— Что случилось? — удивляется Моника. — Почему не может быть шестнадцатое июля?
— Я сегодня должен быть в Роуднице.
— У кого?
— У отца Штепана.
— В монастыре? — повторяет девушка со смехом. — В жизни не была ни в одном монастыре. Радуйся, что ты у нас.
— Лучше бы я оказался в Роуднице.
— А я тебе не нравлюсь? — вздыхает Моника, но глаза ее смеются.
— Ты красивая, — допускает Марек.
— Очень?
— Красивее, чем твой отец.
— Ты ничтожество, — обиженно бросает Моника и исчезает в дверях.
Дочь тюремщика и впрямь красива. Полна жизни. Только в ее лице и фигуре ничего нет скрытого, все на виду. Нет ни одной скважинки, из которой бы проглянула душа. Чем отличается от нее Андела? Одним своим появлением она пробуждает мечты и желания. В ней постоянно что-то новое. Она сияет, как отшлифованный алмаз. Ее красота светится изнутри и сияет снаружи.
У Моники же только губы, руки и тело. Больше ничего. Кто отдаст себя ей, будет связан по рукам и ногам. А на шею она наденет железный хомут. От Анделы, напротив, можно ждать внутреннего освобождения и развития в себе таких способностей, о которых мужчина, полюбивший ее, прежде не имел понятия. Этим мужчиной представляет Марек себя. Если, конечно, не опоздает. Шестнадцатое июля он уже прозевал. Какое следующее число будет благоприятным? Это никому не известно. Нужно по крайней мере, чтобы Андела хоть знала о случившемся. Как передать ей весточку?
А что, если попросить Монику? Она не так уж невнимательна, как была вначале. Может Марек довериться ей? Попросить ее совета. Не дернет ли он за хвост самого дьявола? Может, Моника только приманка.
Но Моника больше не приходит. В камеру возвращается тюремщик. Еще более дряблый, чем прежде, но храбрится, притворяется, что здоров. Когда он видит Марека, его мнительность усиливается и в глазах снова вспыхивает неприязнь. Наверное, ему кажется, что его здоровье перешло к Мареку. Молодость узника просто вызывающа. Даже дурная еда не сказалась на нем.
— Ты что, аршин проглотил? — приветствует его Марек холодно. — Что так смотришь?
— Кто из нас узник, ты или я? — обижается тюремщик.
— Конечно, ты. Я все тебе припомню в один прекрасный день!
— Ты что, голодный? Или мало спишь? Чего тебе еще нужно? — защищается тюремщик. Перед этим юношей у него нет привычной самоуверенности.
— Знаешь, почему к тебе подкрадывалась смерть?
— Почему? — пугается тюремщик.
— Потому что ты хотел украсть мой крестик.
— Бог с тобой, — ужасается тюремщик. — Я хотел его только посмотреть.
— Где моя куртка?
— Я принесу ее тебе, если ты хочешь.
— Ты не знаешь, что я дворянин?
— Этого мне никто не сказал, пан, — отвечает тюремщик, и в его голосе слышатся извиняющиеся нотки. Он обходит вокруг Марека и осматривает его со всех сторон. Ищет, что в нем появилось нового. Морщит лоб и поджимает губы. Размышляет.
— Вас настроила против меня дочь? — спрашивает он недоверчиво.
— Ты не заслуживаешь такой дочери.
— У меня нет другой. Только она одна.
— Ее счастье, что она на тебя не похожа.
— Вы хорошо рассмотрели ее, пан, — отрезает тюремщик и уходит с кислой миной.
В следующий раз вместе с похлебкой он приносит и его куртку. Молчит и опускает глаза. Он выглядит так, словно сам собой недоволен. Зато похлебка хорошая.
Мареку кажется, что кое-что может измениться. Но пока не знает что.
Марек напряженно вслушивается. Удар, еще удар. Свистящий звук и снова удар. Снова и снова удары. Это не похоже ни на гром, ни на рубку деревьев. Словно на небе играют в кегли. К тому же звуки падающих каменных ядер. Чего может ждать Марек? Освобождения? Гибели? Марек выбирает надежду. Мысленно хватается за меч. Он пытается понять происходящее.
В камеру торопливо входит тюремщик с дочерью. Несут ушат воды. Моника высовывается из двери, потому что старик выталкивает ее руками, но девушка успевает сообщить Мареку, что что-то происходит. Это можно понять как обещание поделиться секретом.
— Ты хочешь утопить меня? — обращается Марек к тюремщику.
— Не шутите, пан, — укоряет его тюремщик, в его лице озабоченность. — Вымойтесь и выстирайте свое платье.
— Ты слышишь удары?
Тюремщик наставляет ухо, сначала левое, потом правое.
— Я ничего не слышу, — утверждает он так правдоподобно, словно на самом деле глух. — Я принесу вам еще столик и устрою нары. Хотите столик?
— Я хочу выйти отсюда! — кричит Марек.
— Нет, пан, — говорит тюремщик и подхалимски улыбается. — Здесь вы в безопасности. А я за вас отвечаю.
— Боишься, да?
— Почему, пан?
— По замку гуляет смерть. Смотри, чтобы тебя не настигла.
— Мы все в руках божьих, — пожимает худыми плечами тюремщик.
В полдень врывается в камеру Моника. У нее испуганные глаза, язык не может выговорить ни слова. Слова словно столпились и ждут своей очереди, чтобы слететь с губ. Но между тишиной и невысказанными словами своевольно вклиниваются жесты. Марек сидит в ушате. Он прикрыт только водой.
Моника подходит к самому ушату и внимательно осматривает Марека. Как женщина мужчину. Все остальное может подождать.
— Ты неплохо выглядишь, — говорит она с восхищением.
— Моника, где Брич? — спрашивает Марек злым тоном. Где он уже переживал такие сцены с купанием? В Кутной Горе? В Подебрадах?
— Я сразу заметила, что ты настоящий мужчина.
— Ты слышишь меня? — кричит Марек. — Где Вацлав Брич?
— Ты разве не знаешь, что он уехал? — удивляется Моника. — Сразу же как кончил за тобой ухаживать.
— Где он?
— Это знает только пан Колда. Поди спроси его.
— Кто осаждает замок?
— Войско Иржи из Подебрад. Но не думай, что они возьмут замок, — улыбается Моника, бросая на Марека завлекающие взгляды. Теперь уже откровенно.
— Моника, теперь все зависит от тебя. Ведь ты мне поможешь? — просит Марек. Он выскакивает из ушата и хватает свое платье.
— Одеться? — сверкает глазами Моника.
— Я хочу к нашим.
— Об этом я должна подумать.
— Я рассчитываю на твою помощь.
Марек уже видит, как все должно случиться. До сих пор время с ним не считалось. Но этот случай возможно и необходимо использовать — бежать из находского замка. Укрепленный замок будет трудно взять. И кто знает, проникнут ли сюда осаждающие. Моника права. Поэтому Марек как можно скорее должен бежать к своим.
— Ты возьмешь меня с собой? — бросает на него взгляд Моника и помогает надеть куртку. Марек быстро влезает в куртку. Он еще не отвык от нее.
— Что тебе там делать? — удивляется Марек.
— Я бы могла тебя любить, — отвечает Моника и, наверное, думает об этом серьезно.
— Кто-нибудь по тебе будет здесь тосковать.
— Не отговаривайся, — передергивается Моника. — Я тебя ни о чем не прошу. — Возьмешь меня с собой или нет?
— Нет. — Марек знает, что теряет последний шанс, но другого ответа дать не может.
— Дурачок, — смеется Моника. — Если я не убегу с тобой, то убегу с кем-нибудь другим. Отцовскими придирками я сыта по горло.
— Ты в самом деле не можешь помочь мне? — последний раз пытается повлиять на нее Марек.
— Я подумаю, — повторяет Моника и, блеснув глазами, исчезает в дверях.
Через четырнадцать дней шум боя постепенно затихает, а потом прекращается совсем. Словно кто-то опустил на замок тишину. Сначала Марек этому не верит. Неужели возможно, чтобы подебрадцы свернули боевое знамя и ушли не солоно хлебавши? Он не хочет этого допустить. Всю первую половину дня он прислушивается и понимает, как трудно переносить собственное нетерпение. Тишина приносит ему страшное разочарование. Что делать теперь? Разве что заткнуть уши. Так невыносимо тихо! Тишина утратила свою прежнюю притягательность. Должно хоть что-то происходить! В душе Марека за последнее время накопился порох. Что с ним делать, если фитиль погас? Чем его поджечь? Если бы он мог взорвать этот порох, то взрыв не был бы впустую.
Подъем сменяется унынием. Оно подавляет Марека. Он просит прощения у камней камеры, что хотел их покинуть. Пытается погладить воздух, которым дышит в тюрьме. Благодарит несколько лучиков света, проникающих сквозь дверное оконце, за то, что они не забыли о его камере. А если бы пришел тюремщик, то, пожалуй, обнял бы и его и попросил прощения: он будет теперь спокойный и мирный, а похлебку ему пусть дают жидкую-жидкую. Марек смирился со всем.
Однако тюремщик приходит лишь в полдень. Когда безразличие уже овладело Мареком. Он достиг удивительного равновесия. Его ничто не волнует, он не замечает тюремщика. Следит лишь за тем, чтобы тот не коснулся пустоты, которая сейчас в нем. Ведь тюремщик словно и существует для того, чтобы раздражать Марека.
Но сегодня тот его не раздражает. Выносит из камеры нары, столик, ушат... И тоже молчит. Он всем своим видом показывает, что если бы это зависело от него, то на свете вообще не должно было бы ничего происходить. Выражение его лица ни радостное, ни разочарованное, ни озаренное надеждой, ни огорченное. А может, оно выражает все эти чувства, и поэтому он выглядит как человек растерянный, который принес в камеру вещи по чистому недоразумению и теперь должен их возвратить на свое место. Спокойствие тюремщика какое-то особенное, подчеркнутое, так что становится ясным, что в его душе появились какие-то сомнения. Он невнятно шевелит губами, словно что-то нашептывает сам себе, но ничего не слышно. Он, конечно, видит Марека, но делает вид, будто зажмурил глаза и не видит ничего. Если бы Марек что-либо сказал, он определенно притворился бы, что не слышит, потому что сегодня у него для узника уши заткнуты. Только Марек не произносит ни слова. Но и не снимает кожаную куртку, которую тюремщик непременно отнес бы вместе с казенным имуществом. Куртка остается у него, и к зиме она очень пригодится. Нечего и думать, что тюремщик будет топить камеру.
От одной только надежды не отказывается Марек: что придет Моника. Протирает глаза, хлопает себя по щекам и ждет. Ходит по камере, которая вдруг кажется ему просторнее, чем прежде. Все свои мысли он направляет на то, чтобы открылась дверь. Однако она остается закрытой. Но должна же появиться наконец Моника! Ведь она его единственный козырь в сегодняшней игре жизни. Или ей мешает прийти ее женская стыдливость? Марек уверен, что это не так: взгляды Моники представляются ему широкими, всеобъемлющими, готовыми ответить на бесконечные требования жизни.