Она… хочет его сейчас? И да, и нет. Рита научилась управлять своими чувствами, научилась одни желания переводить в другие и, напротив, разрешать себе то, что хочется.
— Так ты… помнишь? — спросила Рита тихим голосом.
Саша вздохнул и не ответил на вопрос. Он сказал;
— Как же ты хорошо пахнешь, Макушечка. — И снова уткнулся ей в темя. — Как жаль, что мы не можем сейчас… прямо здесь, правда? — Рита вспыхнула. — Так ты была в меня влюблена?
— Я скрывала свои чувства. Но видимо, не умела до конца… Если ты догадался. И запомнил на столько лет.
— Скрыва-ала, ты скрывала… — Он медленно качнулся вперед, а она вжалась ему в спину, хотя ей до ломоты в пояснице хотелось ответить таким же движением.
— От себя в первую очередь я скрывала.
— А зачем ты их скрывала от себя?
— Я думала, таких чувств у меня не должно быть. К тебе.
— Почему? Ты ведь была маленькая женщина?
— Тогда, пожалуй, я еще не была вообще женщиной. Тогда я считала себя чучелом с глазами.
Он засмеялся.
— Готовилась стать таксидермистом.
Она фыркнула, всеми силами сдерживаясь, чтобы не задрожать.
— Да нет, это вышло само собой. Но глаза у меня были, как я теперь понимаю, словно галька, что ли. Не светоотражающими, как у рыси… которые украли. Они у меня не блестели, правда?
— Сияния я на самом деле не видел в твоих глазах, когда ты училась в школе. Но в этот раз… я увидел… — Он помолчал, словно собираясь признаться в чем-то необычайно важном. — Это сияние было очень заметно. У тебя сейчас, — он приподнял ее голову и сам наклонился, — глаза не как гальки, а как камни, которые стоят немало…
— Да что ты говоришь… — Она снова фыркнула. — Знаешь, у меня однажды возникла мысль, — торопливо говорила Рита, — если бы у меня было много-много камней, я бы попробовала из них сделать картины, изобразить зверей… Я видела такие однажды в нашем музее.
— А вот в Африке все ходят по камням. Можно покупать горстями.
— Натуральные?
— Ну, как тебе сказать. Ты их покупаешь за натуральные. А дальше — если ты их никому не продаешь, не оцениваешь у ювелира, если ты не специалист, они для тебя натуральными и остаются. Ведь все это условность. А если они хорошо выполненная подделка… — Саша говорил, а его правая рука поднималась вверх от Ритиной талии.
— Да даже не подделка, — подхватила Рита. — Есть галиево-гадолиниевые камни…
— Ага, ты и это знаешь.
— А почему бы и нет? Знаю.
Как хорошо, думала Рита, когда владеешь искусством переводить одни чувства в другие с помощью слов, не имеющих никакого отношения к тому, что ты в данный момент чувствуешь.
— А знаешь, чучело — это не просто снятая и набитая опилками шкура, от которой пахнет старьем, — продолжала она, ощущая, что его руки уже не так, как прежде, стискивают ее талию. Она что же, на самом деле хочет его отвлечь от себя и от всяких чувств к ней? — Если угодно, чучело — это произведение искусства…
— Гм… — отозвался Решетников и пошевелился, отстраняясь от Риты. Она понимала, что ему сейчас, как и каждому человеку, который ведет беседу, хочется смотреть ей в лицо.
— Понимаешь, эти звери могут прийти к человеку в дом, и, как говорят знающие люди, они придают атмосфере особенную чистоту.
Саша медленно повернул ее к себе.
— Я хочу смотреть на тебя, когда ты говоришь. У тебя очень красиво двигаются губы.
— Знаешь, сколько народу теперь покупает ковры из шкур волков, медведей, рысей. Чучела птиц… Людям надоело жить стандартно.
— По тебе видно, — ухмыльнулся он. — Ты, Макуха, и раньше была нестандартной.
— Со знаком «минус», да? — бросила она, а потом поморщилась. Как все-таки прочно сидит в голове то, от чего, кажется, избавилась насовсем. — А теперь — со знаком «плюс»? — поспешила она перебить возникшее недовольство собой.
— А у тебя самой дома, наверное, очень… чувственная среда, верно? — Она увидела, как глаза его сощурились, а губы напряглись. — У тебя есть шкура белого медведя?
— Сейчас она самая модная, — кивнула она. — Не важно где — лежит на полу или висит на стене.
— Мне больше нравится на полу, — сказал Саша и наклонился к Рите. — На стене я не умею… — Он наклонился еще ниже и в самые губы прошептал ей: — А у стены — умею. Чтобы твои волосы разметались по белому меху… — Он быстро прижался губами к ее губам и втянул их в себя.
Рита охнула, рот раскрылся, язык его мигом нырнул внутрь. Она замерла, потрясенная. Чужой язык хозяйничал у нее во рту как в своем. Он сцепился с ее языком, и тот охотно, с жаром, отвечал на игру. Их руки переплелись, их ноги сплелись, соединенные, они в темноте ночи походили на неведомого четвероногого зверя. Наконец Решетников отстранился от Риты, а она, едва переведя дух, продолжала, словно и не было этого страстного перерыва в разговоре:
— Медвежья шкура прекрасно выглядит лет двадцать, не меньше…
— У нас с тобой она… истерлась бы скорее, — хрипло пробормотал он.
— Рита засмеялась.
— Ты недооцениваешь…..
— Ее или нас с тобой?
— Да ну тебя, Сито-Решето. — Она попыталась отмахнуться, но он схватил ее руку и поднес к губам.
Он прижался к тыльной стороне губами и спросил:
— Так ты меня куда пригласишь? Домой или на дачу? У тебя на даче все как в охотничьем домике?
— У меня там… есть шкура дикого кабана и…
— Ага, — перебил он ее, — она придает атмосферу уверенности, прочности и защищенности, которой многим не хватает дома.
— Верно. А я люблю смотреть на нее в солнечный день. Она начинает искриться зеленоватым цветом. Ее хватает лет на десять — пятнадцать.
Саша снова вздохнул:
— Смотря где лежит…
— Знаешь, мне очень нравятся и оленьи шкуры, у них такой мягкий мех, нежный подшерсток. Сколько я видела их на Чукотке…
— Вот с ними я хорошо знаком.
— Ты их, наверное, немало… протер? — неожиданно для себя игриво спросила Рита. Но быстро спохватилась — она не хотела переходить на такой тон с Решетниковым. — Я просто собиралась сказать, что у оленьих шкур короткий век — пять лет, не больше. А уж если ими обить диван и сидеть на нем каждый день, это, безусловно, уютно, но…
— Ты, случайно, не художник по интерьеру, кроме всего прочего?
— А ты ищешь такого художника? — Она ничего не могла сделать с собой, слова выскакивали раньше, чем она запрещала им слегать с туб. Каким-то странным образом все они были такие, в которых можно усмотреть двойной смысл. — Рита заторопилась: — Я бы попробовала когда-нибудь. То есть я попробую обязательно, — поправила себя Рита. Она не разрешала себе говорить о чем-то в сослагательном наклонении. Это наклонение — кабы да кабы — напоминало ей женщину, которая постоянно делает реверансы.
— Послушай, а все-таки почему ты уехала на Чукотку? — Он положил ей руки на плечи. — Я знаешь, что подумал… Занятно, но мы были с тобой почти на одной параллели.
— Но у нас и тогда были разные меридианы, — прошептала Рита.
— А сейчас мы сошлись в одной точке.
— Из которой мы оба вышли на старт… — кивнула Рита. — Правда занятно.
Саша снова наклонился к ней и повторил вопрос:
— Так почему ты уехала туда, а?
— Я захотела отрезать себя от прошлой жизни. Стать другой. — А мысленно добавила: «Такой, какая могла бы понравиться тебе». — Если ты живешь рядом с одними и теми же людьми, общаешься с ними постоянно, им кажется, что ты не меняешься. Ты и сам сегодня видел. — Она усмехнулась, но печали в этой усмешке не было. — Они не замечают. А если замечают, то отмахиваются и не хотят вникать. Они воспринимают тебя такой, какой ты была раньше. Они считают, что ты будешь такой всегда. Тупик. — Она пожала плечами.
— Тогда почему ты вернулась сюда?
— А ты подсчитай, сколько лет прошло. Я никого не помню, Меня никто не помнит. Людей, которые были знакомы с моей матерью, нет в моем круге. Я не поддерживаю с ними отношения. Мне это не нужно, как и им. Но когда начинаешь с чистого листа свою жизнь, как я на Чукотке, ты узнаешь себя другую. Ты как будто записываешь в файле под старым названием «Маргарита Макеева» совершенно другой текст. — Она помолчала и потом, как неоспоримый довод правильности своих ощущений, добавила: — Я ведь только там услышала, что я симпатичная.
Решетников захохотал.
— Ты не знала? Да ты просто красотка!
Он быстро наклонился и поцеловал ее в губы.
— Ох, Сито-Решето, перестань. — Она попыталась отстраниться, но он не позволил, а, напротив, обнял и крепко прижал к себе. Рита услышала голоса на барже, которая проходила мимо сада, женский смех и бормочущие мужские голоса.
— Интересно, зачем я колесил по свету? — тихо спросил Решетников. — А потом снова припал к ее губам.
8
А куда его лучше пригласить? — спросила себя Рита, докрашивая удлиняющей тушью ресницы на правом глазу. И вообще — надо ли его приглашать?
Она аккуратно водила кисточкой, опасаясь мазнуть веко, по которому уже прошлась сероватыми тенями. У нее своя технология «боевой раскраски» — чуть-чуть выявить и проявить, как она называла процесс достижения красоты.
С годами Рита обнаружила, что у нее замечательного качества кожа, она досталась ей от рождения, тонкие черты лица.
Может, она в отца? Мать никогда ничего не говорила о нем, сколько Рита ни приставала в детстве. А потом, повзрослев, утратила всякий интерес, как утрачиваешь его к тому, что не дано тебе знать наверняка — например, есть ли жизнь после смерти. Может, есть, а может, и нет.
А однажды Рита подошла к проблеме собственного появления на свет и того проще: есть ты, есть твоя жизнь в определенный отрезок вечности, ты должна ее прожить как сможешь, исходя из того, что тебе дано и что у тебя есть. Поэтому в данной ситуации нет никакой разницы, какой мужчина был твоим отцом. Все, что он мог тебе дать, в твоих генах. А — что именно — сама почувствуешь и воспользуешься, если найдешь чем воспользоваться.
Саше Решетникову дано все, что только можно дать человеку, подумала она, вспоминая о вчерашней встрече. Ну конечно, Рита прикрыла глаз и поджала губы, пройдясь кисточкой в последний раз, не мог он на нее смотреть в школе. Зачем она ему такая, какой была? Но воспитанный, ни в чем никогда не нуждавшийся мальчик был хорош со всеми, а она в него тайно влюбилась. «Руби дерево по себе», — снова проскрипел в ушах голос матери, когда она заподозрила в дочери чрезмерное возбуждение при имени Саша Решетников. Рита хорошо помнила, как она едва не отрезала свою толстую длинную косу, когда девчонки начали стричься чуть не под ноль, потому что прошел слух, что Решетникову нравятся стриженые. Как потом оказалось, слух пустила Морозова, потому что у нее самой было три волосинки на голове…