| 137 | Ла-Рошель жил обычной каникулярной жизнью
Все убеждало меня в том, что русскую беспредельность лучше оставить при себе. Однако та настойчивость, которую иностранцы иногда справедливо воспринимают как бестактность, привела меня в конечном счете в Ла-Рошель. Очень хотелось увидеть еще раз океанское побережье, не похожее ни на Бретань, ни на места под Нантом, ни на берег Жиронды. Хотелось побывать не в порту, не в рыбацкой деревне, не на курорте, а там, где от океанского простора захватывает дух. Неужели Атлантика везде такая же обустроенная, как пляж в Остенде, как набережная в Триесте, как наша Маркизова лужа? Были опасения, что меня ждет убегающий за горизонт каменистый берег, облепленный морской капустой, как на Белом море, где я бывал в юности. Несколько шагов – и ты поскальзываешься и, если приземлиться удалось без серьезных увечий, пристраиваешься между камнями, чтобы наблюдать за плесканием мутно-серой жижи, которая того и гляди плюнет в тебя склизкой гнилью. Была также опасность, что город и окрестности будут осаждены Д’Артаньянами и компанией. Однако надежда увидеть край, где закругляется карта Франции, была гораздо сильней.
Кончился июль. В Ла-Рошель было много туристов, большинство пережидали несколько часов, чтобы поехать дальше, куда-нибудь на побережье или на острова, на пару недель. Некоторые из них выглядели совсем по-деловому, спешили на корабль или обсуждали, как лучше спланировать маршрут. Некоторые наводили справки в туристическом центре, что есть интересного в окрестностях. Другие коротали время до своего рейса, забаррикадировав кафе рюкзаками. Слоняющихся по сувенирным улицам иностранцев было немного, как и автобусов с тургруппами. Эта отпускная суета очень шла городу. Он жил обычной каникулярно-отпускной жизнью, а не распадался на открыточные виды и досуговые зоны /ил. 137/.
От бухты, обозначенной двумя знаменитыми башнями, длинный променад вел прямо к океанскому горизонту /ил. 138/. Орали чайки и бакланы – то ли друг на друга, то ли на рыбу. Ветер плотно налегал сбоку, иногда пихался, подгонял в спину. Было солнечно, но не пекло. На набережной вздыбился памятник волне, в самом деле глупо похожий на волну, сделанную из бетонных блоков /ил. 139/. Вдоль променада росли густые кусты можжевельника, выстриженные в виде неровных шаров. Променад вел на пирс, за ним гулял океан, которому никто не мешал – ни рыбаки на лодках, ни птицы, ни ветер, ни безоблачное небо /ил. 140/. Лишним, пожалуй, мог быть горизонт, но вдали небесная синева почти сливалась с перламутрово-голубой гладью. Там, где они смыкались, угадывалась расплывчатая линия. Она не была границей, но обозначала порог, за которым океан проливался в небо. Несмотря на ветер, волны и величественный простор, зрелище это было очень спокойное, умиротворяющее. Мне очень нравилось быть перед этой необъятной, живой синевой, и я долго мог так стоять. Гори они синим пламенем – все дела, обещания и назначенные встречи! Океан несет в себе реальную опасность для человеческой жизни. Перед ним наша суета – это татуировки воздуха. Если вы хотите заняться настоящими делами, а не тратить время впустую, он вас ждет.
| 138 | Променад в Ла-Рошель
| 139 | Памятник волне, глупо похожий на волну…
То ли из-за недоверчивости, то ли из любопытства, я решил съездить на остров Ре, на самый его край, чтобы уж наверняка увидеть, такой ли океан всегда, каким он был в Ла-Рошель. По дороге к автобусу я прошел через новый квартал, где построили несколько университетских факультетов, Морской музей и сколько-то жилых домов. Вместо портовых построек здесь выросли симпатичные дощатые короба, терема и павильоны. У университетских зданий были прозрачные стеклянные фасады под стильным, обшитым доской козырьком и деревянные стены, в которые встроены просторные застекленные балконы. Эти фантазии в духе скандинавской постмодернистской архитектуры трогательно напоминали рыбацкие домики на местном побережье.
| 140 |
| 141 |…вскоре пейзаж и вовсе одичал
Остров Ре мне сначала не приглянулся – туристов было слишком много. Но за городком, куда все ездили в супермаркет и рестораны, отдыхающие стали попадаться реже, а вскоре пейзаж и вовсе одичал /ил. 141/. В самой дальней деревушке, где у автобуса конечная остановка, были все условия для того, чтобы провести проверочную работу. Довольно запущенный поселочек, пара прохожих, которые, кажется, приехали на том же автобусе, и даже приветливый местный пес таких же сложных кровей, как англобеарниец Борхес. Погода стала просто никуда. Небо затянуло, ветер стал драть ворот рубашки и вырывать из руки сумку. Заморосило. И едва я вышел к океану, пошел подробный, противный, рассыпчатый дождь. Никакого океана не было и в помине. Только серая мгла. Надо мной и передо мной – сплошная муть. Краем глаза я видел с обеих сторон только эту грязную пену над вскипяченным прокисшим бульоном. И вот что удивительно: растворяться в этом чае с молоком было спокойствием, хотя океан волновался, наискосок волны налетали на берег, возя из стороны в сторону лодки. Быть перед этим простором, который постепенно тебя обволакивал, оказалось даже уютно. Серая пелена вобрала в себя расстояния, и все океанские шири и дали зависли у меня перед носом.
Барбизон
Барбизон – место заповедное. Сюда до сих пор сложно добираться, если нет машины. От железнодорожной станции нужно ехать на автобусе. Если повезет, то без пересадки. Либо доехать сначала до Фонтенбло и, чтобы не быть скучным, ленивым туристом, дойти до Барбизона пешком. Путь неблизкий, зато по дороге можно увидеть все те луга, болотца и приземистые скалы, которые в свое время так вдохновляли художников. Здесь даже дровосеки до сих пор рубят лес на радость Теодору Руссо и Добиньи. Стук топора – увы! – уже не раздается, но поленницы на недавно вырубленных опушках попадаются. Иной раз проселочная дорога выходит на тенистую поляну, посреди которой, как на картинах де ла Пеньи, застыло стадо коров. Даже сегодня тут царит суровая крестьянская простота, которая так привлекательна и в то же время так нам чужда. Мы можем любить картины Жана Франсуа Милле, но этот крестьянский мир от нас очень далек. Милле, Теодор Руссо и барбизонцы, наверно, лучше многих французских художников умели рисовать эту глубинку. Они сбежали от столичной суматохи, от парижских салонов, от политических кризисов и забастовок в место, ничем не примечательное.
Его еще надо было найти, при том что оно расположено недалеко от Парижа. Полтора века назад здесь была обычная деревня. Теодору Руссо тут нравилось жить. Его друзья наезжали сюда время от времени. В окрестностях были пленэры на все вкусы: и тебе чащи, и болота, и холмы, и лужайки, и поля. Матушка-природа и сермяжная крестьянская жизнь. Половину мужиков в деревне звали Франсуа, как Вийона, потому что они были родом из Иль-де-Франс, то есть, собственно говоря, французы как таковые. Если так посмотреть, более французских мест во Франции не может быть. Вот она, исконная, всамделишная Франция. В пасмурный день на жнивье сено собрано в стога, скотину гонят на выпас, вдалеке виднеется несколько домов с соломенной крышей, из труб вьется ленточка дыма.
Ничего идиллического художники в этом не видели. Вместо беспечных аркадийских пастушков они рисовали угрюмого хмыря с низким лбом. Вместо безмятежно пасущихся на лугу овечек – завязшее в болоте стадо. Буколические сценки и прочие умильные радости во вкусе Буше и Гесснера их совсем не забавляли. И хотя никто никогда не считал Барбизон campania felix, это и была самая настоящая счастливая деревня. Все в ней простое, настоящее – в сельском стиле, dans le style rustique, как сказали бы наши французские современники. В таких местах чувствуешь себя персидским путешественником в Париже – героем Монтескье. Все в крестьянском доме – от крыльца до чашки – в диковинку, все застывает как на картине, обо всем хочется сказать отдельно. Ну надо же – колокольчик звенькает на буренке! Стерня! Какая колкая, чуть палец не порезал! А это колодец, да? Здόрово! О! Крынка на окне! Это ведь крынка, да?
Прикоснуться к родным истокам – не слишком сложно. Сложно свыкнуться с мыслью, что так ты сталкиваешься с непреодолимой преградой. Вот перед тобой еще одна настоящая Франция, деревенская, крестьянская. Вот она, только ты – даже реши ты остаться в Барбизоне или другой глухомани на долгий срок – как был заезжим читателем Леви-Стросса, так им и будешь. Для таких любителей сельской простоты единственный вариант стать ближе к земле – это завещать похоронить себя на кладбище, а не сжигать в крематории. Или, не строя иллюзий, наезжать сюда временами, чтобы различать живопись барбизонцев и местные пейзажи. Русская душа должна к этому стремиться, так как наши передвижники в конечном счете русский национальный пейзаж писали, вдохновившись холстами барбизонцев и художников дюссельдорфской школы.
Березки, пожалуй, у Куинджи или Крамского были русские.
Ну, разве что березки.
Чем, собственно, так хорош Барбизон? Несмотря на то, что местные красоты давно висят в Лувре и Музее Орсе, несмотря на то, что иногда их уже не отличишь от русских или украинских пейзажей, genius loci Барбизона остался при своем. Ты приезжаешь сюда, ты пролистываешь в памяти книги и альбомы, посвященные этим местам, ты поражен тем, что эти края такие, какие они есть, а не всего лишь набор открыток, как могло бы показаться скептику. Вот ведь чужая земля! Вот ведь заграница! И с легким сердцем ты уезжаешь отсюда восвояси, в свою родную, личную, вымышленную Францию /ил. 142/.
Блуа – Амбуаз – Анжер – Тур
Некоторые места во Франции более французские, чем остальные. Не так уж это и странно, как может показаться на первый взгляд. Среди всех тех разных земель и краев, из которых эта страна состоит, распадаясь на множество миниатюрных иностранных государств, должна же быть и внутренняя Франция, в которой все исключительно французское. Ничто не должно напоминать в этих заповедных краях о пестром туристическом калейдоскопе, в котором гористые Вогезы отражаются в лазурной глади Средиземноморья, розовые фасады тулузских домов затесались между серых парижских построек, а пляжи в Трувилле оказались по соседству с диким побережьем под Сен-Назер.