Он катит громовые колесницы…» – пробормотала Аста.
– «…На крыльях бури в темном небе мчится»[20], – подхватил Малкольм.
Здесь, на мосту, он был как на ладони перед гневом небес, и это было по-настоящему жутко. Оторвавшись от парапета, он торопливо зашагал через мост, на ту сторону, под укрытие монастырских стен, туда, где из часовни доносилось чуть слышное пение.
Добравшись до кухни, он постучал в окно камешком – стук в дверь могли бы не услышать за шумом непогоды. Элис тут же открыла и вышла к нему, кутаясь в тонкий плащ. Дождь накинулся на нее и вымочил ее всю в мгновение ока: волосы повисли мокрыми прядями и облепили лицо.
– Знаешь, где садовые сараи? – тихо спросила она.
– Монастырские?
– А какие же еще, придурок? Тебе нужен тот, что слева, самый дальний. В нем свет горит. Но ты туда прямо не ходи, зайди в соседний и посмотри оттуда. Иди давай, все сам увидишь.
– Но что…
– Иди, тебе сказано. Не могу я тут с тобой торчать! Там Лира одна осталась.
– А где сестра Ката…
Элис только покачала головой. Ее деймон, Бен, о чем-то торопливо шептался с Астой. Когда Элис повернулась к двери, Бен, превратившись в хорька, запрыгнул ей на руки. Малкольм почувствовал, как Аста вскарабкалась ему на плечо, а потом дверь за Элис захлопнулась, и они остались одни.
– Что он тебе сказал? – спросил он уже во второй раз за день.
– Чтобы мы были осторожны и не шумели. Надо все делать очень-очень тихо.
Малкольм кивнул. Аста скользнула ему под плащ, повертелась немного и высунула нос через горловину, прямо у него под подбородком. Они пошли вдоль монастырской стены, от моста – к садам, где в ту памятную ночь лорд Азриэл гулял со своей дочкой на руках при лунном свете. Малкольму приходилось внимательно смотреть под ноги: за пеленой дождя он не видел дальше своего носа, а под ногами бурлила вода, потоками несущаяся от реки. Неужели Темза все-таки вышла из берегов? Отсюда было не разглядеть, но вывод напрашивался сам.
Наконец, они добрались до огорода, и Аста сказала:
– Вон тот сарай, самый последний. Там и правда свет горит.
И действительно, протерев глаза и снова прикрыв их ладонью на пару секунд, Малкольм увидел тускло мерцающий огонек в окошке дальнего сарая. В том, которое смотрело на реку, а не на монастырь.
Расположение сараев он знал, потому что не раз помогал сестре Марте в саду. Последние два на самом деле были одним большим сараем, разделенным пополам тонкой перегородкой. Двери держались на простых железных крючках. Сестра Марта специально их не запирала: мол, красть тут особо нечего, а с ключом возиться каждый раз неохота.
С величайшей осторожностью, чтобы ни в коем случае не шуметь, Малкольм откинул крючок на двери в сарай, примыкавший к освещенному. Аста уже превратилась в сову, чтобы лучше видеть: в этом сарае сестра Марта держала цветочные горшки, и если бы Малкольм налетел на них в темноте, то грохот поднялся бы такой, что его услышали бы даже сквозь шум непогоды.
Малкольм крался на цыпочках в темноте… а впрочем, было не так уж и темно. Перегородка между этим и соседним сараем была в одну доску толщиной, и кое-где доски покорежились, пропуская слабый желтоватый свет свечи, мерцавшей на сквозняке. Тонкая кровля гудела и ходила ходуном, и Малкольму на миг почудилось, будто он – внутри огромного барабана, который того и гляди лопнет под бешеным напором палочек.
Аккуратно переступив через горшки, Малкольм коснулся ладонями перегородки, прижался ухом к щели. Из соседнего сарая как будто послышался голос… потом другой… и тут Малкольм в ужасе замер, потому что вслед за голосами раздался знакомый ему жуткий звук – тонкий, взлаивающий хохот. Боннвиль был здесь, в каком-то шаге от него, за хлипкой стенкой. Аста превратилась в мотылька и села у другой щели, но Малкольму было не до нее. Почувствовав за перегородкой какое-то движение, он наклонился и заглянул между досками. Жерар Боннвиль и сестра Катарина сжимали друг друга в грубых, неловких объятиях. Монахиня полулежала на груде пустых мешков, и в свете свечи блестели ее голые ноги, а гиена вылизывала ее деймона-мопса – тот перевернулся на спину и извивался от удовольствия…
Малкольм осторожно отступил от перегородки. На это ему еще хватило духа – но едва-едва. Отойдя к противоположной стене, он сел на перевернутый ящик в дальнем углу сарая.
– Ты видел? – прошептала Аста.
– Она ведь должна смотреть за…
– Вот потому-то он – с ней! Он хочет, чтобы она отдала ему Лиру!
Малкольму казалось, что мысли у него в голове кружатся, словно листья на ветру. Он не мог ни на чем сосредоточиться, не мог ни о чем подумать как следует.
– Что будем делать? – спросила Аста.
– Если скажем сестре Бенедикте, она не поверит. Она спросит сестру Катарину, а та скажет, что ничего такого не было и мы все выдумали…
– Но она знает, что это сестра Катарина оставила ставень открытым.
– И знает, что Боннвиль где-то рядом. Но в такое она все равно не поверит. И у нас нет доказательств.
– Пока нет, – уточнила Аста.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, мы ведь знаем, откуда берутся дети, правда?
– О… О! Так, значит…
– Да! Именно этим они и занимаются! И если она забеременеет, такого доказательства хватит даже сестре Бенедикте.
– Но мы все равно не докажем, что ребенок от него, – возразил Малкольм.
– Ну… наверное, нет.
– А он к тому времени уже сбежит.
– С Лирой.
– Ты думаешь, ему нужна именно она?
– Конечно. А ты сомневаешься?
Даже думать об этом, и то было страшно.
– Не сомневаюсь, – вздохнул Малкольм. – Ты права. Ему нужна Лира. Просто я не понимаю, зачем.
– Какая разница, зачем? Может, он хочет кому-то отомстить. Может, хочет убить ее или взять в заложницы. Похитить и потребовать выкуп.
Монахиня за стенкой испустила долгий, высокий стон, полный какого-то непонятного Малкольму чувства. Голос прошел сквозь доски, перекрывая и грохот дождя по крыше, и завывания ветра. Малкольму представилось, как этот странный крик летит куда-то вдаль по ночному небу, и сама луна прячет от него лицо, а совы дрожат от ужаса, сбиваясь со своих воздушных путей.
Тут он заметил, что руки его сами собой сжались в кулаки.
– Ну, в общем, нужно… – начал он.
– Ага, нужно, – подтвердила Аста. – Нужно хоть что-нибудь сделать.
– Ведь если мы ничего не сделаем, она и правда может отдать ему Лиру.
Из-за перегородки послышался низкий, густой смех – на сей раз смеялась не гиена, а сам Боннвиль, и не так, как люди смеются от чего-то забавного, а просто от удовольствия.
– Это он! – прошептала Аста.
– Даже если мы скажем сестре Бенедикте, она подумает, что они оба поступили плохо, но наказать сможет только сестру Катарину. Ему она ничего не сможет сделать.
– И то если она нам поверит. А может и не поверить.
– А это что, преступление, – то чем они занимаются?
– Если бы она этого не хотела, было бы преступление.
– Ну, она, по-моему, хочет.
– По-моему, тоже. Так что и полиция ему ничего не сможет сделать, даже если они нам поверят, и даже если смогут его поймать… Если бы, если бы…
– Все равно. Нам ведь важно не чтобы его наказали, а чтобы он не смог добраться до Лиры. Это самое главное.
– Ну да…
И тут со стороны главного здания донесся раскатистый, гулкий грохот. Он был громче раската грома и длился гораздо дольше. Поначалу Малкольм ощутил его даже не как звук, а как содрогание самой земли. Цветочные горшки в сарае затарахтели, некоторые даже попадали, а грохот все длился и длился, и земля продолжала дрожать.
– Нет! Нет! Пусти! – крикнула сестра Катарина за стенкой. – Пусти, пожалуйста… мне надо идти…
Боннвиль что-то ответил ей своим глубоким, бархатным голосом, – слов Малкольм не расслышал.
– Да, – выдохнула она. – Обещаю… но теперь я должна…
Внезапно Малкольма пронзила мысль: «Лира!» Он вскочил и распахнул дверь, грохнув ею о деревянную стену, выбежал наружу и помчался во весь дух, уже не обращая внимания ни на дождь, бьющий в лицо, ни на бурлящие под ногами потоки, ни на крик мужчины у него за спиной и безумный хохот – «Ха-а-а-а! Ха-а! Ха-а-а-а-а!» – его деймона-гиены.
Аста в облике борзой неслась рядом с ним, не отставая. Добежав до главного здания и завернув за угол, Малкольм обнаружил, что здесь вода уже поднялась выше и течет быстрее, а фонарь на надвратной башне почему-то не горит…
…да просто потому, что домика больше не было! В неверном свете из окон главного здания Малкольм разглядел лишь огромную груду камней и досок, черепицы и щебня. И пока он стоял, потрясенно созерцая эту картину, через гору обломков перехлестнула волна: река наконец вырвалась из берегов. Докатившись до Малкольма, волна немного спала и оказалась ему только по колено, но все равно он едва удержался на ногах.
– Элис! – заорал Малкольм.
Сзади, из темноты, донесся полный ужаса вопль сестры Катарины.
– На кухню! – скомандовала Аста, и Малкольм, с трудом переставляя ноги, побрел туда. Вода бурлила под дверью; Малкольм налег на дверь плечом, и та нехотя подалась. Кухню уже затопило: весь пол был залит, дрова в печи шипели и выпускали клубы пара.
Колыбелька Лиры уже не стояла на твердом полу, а плыла, покачиваясь. Элис лежала без чувств поперек кухонного стола, засыпанная штукатуркой с потолка и придавленная обломком балки.
– Элис! – снова крикнул Малкольм, и та шевельнулась, застонала и внезапно села. Но, должно быть, ей нельзя было так быстро вставать: уже в следующую секунду девушка снова обмякла и завалилась на бок.
Малкольм выхватил Лиру из колыбели, Аста метнулась за Паном. Держа малышку одной рукой, Малкольм вытащил оттуда же, из колыбели, одеяльца и постарался ее укутать, как сумел. Света на кухне не было – только оранжевое зарево из печи, и Малкольм ничего не мог толком разглядеть. Все ли одеяльца он забрал? Не замерзнет ли девочка?