— Когда намерена что-то решить — скажи сама себе точно, чего тебе надо. Представь человека, от которого ты чего-то хочешь. Вспомни, какие у него глаза, как он складывает губы, как сидит за столом — подпер ли кулаком щеку, а может, барабанит по столу пальцами…
Рита недоверчиво смотрела на старика, а он продолжал монотонно, не переставая, скрести ножом изнанку очередной шкурки.
. — Не смотри на меня с удивлением. Ты попробуй.
Вряд ли Рита могла поверить в чудесную прозорливость обычной игральной костяшки, но совершенно точно, что эта кость помогала формулировать мысли.
— Никаких «или», — учил Сысой Агеевич. — Только прямой вопрос.
— Значит, нельзя спрашивать, например, как в стихах у классика: «Я ль на свете всех милее?» — осмелев, однажды спросила Рита с улыбкой.
— Нет. «Я всех милее на свете?» — вот как надо спрашивать, — совершенно серьезно ответил он.
— Ну, про это я и спрашивать не стану…
— А чего тебе про это спрашивать. В зеркало-то смотришься. Ты и так у нас тут всех румяней и белее. Никакой желтизны на лице, как у наших женщин. — Он хитро подмигнул… — Мы тоже классиков знаем.
Еще бы не знать, улыбнулась Рита. Первым директором первой зверофермы в Провидении был Сысой Агеевич в прежние времена.
Рита положила кость в карман и посмотрела на сирень за окном, на кусты шиповника вдоль забора, выкрашенного в цвет спелой рябины, потом ее взгляд заскользил по низко скощенной траве. Странное дело, но этот обзор «угодий» всегда умиротворял душу. Вчера был единственный солнечный день за всю последнюю июньскую неделю, и она покосила траву. Рита любила стричь ее газонокосилкой, наверное, потому, что сразу виден результат.
Терпкий запах мяты защекотал ноздри, значит, чай заварился. Точно так же пахло в чуме у Сысоя Агеевича. А еще так же пахла вода в ванне, когда Рита жила еще с матерью и пряталась от ее тягостного надзора, забираясь в ванну. Рита лежала в ней часами, испытывая небывалую свободу. Мать не говорила ничего против — потому, что сама собирала ворохи разной травы каждое лето. Она работала на зообазе, а трава росла за забором.
Тот старик сказал Рите, обучая ее пользоваться игральной костью:
— А когда ты станешь кидать кость, сделай так, чтобы на душе было хорошо и ласково. Представь себя счастливой… Вспомни, как это… Ты была ведь счастливой, я точно знаю. Каждый человек бывает счастливым.
А ведь он прав, да еще как прав?
«А сейчас? — спросила себя Рита, снова вынимая кость. — Ты ведь хочешь кое-что узнать. Сама знаешь».
Рита глубоко вздохнула, втягивая в себя успокаивающий и умиротворяющий аромат мяты. Она закрыла глаза. Телу тепло… еще теплее… еще… Руки безвольно опустились, казалось, они погрузились в горячую ванну. Внезапно ей показалось, что ванна стала огромной и он входит в воду, к ней… Его большое тело заполняет собой все пространство, вода плещется через край, и уже не от воды, а от его рук ей становится тепло, горячо…
«Не веришь, что он сегодня сюда приедет? Проверь… Спроси… Задай вопрос игральной кости. Она не обманет…»
Рита открыла глаза. Придвинулась к столу, светлая деревянная столешница матово мерцала в заоконном свете. Она стиснула в руке кубик, почувствовав, как в ладонь впиваются ребра, потом разжала, повертела и наконец решилась. Она подкинула его вверх и убрала руки, широко раскрыв глаза и наблюдая, как он падает вниз. Он кувыркнулся в воздухе, грани завертелись, то обнадеживая, то разочаровывая числом черных точек. Потом он коснулся поверхности стола, снова подскочил, встал на грань, словно какая-то неведомая сила решала, какой дать ответ Рите. Она затаила дыхание.
Шестерка!
Рита громко засмеялась. Ну конечно, так и должно быть. Он и должен был лечь лицом к ней вот этими двумя рядами черных точек — по три в каждом. Сысой Агеевич, старый эскимос, который, по сути, вылепил ее заново, мог подарить только очень мудрую вещь.
Рита схватила игральную кость и снова опустила ее в карман, чувствуя, как стало тепло руке. Потом она посмотрела на часы. Секундная стрелка прерывисто двигалась по желтому циферблату кварцевого японского «ситизена». Ну что ж, от города сюда пятнадцать километров, и если Решетников сел за руль сразу, как только обо всем догадался, а он наверняка уже догадался, то через полчаса будет у ворот.
Рита взяла чашку с чаем, потом встала из-за стола и села в кресло возле окна. Короткий ежик травы сверкал каплями дождя. Ежик… Стоило короткому колючему слову мелькнуть в голове, как перед глазами возник Ванечка, ее мальчик. Перед отъездом в летний лагерь она отвела сына во взрослую парикмахерскую и его, как вполне самостоятельного клиента, подстригли.
Как он там? Наверное, уже оброс. Его не пришлось долго уговаривать расстаться с волосами после того, как она привела ему неопровержимый довод:
— Знаешь, как это круто? Мужчина стрижется ежиком только в одном случае.
— В каком, мам? — Большие изумрудные глаза стали еще больше, ему так хотелось услышать такое, что потом можно небрежным тоном бросить приятелям, не ссылаясь на источник. Она давно заметила, насколько ее мальчик честолюбив, и это ей нравилось.
— Когда он совершенно уверен в себе.
Первый, непременно первый. Всегда и во всем… Самый лучший.
Теперь у него будет все, что должно быть у мальчика, который хочет быть самым лучшим… Да, так и будет. Это правда. Уже почти правда.
Рита потерла шею, почувствовав, как кожа под волосами взмокла. Она давно не стриглась, поэтому собрала волосы в Я хвост на шее. Шея всегда подавала свой сигнал, когда Рита решалась на что-то важное. Точно так же у нее взмокла шея однажды в весенний день, однажды — в зимний… «А теперь в летний?» — насмешливо спросила она себя. Значит, не охвачена важными решениями только осень? Но она еще впереди. Очень может быть, что в какой-то из дней осени тоже произойдет незабываемое… Ведь не забыть ей до конца жизни те три дня — из разных лет, но главные, определившие ее жизнь. Критические дни, усмехнулась она, как теперь принято говорить.
Резкий сигнал машины ударил в оконное стекло, оно задрожало. Рита ждала этого сигнала, она мгновенно выпрямилась в кресле и почувствовала, как ноги напряглись, готовые подбросить ее из кресла. Но она сидела… Сигнал повторился. Он был настойчивый, требовательный. Рита больше ничего не ждала, она вскочила и метнулась к окну.
Мужчина в зеленом анораке и черных джинсах держался за открытую дверцу машины и давил на клаксон.
Рите стало нестерпимо жарко.
Он приехал.
Мужчина толкнул калитку, она распахнулась настежь, петли скрипнули. Рита снова напомнила себе — надо их смазать, но тут же забыла об этом.
Она знала, зачем он приехал. Он хочет узнать все…
Что ж, он узнает все, что хочет, и даже больше, чем рассчитывает узнать.
1
— Мама, мамочка! Я знал, что ты придешь! Они сказали, что ты ушла навсегда. А я зна-ал!
Последние слова утонули в слезах, которыми мальчик заливал ее белую блузку с черным бантом в горошек. Рита почувствовала, как белый шелк намокает, а детские слезы обжигают кожу даже через хлопчатобумажную майку, надетую для тепла под блузку.
Рита еще крепче прижала к себе взлохмаченную голову мальчика и почувствовала сальный, несвежий запах свалявшихся светлых волос, похожий на запах маленького звереныша.
— Что ты… что ты… не плачь. Я… я пришла… — Она с трудом вытолкнула слова из горла, они застряли там прочно, как застревает бледно-желтая хурма, которую обычно неспелой привозят на Чукотку. — Вот я и пришла, — шептала она слова, которые хотел услышать мальчик.
Он все глубже зарывался в нее мокрым личиком, нос хлюпал у нее под мышкой, от этого ощущения она внезапно показалась себе такой огромной, такой сильной, как никогда.
Внезапно в голове зазвучал голос собственной матери:
«Да кому ты нужна? Ты криворукая, ты ничегошеньки не умеешь! Да кто тебя замуж-то возьмет? Де-ети? Да никогда никаких детей у тебя не будет и быть не может!»
Когда мать начала произносить такие слова, Рита была неуклюжим подростком и такой оставалась долго, когда уже все одноклассницы «заневестились», как говорила мать.
Маленькая, худенькая, с прямыми, как деревянная вешалка, плечами — вроде той, которая болталась в коричневом полупустом гардеробе, — тонкорукая и тонконогая. Светлые, выгоревшие почти добела на летнем солнце волосы Рита стягивала черной аптечной резинкой на шее в хвост, открывая всему миру большой лоб, запятнанный веснушками. Всему миру? Да какое миру дело до нее? На нее редко смотрели, разве что с удивлением. Откуда такая… замшелая девочка?
Убежденная, что на самом деле никому не интересна, Рита не искала компании, она сидела дома, учила уроки и мастерила кукол. У нее не было подруг, потому что мать не разрешала никого приводить домой.
— Нечего грязь таскать, — цедила она, — мне некогда за вами ее вывозить.
Рита развлекалась сама, мастерила себе компанию — делала медвежат и зайцев, все они, как на подбор, получались мордатые и веселые. Вместо глаз она пришивала пуговицы, и вместо носа — тоже, но покрупнее.
Несколько раз Рита принималась шить кукол-человечков, все они были мальчиками, но ни одного до конца не дошила, словно опасаясь чего-то или, может быть, боясь ошибиться — у нее никогда не было перед глазами мужчины. Но ничего из ее детского рукоделия не сохранилось: когда Рита уехала на Чукотку, мать все вещицы вынесла из дома и выбросила в мусорный контейнер. О чем ей и сообщила в кратком письме.
Всматриваясь в прошлое, Рита понимала, что ее мать была раненной жизнью женщиной, и давно не судила ее. Да теперь уже и некого судить. Все сложилось так, как сложилось.
Рита плохо помнит тот день, когда вернулась из долгой командировки в тундру и увидела телеграмму. Бланк, подсунутый под дверь ее домика в поселке Провидения, пожелтел — через оконце в сенях на него изо дня в день падал косой солнечный луч. Тот же самый луч падал и на нее тогда, когда она стояла и держала в руках старую телеграмму.