– Ну, я бы не отказался.
– Тогда и беспокоиться не о чем.
Элис внимательно следила за их диалогом. На этом месте она прищурилась и слегка нахмурила лоб.
– Пойду посмотрю, как там каноэ, – сказал Малкольм.
«Прекрасная дикарка» уютно покачивалась на воде, уже утомившейся от своей ярости, и теперь бежавшей ровным потоком – быстрее, чем Темза близ Порт-Медоу, но не намного. Казалось, так она теперь и будет течь всегда.
Малкольм тщательно проверил каноэ, ощупал каждый дюйм от носа до кормы. Он делал это медленнее, чем обычно, и, приложив ладони к очередному участку, надолго замирал. На сердце у него было тяжело, а прикосновения к лодке успокаивали. В конце концов, он убедился, что все в полном порядке: лодка цела и совершенно сухая внутри, а рюкзак Боннвиля все так же надежно спрятан под сиденьем.
Рюкзак!..
Малкольм вытащил его из-под скамьи.
– Хочешь открыть? – спросила Аста.
– А ты как думаешь, стоит?
– Ну, сначала я думала, если его тело найдут, то этот рюкзак может оказаться уликой, – заметила она.
– Уликой против нас…
– Вот именно. Но потом я подумала: ведь мы же могли подобрать его где угодно. Просто найти на берегу, например.
– Ага. Он ужасно тяжелый.
– Может, там золотые слитки. Давай, открывай.
Рюкзак был старый, потрепанный, из зеленой холстины с кожаными заплатками по углам и по швам и с застежками из потускневшей меди. Малкольм расстегнул их и откинул верхний клапан. Наверху лежал темно-синий шерстяной свитер, пропахший моторным маслом и курительным листом.
– О, свитер! – воскликнул Малкольм. – Жаль, что мы его раньше не нашли. Мог бы пригодиться.
– Ну, теперь мы знаем, что он есть. Давай дальше.
Отложив свитер на траву, он снова полез в рюкзак. Там, одна на другой, лежали пять картонных папок, помятых, изрядно потертых и под завязку набитых бумагами.
– Теперь понятно, почему он был такой тяжелый, – проворчал Малкольм.
Он вытащил первую папку и открыл ее. Страницы были исписаны черной убористой скорописью, по-французски; разобрать было трудно, но Малкольму показалось, что это какие-то пространные рассуждения по математике.
– Смотри, а это похоже на карту какого-то здания, – заметила Аста.
На одной из страниц действительно оказалось что-то вроде карты или плана: комнаты, коридоры, двери… Пояснения тоже были на французском, но уже другим почерком. Малкольм не понимал ни слова. Под этим листком обнаружилось еще несколько похожих – возможно, другие этажи того же здания.
Он собрал бумаги обратно в папку и взялся за следующую.
– О, а тут по-английски! – обрадовался он.
– Ну, он же все-таки был англичанин. Или нет?
– Боннвиль? По-моему, француз. Эй, смотри-ка!
Первая, титульная страница оказалась машинописной, и Малкольм прочел: «Анализ некоторых философских выводов из теории поля Русакова. Жерар Боннвиль, доктор философии».
– Поле Русакова! – вскричал Малкольм. – Мы были правы! Он о нем знал!
– И он, оказывается, был доктором философии. Как доктор Релф. Надо бы отвезти все это ей.
– Да, – согласился он. – Если мы когда-нибудь…
– А что там еще в папке?
Малкольм перелистал страницы. Плотный машинописный текст перемежался уравнениями с какими-то странными математическими символами, которые Малкольм видел впервые в жизни; нечего было и надеяться, что он во всем этом разберется. Он вздохнул и вернулся к началу:
Вслед за открытием поля Русакова и поразительным, но неоспоримым откровением о том, что мы более не вправе рассматривать сознание исключительно как функцию человеческого мозга, многие исследователи и организации бросили все свои силы на поиски частицы, связанной с упомянутым полем, но труды их до сих пор так и не принесли сколько-нибудь заметного результата. В настоящей работе я намереваюсь предложить методологию…
– Оставим на потом, – сказал Малкольм. – Но вот увидишь, это будет интересно.
– А что там еще есть?
В третьей, четвертой и пятой папках бумаги оказались совершенно неудобочитаемые: мешанина из букв, цифр и символов, не похожая ни на один человеческий язык.
– Должно быть, это шифр, – догадался Малкольм. – Доктор Релф и эти ее «Оукли-стрит» наверняка в нем разберутся.
На самом дне рюкзака лежало что-то еще, и тоже тяжелое. Что-то завернутое в промасленную ткань, под которой оказалась еще один слой из толстой мягкой кожи, а под ним – еще один, из черного бархата. Развернув ткань, Малкольм увидел квадратный деревянный ларчик, размером с ладонь взрослого мужчины и богато украшенный инкрустацией: вся его поверхность была покрыта причудливыми узорами.
– Смотри, какая красота! – ахнул Малкольм, любуясь искусной работой. – Сколько же нужно лет, чтобы такое смастерить?
– А как он открывается? – спросила Аста, превращаясь в мышку.
Малкольм повертел ларчик во все стороны, но не нашел ничего – ни петель, ни защелки, ни скважины для ключа.
– Хм-м… – пробормотал он. – Ну, если нет петель…
– Значит, крышка просто снимается?
Малкольм попробовал и выяснил, что нет.
– А вот если бы ты был механиком… – но договорить Аста не успела, потому что Малкольм смахнул ее рукой с планшира.
Не долетев до воды, она превратилась в бабочку, вспорхнула и села ему на голову.
А Малкольм медленно вертел ларчик в руках, нажимая то там, то сям в поисках потайной защелки.
– Попробуй с того краю, – прошелестела Аста голосом бабочки. – Там, где оно такое… зелененькое.
– И что с ним сделать?
– Попробуй сдвинуть вбок.
Малкольм надавил на зеленую полоску – сначала слегка, потом сильнее, – и почувствовал какое-то движение под рукой. Узкая панель, идущая вдоль одной из стенок ларца, отъехала вбок, образовав выступ длиной с ноготь большого пальца.
– Ага! – усмехнулся Малкольм. – Неплохо для начала.
Он задвинул панель обратно, потом снова выдвинул, ища хоть какую-нибудь подсказку, на что нажать дальше. И через пару секунд нашел: такая же панель на противоположной стенке сдвинулась точно на такое же расстояние.
– Кажется, получается, – заметил Малкольм.
После того, как сместилась вторая панель, первую удалось выдвинуть еще немного дальше. Затем еще немного подалась и вторая, а затем все повторилось в третий раз. Но на этом дело застопорилось. Обе панели можно было задвинуть обратно и начать все с начала, но выдвигались они только на три ступеньки, а этого было мало.
Малкольм еще раз осмотрел ларчик со всех сторон, и вдруг…
– Ага! Понял!..
Он выдвинул обе боковушки до упора, надавил сбоку на верхнюю крышку – и та легко скользнула вперед. Вот так – проще некуда!
– Ого! – сказала Аста. – Это не…
Внутри, на ложе из черного бархата, сверкал какой-то золотой инструмент, похожий на большие часы или компас. И это была самая прекрасная вещь, какую за всю свою жизнь видели Малкольм и его деймон. Инструмент оказался точно таким, как описала его доктор Релф, но при этом куда красивее, чем можно было себе представить. Тридцать шесть картинок были крошечные, но четкие, игла и три стрелки – изящные, из какого-то серебристо-серого металла, а в центре шкалы сияло золотое солнце в короне лучей.
– Да, это он, – сказал Малкольм и только потом заметил, что произнес это шепотом.
– Спрячь его. Положи обратно сию секунду, – велела Аста. – Посмотрим позже, когда будем где-нибудь в другом месте.
– Ага. Ага. Ты права.
Красота алетиометра буквально околдовала его, но он послушно спрятал инструмент в ларчик, завернул его, как было, и сунул на дно рюкзака.
– Откуда же он его взял? – прошептала Аста.
– Наверняка украл.
Малкольм застегнул рюкзак и старательно запихнул его на прежнее место, под скамью.
– Помнишь, доктор Релф говорила, что их с самого начала было шесть? – сказал он. – А потом осталось только пять, и никто не знает, куда подевался шестой. Ну так вот, это он и есть!
С полянки, где горел костер, голосов больше не доносилось, и, подойдя ближе, Малкольм понял, почему: Лира крепко спала на траве, Элис стояла на коленях спиной к хозяйке острова, а та, склонившись над ней, что-то делала с ее прической. Пальцы Диании ловко сновали в волосах, сплетая сложный узор из косичек, перевитых цветами. Вокруг по-прежнему порхали бабочки. Одна-две сидели на спинке спящего Пана, еще несколько – на плечах у женщины. Некоторые пытались усесться и на Бена, который лежал рядом с Элис, опустив голову на лапы, но Бен всякий раз тихонько взрыкивал, и бабочки улетали прочь.
Выражение лица у Элис было странное. Чувствовалось, что ей неловко, но смущение боролось с радостью и верой в то, что эта женщина действительно может сделать ее красивой. В яростном взгляде, который она бросила на Малкольма, читался вызов: мол, только попробуй засмеяться или скорчить рожу! Но в этом же взгляде была и невысказанная мольба. После того, как они убили Боннвиля, между ними возникла какая-то особенная близость. Ни с кем за всю свою жизнь Малкольм ничего подобного не испытывал – разумеется, не считая Асты. Но теперь Элис у него на глазах превращалась в кого-то другого. Как будто та девчонка с узким, крысиным личиком, вечно нахмуренным лбом и кривящимися в презрительной насмешке губами куда-то исчезла и место ее заняла другая – почти настоящая красавица. Все это было странно и сложно, и Малкольм не сомневался, что Элис тоже это чувствует.
Он отвернулся.
Продолжая собирать сложную прическу, Диания что-то нашептывала и напевала вполголоса, но Малкольм старался не вслушиваться. Он отошел подальше и лег на траву. Его по-прежнему клонило в сон, и вскоре он задремал, пригревшись на солнышке.
Кто-то тряс его за плечо:
– Просыпайся! Мал, просыпайся! Нельзя тут больше оставаться!
Элис говорила шепотом, но даже сквозь сон он отчетливо услышал каждое слово.
– Почему? Что случилось? – прошептал он в ответ.
– Вставай и посмотри сам, что она делает!
Малкольм перекатил