– Этого тебе никто не скажет, – отозвалась старая монахиня. – Один Господь Всемогущий знает ответ, но это и не удивительно, раз уж он сам все это и сотворил.
– А я помню, как был кротом, – вставил вдруг Герейнт, ее старый деймон, который обычно молчал и только наблюдал за происходящим, чуть склонив набок голову. – Когда я пугался, всегда превращался в крота.
– Но откуда ты узнал о кротах? – спросил Малкольм.
– Ты просто чувствуешь себя как-то кротовато, – объяснила Аста.
– Гм-м, – сказал Малкольм. – Ой, смотрите, он опять вылез.
Из одеял показалась головка Пана – уже не кротовая, а кроличья. Он держался как можно ближе к Лире, потому что так чувствовал себя в безопасности, но было видно, что ему очень любопытно.
– А знаешь что, Лира? – сказал Малкольм. – Ты можешь научить Пана говорить «Мал-кольм».
Малышка и ее деймон что-то неразборчиво и настороженно залопотали. Тогда Аста превратилась в обезьянку и встала на руки, и она оба снова засмеялись.
– Что ж, хоть ты и не умеешь разговаривать, зато умеешь смеяться, – заметил Малкольм. – Ничего, скоро и говорить научишься. А вот сестра Фенелла – это ты можешь сказать? А? Сес-тра Фе-нел-ла?
Девочка повернулась к старой монахине и широко улыбнулась, а ее деймон превратился в белку, совсем как Герейнт, и весело зацокал.
– Какая же она умная! – восхитился Малкольм.
Тут из коридора донеслись голоса, и дверь в кухню отворилась, пропуская сестру Бенедикту.
– А, Малкольм! Я как раз хотела поговорить с тобой. Хорошо, что ты здесь. У нас все в порядке, сестра?
Она на самом деле имела в виду, все ли в порядке с Лирой, но ответа слушать почти не стала. Другая монахиня, сестра Катарина, пришла присмотреть за младенцем, пока сестра Фенелла пойдет в часовню помолиться, – так, по крайней мере, решил Малкольм. Сестра Катарина была юная и хорошенькая, с большими темными глазами, но какая-то ужасно нервная, и Лира в ее присутствии тоже становилась нервной. Совершенно довольной она была только в обществе сестры Фенеллы.
– Пойдем, Малкольм, – сказала сестра Бенедикта. – Нам надо переговорить.
Кажется, он все-таки ни во что не влип – тогда ее голос звучал бы по-другому.
– Я вам тоже хотел кое-что сказать, сестра, – начал Малкольм, когда за ними закрылась дверь ее кабинета.
– Погоди минутку. Помнишь того человека, о котором ты мне рассказывал? С трехногой гиеной?
– Я видел его прошлой ночью, – сказал Малкольм. – Я был у нас в верхних комнатах, искал кое-что, и увидал, как…
Он описал ночное происшествие. Сестра Бенедикта слушала молча и только хмурилась.
– Сломанный ставень? Нет, он не сломан. Кто-то забыл его закрыть. Ладно, сейчас это неважно. Малкольм, ты видел, как он обращается со своим деймоном? Этот человек совершенно точно душевнобольной. Я хотела сказать, чтобы ты держался от него подальше. Если встретишь его где-нибудь, сразу разворачивайся и уходи. Не вступай с ним ни в какие разговоры. Я знаю, как ты со всеми приветлив. Это большое достоинство, но правильно оценивать людей – тоже добродетель. Этот несчастный не способен здраво рассуждать, и его наваждения могут вредить другим людям, как они уже повредили его деймону… А теперь – что ты хотел мне рассказать? Еще что-то о нем?
– Отчасти. Но еще о том, что скоро будет наводнение. Мне один цыган сказал.
– О, какой вздор! Погода уже переменилась. Не успеешь оглянуться, как наступит весна. Хвала Господу, дожди закончились и больше их не будет.
– Но он мне объяснил…
– Много из того, что говорят цыгане, – чистой воды суеверия, Малкольм. Слушай их вежливо, но думай головой и суди здраво. Все прогнозы Бюро погоды сходятся в том, что ливни уже позади, и опасность паводка миновала.
– Но цыгане знают реки и понимают погоду…
– Спасибо, что передал это предупреждение, но, полагаю, с нами все будет в порядке. Ты что-то еще хотел сказать?
– А с мистером Тапхаусом все в порядке?
– Он немного приболел. Все ставни уже на месте, и я велела ему отдохнуть несколько дней. А теперь ступай, Малкольм. Помни, что я сказала тебе о том человеке.
Спорить с сестрой Бенедиктой было непросто. Но Малкольму и не хотелось спорить. Он просто предупредил ее, как и велел мистер Корам.
Ночью ему снова снились бродячие собаки. Возможно, это даже был тот самый сон: стая собак всех мастей. На сей раз они неслись с бешеной скоростью по голой равнине, стремясь догнать и убить кого-то, кого он не видел. И ему снова это понравилось. Бежать было и страшно, и, в то же время, волнующе. Малкольм проснулся весь в поту и тяжело дыша. Он лежал, тесно прижавшись к Асте, которая, разумеется, видела тот же сон. Мысли о нем не покидали мальчика и позже, когда они оба встали, чтобы идти в школу.
Монахини не вняли его предупреждениям, и Малкольм решил попытать счастья со школьными учителями, но в ответ услышал то же самое: все вздор, суеверия, цыгане ни в чем не разбираются или что-то замышляют, им просто нельзя верить…
– Ну, не знаю, – сказал Малкольм, оставшись с Робби, Эриком и Томом на площадке для игр. – Некоторые просто не хотят, чтобы их предупреждали.
– Что-то не похоже на правду. Я про этот твой потоп, – сказал Робби.
– Река все еще высока, – не согласился Том, старательно поддакивавший всему, что говорил Малкольм. – Даже и дождей-то особых не понадобится, чтобы она…
– А вот мой папа считает: нельзя верить ничему, что говорят цыгане, – самодовольно заявил Эрик. – У них всегда есть второй пол.
– Чего у них есть? – не понял Робби.
– Ну, тайный план, про который никто не знает.
– Не пол, а дно. Не мели чепухи, – отрезал Малкольм. – Какой тут может быть тайный план?
– Понятия не имею, – благонравно сказал Эрик. – На то он и тайный.
– Ты что-то перестал носить свой значок от Лиги, – поддел его Робби. – Бьюсь об заклад, за этим тоже стоит какой-то тайный план.
Эрик в ответ многозначительно отвернул лацкан пиджака: там, под ним, была пришпилена маленькая эмалевая лампа Лиги святого Александра.
– Ты зачем его прячешь? – удивился Малкольм.
– Те, кто достиг второй степени, носят его вот так, – объяснил Эрик. – Нас таких в школе пока немного.
– Когда носишь снаружи, люди хотя бы знают, что ты из этих, – сказал Робби. – А вот так прятать – это подлость, вот.
– Почему это? – совершенно искренне удивился Эрик.
– Потому что когда видишь человека со значком, не станешь при нем говорить то, о чем он сможет донести, – сказал Малкольм. – А когда он его прячет, можешь влипнуть в неприятности и сам не заметить.
– Что это еще за вторая степень? – полюбопытствовал Робби.
– Мне вам рассказывать не велено.
– Да все равно ведь расскажешь, – усмехнулся Малкольм. – Вот на что спорим, расскажешь еще до конца недели?
– А вот и не расскажу, – твердо сказал Эрик.
– А вот и расскажешь, – ответили Робби и Том.
Эрик обиделся и ушел.
После первых впечатляющих успехов влияние Лиги стало устойчивым. Заместитель директора мистер Хокинс, который сразу нашел общий язык с новой влиятельной силой, был утвержден в качестве преемника прежнего директора, который в школу так и не вернулся. Эрик говорил, что мистер Уиллис отправился в специальный лагерь по повышению квалификации, но верили ему примерно столько же, сколько всегда. То есть никто ничего толком не знал. Некоторые из учителей, сразу покинувших школу в знак протеста или получивших настоятельные рекомендации поскорее ее покинуть, вернулись назад – кто мрачный, а кто и пристыженный. Другие исчезли бесследно, их пришлось заменить. Настоящая власть в школе теперь принадлежала в целом неназываемой, в общем неописуемой и как бы даже несуществующей группе старших учеников, образовавших первое и самое влиятельное ядро Лиги. Они каждый день встречались с мистером Хокинсом, а назавтра об их решениях и приказах объявляли всей школе на утреннем собрании. Как-то само собой подразумевалось, что каждое такое заявление и есть мнение самого Господа, а непослушание или протест приравнивались к богохульству. Многие школьники оглянуться не успели, как уже влипли в неприятности. Впрочем, оглядываться школа научилась очень быстро.
Участников этой полутайной группы опекали и наставляли несколько взрослых. По слухам, у них был статус особых комендантов. Они никогда не выступали на собраниях, не вели занятий и почти никогда не говорили с учениками. Вместо этого они патрулировали коридоры, делали какие-то записи, а учителя относился к ним с подчеркнутым подобострастием. Никому из детей не сказали, как их зовут или чем именно они занимаются в школе, – все это будто бы и так было ясно и в дополнительных разъяснениях не нуждалось.
Примерно половина школы вступила в Лигу. Из этой половины несколько человек из нее все-таки вышли, а из не вступившей половины несколько человек передумали и все-таки в Лигу вступили. Ту женщину, которая приходила рассказывать им о новой организации, в школе больше не видели; в газетах тоже не было ни слова. Можно было полдня провести в школе и ничего о Лиге не услышать, но каким-то непостижимым образом о ней знали все, словно она была тут всегда, и было бы странно и даже ненормально, если бы школу не пронизывал ее чарующий и одновременно пугающий дух. Занятия шли своим чередом, хотя каждый урок теперь начинался с молитвы. Картины, которые раньше висели в классах и коридорах – в основном репродукции знаменитых полотен или изображения исторические сцен, – теперь заменили плакатиками жутких расцветок с цитатами из Библии. Мало кто рисковал открыто хулиганить – драк на площадке стало в разы меньше, – но все теперь ходили какие-то виноватые.
В субботу Малкольм вывел «Прекрасную дикарку» на воду – впервые с того дня, как мистер Корам ее вернул. Все оказалось так, как он и обещал: лодка стала более прочной и послушной и скользила по воде лучше прежнего. Малкольм был в восторге: теперь можно целые мили грести, не уставая, и приставать к берегу где угодно, оставаясь почти незамеченным – и вообще чувствовать себя на реке таким свободным, как никогда раньше.