И Моника появляется. Вечером. Она будит Марека, потому что должна ему что-то сказать. Марек с трудом просыпается, но, придя в себя, сразу вскакивает. Он очень бледен. Свеча в руке Моники освещает ее лицо снизу. Глаза смотрят прямо и открыто, они выдают, что все же в девушке пробудилось сострадание.
— Я не знаю, разбили их или сами отошли, но их нет, — рассказывает Моника тихим голосом. — Вчера вечером предприняли атаку в последний раз, троим удалось взобраться на стены. Но не успели они даже посмотреть вниз, как были убиты. Остальные бросились назад. У пана Колды сегодня пируют.
— Доберутся и до него, — говорит Марек с уверенностью.
— Возможно, но меня уже здесь не будет, — говорит Моника. Она не желает себе зла.
— Куда ты уходишь?
— В город.
— В какой город?
— В какой-нибудь. Это все равно в какой. Лишь бы был город. Где здоровые люди, товары в лавках, дома, дым из труб, улицы, ворота. Я сыта по горло замком, сырыми камерами, солдатами, оружием, стрельбой и отцовской руганью. Я хочу жить как человек, — говорит Моника, и пламя свечи колеблется от ее дыхания.
— Как женщина, — уточняет Марек.
— И как женщина, — соглашается Моника и в последний раз одаривает его чувственным взглядом.
— Если ты не хочешь идти со мной, то пойду одна. Я не пропаду, — смеется Моника. Она не плакса. Она знает, что ей придется скрывать свою красоту, но она уже давно научилась этому в замке, находясь среди грубых воинов. Она шустрая, своенравная, властолюбивая и, когда нужно, умеет себя вести, как мужчина. Одета она небрежно, но даже это ей к лицу. Она знает силу своей красоты и умеет покорять людей.
— Моника, — говорит вдруг Марек, словно в голову ему пришло наконец правильное решение. Ему скорее нужно что-то придумать, чтобы умолить ее.
— Чего тебе?
— Могла бы ты добраться до Роуднице? — Марек хочет известить отца Штепана. Он, конечно, тут же передал бы все Анделе. И тогда они оба обрели бы равновесие: Андела в Роуднице, а Марек здесь, в Находе.
— Это недалеко? — спокойно спрашивает Моника.
— Да. Ты зайдешь в монастырь августинцев и скажешь отцу Штепану, что я жив и здоров и обязательно вернусь.
— Что ты жив, это правда. Но ты уверен, что вернешься?
— Уверен. Так же, как в том, что ты попадешь в город.
— Такой уверенности, пожалуй, достаточно, — соглашается Моника. — А отец Штепан мне поверит?
— Вот тебе крестик. Он со святыми мощами. Покажи его, и отец Штепан поверит. — Марек смотрит на дочь тюремщика внимательно и благодарно. Он вдруг чувствует себя сильным и словно вновь ожившим. В его сердце вкрадывается надежда, что ему удастся перепрыгнуть эту пропасть, которую ему приготовила жизнь. И даже не одному, а с Анделой. Прекрасная иллюзия.
Сейчас ему так хорошо, что он хотел бы порадовать Монику.
— Ты будешь вспоминать обо мне? — спрашивает он тихо.
— Нет, — качает головой Моника, — я назад не оглядываюсь.
И уходит так же, как пришла. Тихо, держа в руках свечку. Марека оставляет в камере. Но теперь в нем снова пробудились мечты.
Прошло три пустых дня. Мареку кажется, что тюремщик изменился. Взгляд его был прежним, но в поведении появилось нечто новое. Он ходит по камере так, словно оказался здесь впервые. Может, он пьян? И потому плохо видит в полумраке тюрьмы? Или дрогнуло его сердце? Или поддался беспокойному смятению?
Когда тот вошел, Марек прежде всего почувствовал какую-то раскованность, не было того раздражающего начала, которое обычно возникало, как только тюремщик приходил в камеру. Сегодня вокруг него нагнетается пустота и глубокое уныние. Он пал духом. Этот хрупкий и боязливый человек теперь нес в себе невидимую муку, которую Марек сразу почувствовал.
Тюремщик, как и прежде, всячески старается утаить малейшее движение своей мысли и своих чувств, он не может совладать только с некоторыми мелочами, уже превратившимися в ритуал. Обычно он отпирает двери, вносит миску, делает три шага вперед, три шага обратно. Сегодня все не так: мысли его где-то далеко. Не то чтобы в нем отсутствовало всегдашнее недоверие, но теперь оно относится к чему-то другому. Поскольку тюремщик перестает себя вести по-прежнему, Марек может предположить, что он уже не узник. Но это предположить трудно. Скорей можно узнать, что таит в себе тюремщик.
— Послушай, что тебе мешает мне довериться? — начинает Марек обычным тоном.
— Что вы сказали? — встрепенулся тюремщик.
— Что же, мы так и будем тянуть до изнеможения? Кто дольше выдержит? — подзуживает его Марек.
— Моя жизнь, считай, уже прошла, — говорит тюремщик. По голосу слышно, что теперь его не волнует даже собственное здоровье.
— Совсем на это не похоже, — замечает Марек. — И ваша дочь так не думает.
— Стоило ли растить ее, — говорит тюремщик, скорее всего отвечая собственным мыслям. Фраза могла бы звучать иначе: «Не должен ли я стыдиться того, что случилось?» Марек понимает, что замысел Моники осуществился, и это сильно его тревожит.
— Радуйся, что она есть у тебя, — вздыхает Марек.
— Ее у меня уже нет, — говорит тихо тюремщик. — Пан Колда отдал ее находскому рыцарю в служанки. Орал на меня, мол, я забыл, что служу у него, забыл, что я тюремщик.
— Хороший у тебя пан.
— Я научился не осуждать своего пана, — замечает тюремщик так, словно и сейчас его защищает. Голос его полон ненависти, но в то же время в нем звучит уважение.
— Даже у черта не хватит духу проклясть его.
— Вы узник пана Колды, — спохватывается тюремщик и осторожно оглядывается, не слышит ли их кто-нибудь.
— Да, — кивает Марек. — А ты — мой тюремщик.
— Не могу я ничего делать, — мрачно говорит тюремщик. — Я давно уже сам себя потерял. Ничего не умею. Могу поступить солдатом в отряд или дровосеком в артель. Или вот, как сейчас, тюремщиком в башню. Иначе я никто. А теперь уж и вовсе ничего не значу: за собственную дочь постоять не могу.
— За Монику ты не бойся, — уговаривает ого Марек. — У нее было время догадаться, что она красива. Она сохранит свою женскую власть любой ценой.
— Вы, правда, так думаете, пан? — Тюремщик бросает на Марека взгляд, и в глазах у него загорается надежда.
— Придет время, и находский рыцарь попадет к тебе в тюрьму. Ты его, конечно, не будешь здесь откармливать!
— Этого грубияна? — возмущается тюремщик.
— А тебя, пожалуй, ждет большая честь, — продолжает Марек свои пророчества.
— Какая?
— Будешь здесь сторожить Яна Колду!
— Пан, единственное мое спасение в том, что я хороший тюремщик. Зачем вы меня унижаете? — стонет тюремщик, затыкает уши и выскакивает из камеры.
Теперь он опять осторожен: по выходе не забывает запереть за собой дверь.
Что нужно было бы сделать богу, чтобы избавить этот край от пана Колды? Заменить день ночью? Поменять местами небо и землю? Уничтожить время и пространство? Марек не может на это ответить. Все остается по-прежнему: пан Колда сидит на коне — у него власть, и он распоряжается судьбами людей. Рядом с ним не чувствуют себя спокойными ни мужчины, ни женщины. Даже Моника. Марек не понимает, что же все-таки с нею произошло. Ведь она хотела убежать в какой-нибудь город. Она даже взяла его послание — крестик со святыми мощами. Неужели она вздумала просить у пана Колды разрешения покинуть замок? Или находский пан был частью ее плана? А может быть, она пыталась выйти из замка и ее схватила стража? И последовало наказание: Монику отдали в служанки находскому рыцарю?
Что изо всего этого выбирает Марек? Первое. Моника умеет играть с огнем. И с паном Колдой. Марек убеждает сам себя, что его несчастья окончились. Теперь на очереди счастье. В самом потаенном уголке своего сердца он сохраняет искорку надежды. Он раздувает ее терпеливо и долго, пока не вспыхнет пламя. Надежда превращается в уверенность. Марек в воображении дорисовывает будущее. И, как полагается, отдыхает, когда эту работу оканчивает. Теперь он снова может ждать.
Этот день особенный. Он начинается с того, что тюремщик приносит ушат воды, моет Марека и даже бреет и подстригает ему волосы. Марек меняется на глазах, он выглядит помолодевшим и способным к самостоятельным решениям. В его взгляде вновь непокорное выражение, но следы его пребывания в тюрьме смыть с лица не удается.
— Пойдете к пану Колде в гости, — говорит тюремщик.
— Зачем он меня приглашает?
— Пан Колда не приглашает, а приказывает явиться.
— Что он празднует?
— С замка снята осада. Его владения в безопасности.
— И я должен при этом присутствовать?
— Наверное, хочет похвастаться перед врагом!
Тюремщик завязывает Мареку глаза черным платком и ведет через двор к замку. Марек наслаждается опьяняющей силой свежего воздуха. Спотыкаясь, плетется за тюремщиком и пытается представить себе небесную синь с сияющим солнцем. Солнце в его воображении мощное и горячее. При свете солнца чувствуешь себя в безопасности. В Мареке играет молодость, и она утверждает, что он жив не только сейчас, но будет жить и дальше.
Только в парадном зале тюремщик снимает с глаз Марека платок и отходит в дальний угол.
Марек ослеплен потоком солнечного света, в ушах шум от музыки и криков. Он пытается разобраться в том, что происходит вокруг. Что это? Пир по поводу победы? Много ли тут дворян? Или это просто попойка? Скорее всего, и то и другое. Потому что, хотя головорезы пана Колды и разряжены, как паны, но не могут скрыть адского пламени, горящего на их разухабистых лицах. Даже их смех говорит о том, что каждый уже не единожды проклят. Природа произвела их на свет если не с досады, то определенно по недосмотру. Чтобы вы-глядеть по-человечески, им следовало бы сунуть под стол не только ноги, но и голову. От еды они устали не меньше, чем от битвы. В желудках перемешались разные кушанья, вино ударило в голову. Они воображают себя дворянами, а они всего-навсего холопы, которые должны слушаться каждого жеста пана Колды. Это не просто их господин, это их бог и дьявол. Пан Колда так и ведет себя. В нем есть что-то такое, что возвышает его надо всеми, что и самого его делает словно больше ростом. Он уверен в беспрекословном послушании. Что для него человеческая жизнь? Пустяк, нечто преходящее. То, что зависит прежде всего от его каприза.