Из тех, без кого сложно представить нынешний Париж, из тех, кто любит этот город за то, что его всякий раз надо создавать заново для самого себя, мне особенно дорог один знакомый, переехавший в Париж из Софии. Христо начал с того, что заинтересовал французских структуралистов русскими теоретиками литературы двадцатых – тридцатых, собрав антологию работ наших ученых-авангардистов. То, о чем спорили в Париже в пятидесятые – шестидесятые, перекликалось с идеями формалистов и бурными дискуссиями о формализме во время культурной революции. В антологию, составленную Христо, правда, попали те, кто формалистом не был и даже спорил с этой школой, но для французского читателя это не суть важно. Потом Христо написал несколько теоретических книг, остроумное эссе об изданиях по кулинарии при Наполеоне III, биографию маркиза де Сада с тысячей пикантных подробностей, несколько брошюр о моральных ценностях и роман в духе позднего Чингиза Айтматова. Развернулся во французской словесности во всю ширь. Любить все его тексты было бы сложно, пожалуй, даже профессиональному любителю литературы. Уверен, и ему самому из того, что он написал, нравится далеко не все.
Как-то я списался с Христо, мы договорились встретиться в кафе на площади Contre-Escarpe, в Латинском квартале. Христо появился на площади, как на подиуме, с трогательной бутылкой Shivas в еще более трогательной авоське. Он шел не спеша, очаровывая собой всех и вся. Можно не любить 1968-й или быть не согласным с его идеями или пафосом, но мода того времени – и в этом меня не переубедить – безупречна. Поллитра в авоське – и никаких пластиковых стаканчиков! Наверняка и на конференцию в честь своего семидесятилетия он пришел не с пустыми руками. Христо напомнил мне любимого преподавателя филфака. Он тоже ходил с авоськой, в которой болтались старые немецкие издания древнегреческих текстов, в затрапезном костюме, который носили в позднесоветских фильмах сантехники, и всем своим видом призывал стремиться к вершинам духа и демократизма. Как теоретик и как древник он крепко выпивал. Вид зачастую имел какой-то растерянный, особенно на первой паре, в девять утра. Прежде чем начать занятие, он подходил к окну, выдыхал в ладошку, принюхивался и укоризненно качал головой.
С Христо я встречался не без корысти. Я был уверен, что он расскажет мне много интересного о Нине Гельфандер – театральном критике, публицисте, переводчице и герое Сопротивления. Я тогда писал о ней статью и искал в Париже людей, знавших ее. Гельфандер уехала из СССР в середине двадцатых и всю оставшуюся жизнь прожила во Франции. Она была знатоком современного театра, участвовала в сионистском движении, спасала евреев и беженцев во время оккупации, написала книгу о Льве Толстом и книгу о Ленине (причем во Франции их читают до сих пор), переводила Достоевского, Станиславского и Антона Чехова. В двадцатые она была связана с формалистами и даже написала о них первую во Франции статью. Христо не мог ее не знать. Я надеялся на интересные рассказы, но не тут-то было. Он готов был обсуждать в подробностях свои творческие планы и начинал скучать, как только я пытался перевести разговор на историю Гельфандер. О себе он говорил как о приятеле Леви-Стросса, Барта и Делёза. Секта славистов была ему не ровня.
Иностранцы, покоряющие столицу, создают для себя мир, в котором они защищены от тех, кто не рвется на Олимп, высотой занимаемого положения. Наверно, с этой высоты страшно спуститься к тем, кто не до конца преодолел отчуждение эмигранта. Тем, кто изобрел для себя Париж, утолив тщеславие, удается стать парижанином в глазах местной публики и навсегда в душе остаться иностранцем в Париже.
Тогда дело не дошло до бутылки в авоське. Но впоследствии нас сблизили ракия и адронный коллайдер.
О Гельфандер мне рассказала ее подруга, тоже эмигрантка, Сара. Сара родилась в Одессе, но выросла во Франции. По-русски она говорила с большим старанием. Гельфандер была дружна с ее родителями, Сара тоже стала ее приятельницей, и свой архив Нина завещала Саре. Я бывал у Сары на rue de Crimée, недалеко от Северного вокзала. Это чумазый район, совсем не туристический и горячо мной любимый. Сара все нахваливала мой спотыкающийся французский. Я парировал комплименты и удивлялся тому, что в этом доме заваривают чай в заварочном чайнике. Причем не только в честь прибытия дорогого гостя из России. По парижским меркам это вещь редкая. Лучшее, на что приходится рассчитывать здесь, – это металлический чайник с кипятком, который официант подает с пакетиком «Lipton». Русское чаепитие в Париже, согласитесь, – это приятно и необычно.
Пока мы привыкали нравиться друг другу, я понял, что история Сары, которую я по ходу дела узнавал, интересна мне не менее, чем история Гельфандер. Сначала Сара стала рассказывать о себе, чтобы объяснить, как они подружились с Ниной, слово за слово, речь зашла о том, как она училась в Институте восточных языков, где русский преподавали наряду с арабским, ивритом и хинди. Институт был в большом, некогда роскошном доме на улице, параллельной Сене. Наискосок от него жил Лакан. После института Сара преподавала в школе, потом в Сорбонне. С мужем они прожили долгую счастливую жизнь, у их дочери взрослый сын, недавно у внука тоже родился сын.
До встречи с Сарой я не так много знал об этой парижской жизни, о жителях серийных домов с длинными общими балконами. Такие дома строили в шестидесятые – семидесятые на окраинах, ближе к кольцу.
Одним весенним днем мы поехали на дачу, где хранился архив Гельфандер. Нас повез на машине внук Сары, Борис, актер в любительском театре. О России он слышал только родительские рассказы. Не без удивления расспрашивал меня, зачем мне понадобились эти старые коробки с какими-то русскими бумагами.
Дачей оказался бывший дом станционного смотрителя, сложенный из красного кирпича. Узкоколейку перестали использовать после войны, дом пустовал, и Сара с мужем купили его вместе с небольшим участком, отремонтировали и в свое время проводили здесь лето. От железной дороги вскоре осталась только просека, обросшая по краям боярышником. В лесу водились зайцы и куропатки.
Борис жил здесь с семьей. Мы выпили кофе, немного поболтали и повезли коробки в город. В них были черновики статей и книг, писем совсем немного, – переписку и дневники Гельфандер перед смертью уничтожила. Самым интересным в ее архиве оказалась ее юношеская библиотека – книги, которые она привезла с собой из России, и книги, которые в конце двадцатых присылали ей друзья из Москвы и Ленинграда: сборники Гумилева, Цветаевой, Кузмина, Мандельштама, опоязовские издания. Эта Россия всегда была с ней, хотя с тридцатых годов контакты с друзьями, оставшимися там, были потеряны. В конце войны Гельфандер написала книгу о Льве Толстом. Ее друзья в блокадном Ленинграде тоже считали самой актуальной книгой «Войну и мир». Книга Нины о Толстом до сих пор считается во Франции едва ли не лучшим из того, что написано о нем по-французски.
Впрочем, среди историй о парижских иностранцах история Сары, возможно, даже интереснее, чем интеллектуальная биография Нины. В ней нет ничего особенного, кроме того, что это обычная жизнь. Не каждому удается ее прожить так просто и со вкусом.
Гневных слов и проклятий в адрес Парижа сказано не менее, чем признаний в любви к этому городу. Один из чемпионов русского парижененавистничества – Гоголь. Французская столица представлялась ему скопищем выскочек, хитрованов и делопроизводителей. Бездушная, бессмысленная столица, погрязшая в суете и тщеславии. Другое дело Рим – родина души.
Тихим и уютным Париж в самом деле не назовешь, особенно главные улицы и площади. Но кого-то этот новый вавилонский хаос даже вдохновлял. Бальзак неустанно живописал быт и нравы его обитателей. Бодлер и Нерваль воспевали городское дно и богему. Золя упивался кошмарами делового мира: бесчинством животных людей, теряющих рассудок на бирже, и страстишками мелких торговцев рынка Les Halles. Помимо галантных празднеств и вальяжных прогулок буржуа по османовским бульварам, тут вечно происходит какой-то беспредел. Рильке в рассказах про Париж не забывал нарисовать во всей красе полубезумного клошара – из тех, что позднее подловят Беккета на улице и отметелят, чтоб медом не казалось служенье строгих муз. «Записки Мальте Лауридса Бригге» – книга мрачная и отчаянная, несмотря на всю прелесть дамы с единорогом, несмотря на неотразимое парижское отщепенчество. Это одна из самых тягостных книг о Париже, написанных с большой любовью к единственному городу, в котором только поэт и мог ощутить себя настоящим иностранцем, чужим для всех, посторонним, перед которым затворяют все двери, – миланцем Арриго Стендалем, как выбито на могильном камне французского писателя, мечтавшего потеряться между Италией и Германией.
В кинематографе никто лучше Полански о коммунальном ужасе парижского мещанства сказать не смог. The Tenant – чудовищный кошмар риэлтера, хоррор о съемщиках жилья, с которым не дай бог встретиться даже во сне. Самое гуманное, на что способны эти мерзопакостные, полоумные соседи, шпионящие друг за другом и подыскивающие удобный момент, чтобы подложить свинью, – это выброситься из окна в узкий двор-колодец. Парижане говорят, что Полански снял образцово-показательную историю про пятнадцатый арондисман.
На моей карте Парижа стратегически важными объектами являются кондитерские и ресторанчики. Грибник никогда не расскажет про все грибные места. От меня тоже не стоит ждать, что я выдам все любимые едальни как на духу. О некоторых я умолчу, чтобы не нарушить тот домашний уют маленьких ресторанчиков, куда ходят только те, кто живет и работает в этом квартале. Некоторые – такие необычные, что если я начну объяснять, чем же они хороши, вы можете подумать обо мне что-нибудь не то. Ну и, конечно, было бы самонадеянным выдавать себя за гурмана, который перепробовал блюда всех парижских traiteurs и годится в Вергилии и Дерсу Узалы парижской кухни.