучше, если бы мы поняли друг друга.
— Копаешь нам яму, а сам хочешь договориться? — зло бросает пан Менгарт. Вежливость пана Иржи кажется ему подозрительной. Не проявление ли это слабости?
— Понимание и взаимное уважение относятся к человеческим достоинствам.
— Я всегда есть я, — гордо произносит пан Менгарт, словно он и не пленник Иржи из Подебрад. — Говори, чего ты, собственно, хочешь?
— Отдай Карлштейн, и получишь свободу.
Пан Иржи опускает глаза, лицо его ничего не выражает. Это молодое лицо. Он может ждать.
— Никогда! — взрывается пан Менгарт и резко встает. Он повышает голос, он показывает Иржи, что не так уж глуп. Он знает, что ему нужно. Не замок Карлштейн, а коронационные реликвии и земские привилегии. Но приготовленные слова проглатывает. В его душу вползают сомнения, он подавлен. Молодость пана Иржи его оскорбляет. И его дерзость. Не трудно догадаться, что этот молодой пан протягивает руку к чешской короне. Его сторонники уже сейчас видят, как она сияет над его головой. Но Менгарт — стена, которой хитрому пану из Восточной Чехии не перескочить.
— Марек из Тынца! — Голос пана Иржи звучит громко и твердо. Будто он знал наперед ответ пана Менгарта.
— Слушаю, пан, — откликается Марек и делает несколько шагов вперед.
— Доставишь пана Менгарта в Подебрады. Там он будет заключен в башню, пока как следует не обдумает мое предложение.
— Ты поплатишься за это! — восклицает пан Менгарт.
Он уже не владеет собой. В его голосе звенит вековая гордость, неукротимая ненависть. Его разум в это мгновение молчит, он забывает о том, что стар. Кажется, что пан Менгарт собирается жить вечно.
— Отбери себе надежный конвой, — продолжает пан Иржи не дрогнув. Маска миролюбия сброшена, на сцену выступает жестокость.
— Слушаю, пан, — тихо повторяет Марек.
Он старается скрыть радость: он вернется в Подебрады, к Анделе. Но его заинтересованность можно объяснить и по-другому — как верность пану Иржи из Подебрад. Великой охотой выполнить его приказ. Какое из объяснений выберет пан Иржи? Может быть, все разом. Может, никакое. Он целиком поглощен своей игрой.
Он обращается к Дивишу из Милетинка и приказывает ему, чтобы тот разыскал Пешика из Кунвальда, староместского бургомистра. Католики исчезли, словно растворились, но Пешик важная фигура, его упускать нельзя. В эти дни его место в тюрьме. Дивиш кланяется в знак согласия.
Аудиенция окончена. История молчит о массах. Она начинает обращать внимание на личности. Показывает на них пальцем. Одних возвышает, других отправляет в тюрьму.
Марек едет в Подебрады как домой. Сознание, что его там ждут, делает его счастливым. Он погоняет коня и все время скачет впереди отряда. Зато пан Менгарт не торопится. И, видно, желает, чтобы поездка их длилась как можно дольше. Солнечный свет подчеркивает его старость: борода тусклая, волосы седые, в каждом движении усталость. Он не хочет допустить мысли, что всему конец. Душа противится этому. Он хотел бы забыть о проклятой ночи, которая все перевернула в его жизни. Хотел бы выжечь ее из памяти. Он разговаривает сам с собой, вероятно, чтобы слышать свои слова, а может быть, для того, чтобы их слышал и Марек?
Например:
— Как это ему удалось? Как это они сплотились? Поставили перед собой цель и ринулись в атаку? Должно быть, он их просто запугал до смерти. И какой он воин? Видит войско только с тылу.
Или:
— Почему мы не защищались? Не иначе как в городе заговор. Ничем другим этого не объяснишь. Заговор нужно было вовремя раскрыть. А мы этого не сделали.
И немного погодя:
— К чему менять то, что уже установилось? Существует лучший способ решения споров, чем война — законность, и она на нашей стороне.
У Марека голова распухла от его речей, он с трудом владеет своим лицом, чтобы придать ему приветливое выражение. Ему хотелось бы найти какую-нибудь заслугу или добродетель у пана Менгарта, чтобы можно было хотя бы пожалеть его. Но и это Мареку не удается. Скорее наоборот. Кто велел после битвы у Липан спалить амбары, где находились пленные табориты и сиротки?[12] Пан Менгарт. Кто долгие годы правил в Праге жестоко и надменно? Пан Менгарт. Кто в присутствии кардинала Карвайала предал чашу и снова присягал католической вере? Пан Менгарт. Остается лишь добавить, что пан Менгарт тоже человек. И весьма старый. Скоро его закроет земля. Марек это сознает и обращается с ним соответствующим образом, но понимает ли это сам пан Менгарт? Едва ли. Только взгляните на него. Лицо его и сейчас словно маска. Неподвижная и жестокая. А глаза? Никакой в них жалости, ни следа даже обыкновенного, вполне понятного в его положении страха, который со временем может утихнуть или совсем исчезнуть. В его глазах затаилась холодная, бесстрастная злоба.
Наверное, пан Менгарт завидует молодости Марека. И не только Марека. И других воинов. Их молодость привлекает его и одновременно раздражает. По дороге он срывает лист и жует его, чтобы освежиться. Держит голову высоко, чтобы скрыть отчаяние.
Они ночуют в домике лесника в керском лесу. Там только одна постель. На ней спит пан Менгарт. Тяжелое тело, оцепеневший, вялый дух. Стерегут его дремлющие воины и седой лес.
Тихое сентябрьское утро. Недвижные клубы тумана и света. Серебряные капли росы на тонких паутинках — предвестники обновленной надежды. Пан Менгарт встает, одевается, глубоко вдыхает воздух. Как только замечает Марека, лицо его принимает старое заученное выражение — похоже, что он улыбается. Это улыбка без души.
— Ты мог быть умнее и смелее, — начинает осторожный разговор пан Менгарт.
— Я не понимаю, — удивляется Марек.
— Я должен договориться с миром.
— С каким миром? — все еще не понимает Марек.
— Со своим, — обрывает его пан Менгарт, но вдруг вспоминает, что он может только просить. — Я охотно поменял бы направление и поехал бы в Индржихов Градец.
— Это исключено, — спокойно отвечает Марек.
— Я не собираюсь тебя оставлять здесь. — Улыбка пана Менгарта обещает сюрприз. — Ты станешь начальником стражи в замке. Кроме того, получишь серебряную чашу, наполненную золотыми дукатами.
— Пан Менгарт, вы забыли, что у меня есть честь.
— У каждого свое представление о чести.
— Да, — соглашается Марек. — У меня свое собственное представление. Через минуту мы оседлаем коней и направимся в Подебрады.
— Даже короткой записочки я не могу написать? Почему, собственно, я должен торчать в подебрадской башне? Я знатный дворянин и бургграф. Разве тебе этого мало, чтобы выполнить мою просьбу?..
— Об этом вы можете говорить только с моим паном, но не со мной.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать.
— Теперь мир полон двадцати- и двадцатидвухлетних. Что с вами поделаешь?
— А что мы можем с вами поделать? — спрашивает Марек точно таким же тоном.
Разговор ведется спокойно. Ни один из них не повышает голоса, никто не говорит раздраженно. И все же столкнулись два мира. Может быть, здесь уместнее были бы проклятия. А может, и меч. Но столь же возможно, что тогда мир присутствовал бы на никому не нужном представлении.
С этого момента у пана Менгарта нет времени на разговоры. Он делает вид, что едет в Подебрады добровольно. Из-за того, что он молчит, гнев его возрастает. Первый, на кого он обрушивается, — подебрадский начальник стражи Ян Пардус.
— Ты что, не знаешь, с кем говоришь?
— Вы наш пленник, пан, — отвечает с достоинством старый гетман.
— Ты хочешь заточить меня в тюрьму? Это будет стоить тебе головы.
— Я знаю, что она дана мне только для этого.
— Сейчас же меня отпусти.
— Мы относимся к войне серьезно, пан, — заканчивает разговор Ян Пардус и показывает разгневанному пану свою широкую спину.
Недовольство пана Менгарта ощущает и тюремщик Вацлав Груза. Новому заключенному вовсе не нравится удобная комнатка на втором этаже замковой башни. Он требует рогожку около кровати, палку с крючками, чтобы вешать полотенце, письменный прибор, зеркало из тонкого серебра и вида на реку.
— Вы забыли об атласном пологе над постелью, — роняет тюремщик, окидывая его ледяным взглядом.
— Проваливай! — кричит пан Менгарт.
— Но-но, — выдавливает из себя тюремщик и уходит, шумно, захлопнув дверь и повернув ключ на два оборота. Спускаясь по лестнице на замковый двор, тихонько посвистывает.
Между тем Марека зовут к пани Кунгуте. Для нее он первый живой свидетель завоеваний Праги. Марек преклоняет перед пани Кунгутой колено, сердце его полно надежды. В голове бродят шальные мысли. Но тело его устало, губы потрескались от жажды, глаза покраснели от недосыпания. Он слышит, как бьется его сердце, и ждет светопреставления. Напрягает зрение, чтобы увидеть рядом с пани Кунгутой Анделу, а видит только пани Поликсену. Обе женщины смотрят с удивлением, которое может в один миг превратиться в радость или испуг. Губы Марека произносят слова, рассказывающие о недавних событиях в Праге, в то время как сердце его выстукивает вопрос: где Андела? Где Андела? Пока он рассказывает, он приходит к заключению, которое его поражает: женщины терпеливее и опытнее мужчин на целое столетие. Может, у них есть договоренность со временем? Или даже с вечностью?
У пани Кунгуты просветленное лицо, глаза ее горят. Безусловно, в глубине ее души заложено понимание другого человека. Поэтому каждый охотно идет для нее на все. Она не забывает о переживаниях Марека, хотя завоевание Праги ее просто ошеломляет.