Однако грянул гром и для Нечаева. Обвиняли его не столько во взяточничестве, сколько в укрывательстве – знал и не донес. Фискал Петров был на казни. Состоялась она на Васильевском острове у здания двенадцати коллегий. Эшафот разместили под виселицей, где недавно еще висел князь Матвей Гагарин. Кроме Нечаева казнили еще трех заслуженных фискалов – за взятки. Несмотря на собачий январский холод, народу на площади собралось великое множество, большую часть толпы составляли чиновники и канцеляристы с женами, явившиеся на казнь по приказу начальства.
Казнь была столь мучительной, что автор не рискнет заняться ее описанием. На виду честного народа осужденных на колесе «допытывали», чтобы узнать последнюю, самую важную правду. За колесом семенил священник и шептал уже бесчувственному Нечаеву: повинись еще и в этом деле, повинись, и тогда сразу на плаху, и кончатся твои муки. Государь со свитой смотрел на казнь своего любимца из окон ревизион-коллегии. Рядом притихла свита. Было это ровно десять лет назад.
На агента Петрова эта казнь произвела ужасающее впечатление. Уж, кажется, видели-перевидели. В восемнадцатом веке от обилия справедливых казней на это действо привыкли смотреть с таким же спокойствием, как мы смотрим по телевизору кадры про самое ужасное насилие. А тут вдруг и проняло, агент Петров понял, как опасна и непредсказуема его служба. Отказаться от нее было сложно, почти невозможно, но через год почил в бозе царь Петр, и наш незаметный герой бочком, бочком, мелкими перебежками, не без помощи друзей, они и у фискалов бывают, перебрался в другое ведомство, которое сейчас бы назвали военной разведкой, а тогда оно точного определения не имело. Там он выучился шифрам, тайной цифири, но особо хорошо показал себя как наружный наблюдатель. Собственно, на этом он и сделал карьеру, попав в личное услужение к Бирону.
Работал, и успешно, но видно ослабил бдительность, если поймала его неприятельская пуля. Но оклемался, фискалы, хоть и бывшие, живучая порода. Как только на ноги встал, начал работать. Шамбера он упустил, это ясно. Вначале мучил профессиональный стыд, но потом прикрикнул на себя – не распускайся, ты всегда отечеству нужен.
Взятию Дангица агент радовался как ребенок. Тут, конечно, и патриотические чувства распирали грудь, но главное, наелся, наконец, вволю. Оголодал во время осады и болезни до полной неприличной худобы. А как только наелся, тут же накатал светлейшему Бирону отчет. В первых строках покаялся – упустил объект, далее сообщил о своем бедственном положении, присовокупив, что последнюю депешу с просьбой выслать деньги отослал в Петербург с князем Матвеем Козловским.
Но уже через день Петров обругал себя за поспешность. Мало того, что он послал письмо обычной почтой, которая ненадежна, так еще содержание послания было глупым, никчемным, ясное дело, начальство его за это по голове не погладит. Сейчас не про Шамбера надо писать, кому он нужен, а вести серьезную работу в павшем городе. Он хоть и взят нашей доблестной армией, в нем наверняка продолжается скрытая политическая борьба, и он, Петров, должен найти подпольных врагов и известить о них их высочество. Не повезет – другое дело, но попытаться он обязан.
Он стал бродить по улицам Данцига, вслушиваясь в речи и победителей – русских солдат, и побежденных. Народ беспечен, всегда сболтнет что-нибудь такое, что можно будет записать, а потом принести в клюве по инстанции.
Говорили о холоде, голоде, о погибших родственниках, о нарушенных торговых связях, но и политические речи можно было словить. Народ волновало, как покинул город Станислав Лещинский. Люди говорили не таясь, высказывали разные предположения. Одни уверяли, что экс-король наверняка уплыл на французском корабле и сейчас благополучно обретается в Гамбурге. Другие высказывали более смелые предположения: Лещинского надо спрятать, а от России лучше всего укрыться в Турции, уж со Стамбулом Россия из-за польских дел не будет воевать.
И тут повезло. Петров пришел на таможню справиться о давно ожидаемом из России грузе, посылке от жены со всякой мягкой рухлядью: бельем, носильными вещами, теплой накидкой, шапкой и варежками. Война помешала продвижению посылки, а сейчас при замирении груз мог и обнаружиться. Ну а если не найдут, и черт с ним, иногда больше теряем.
Петров потолкался в зале среди народа, которого в тот день скопилось великое множество, и, наконец, пристроился на подоконнике рядом с двумя мужчинами, по виду ремесленниками. Правда, разговор, который они вели, выдавал их принадлежность к другому сословию. Хотя, может быть, ремесленникам самое время вести разговоры на эти темы. Да и не так уж он хорошо знает польский, чтобы понять все тонкости их беседы.
Вначале они говорили о пленных, есть, мол, надежда, что их будут возвращать из России. Потом стали обсуждать продовольственные вопросы, а именно поступление зерна. Мельницы, говорили они, совсем истощились и прикидывали, когда ждать снятия запрета на ввоз пшеницы, назначенный русской государыней. Конечно, не удержались они и от того, чтобы не поговорить о видах на будущее. Тема была животрепещущая и опасная. Поэтому временами собеседники переходили на шепот.
Слух у Петрова был отменный и, слава Всевышнему, от ранения не пострадал, но и при его слухе он не все разбирал. Тот ремесленник, у которого серый суконный кафтан без позумента, был слегка гугнив, и это очень мешало правильному восприятию слов. Второй, в сером суконном кафтане с позументом по обшлагам, был более говорлив и решителен. Как бы поправляя затекшие от долгого сидения члены, Петров слегка приблизился к двум собеседникам и замер. Каменный подоконник так и исходил холодом, кажется лето, а все равно зад замерз, даже поясницу начало ломить, но агент сидел совершенно неподвижно, даже глаза прикрыл, выражая усталость и невнимательность к происходящему.
– Французы нас не оставят, помогут, – тихо, но достаточно решительно сказал гугнивый.
– Может, и не оставят, но я думаю, что лучше бы оставили. Пусть лучше будет один хозяин, чем два. Даже если этот хозяин… Ну, ты сам понимаешь. Двоих нам не потянуть.
– Еще ничего не решено. Король отчаянный человек, согласился на побег.
– А что ему было не согласиться, – хмыкнул второй, тот, что с позументом, – он ничем не рисковал. Русские сами помогли его побегу.
– А ты откуда знаешь? – у гугнивого, казалось, от удивления подпрыгнула шляпа на голове.
– Да уж знаю. Французы, говорят, славную сумму денег отвалили. Понимаешь кому?
– Главному? Миниху? – поразился первый. – И много заплатили?
Головы собеседников сдвинулись, губы того, что с позументом, коснулись уха гугнивого, названная сумма влетела туда, как вздох. Петров вытянул шею, словно гусь, но ничего, кроме этого вздоха, не услышал.
– Гербер, гербер! – закричал таможенник.
Петров очнулся, понимая, что его зовут. Тьфу, стоило бежать к таможеннику, чтобы получить из его рук огромный тюк ненужного белья и одежды. Зачем ему летом епанча с рукавами на меху и картуз пуховой? Видно, все-таки проклятое ранение помутило его разум. Или он просто стареет? Ранее он никогда не бросил бы на полдороге такой разговор, дослушал его до конца, а затем последовал хотя бы за серым сукном с позументом, чтобы выяснить, кто таков, чем живет и все такое прочее, чтобы потом в одиночестве внимательно обдумать, можно ли верить его словам или нет.
А тут сплоховал. Когда с тюком в руках он вернулся к обжитому подоконнику, мужчин, по виду ремесленников, и след простыл. Посылая очередную депешу Бирону, теперь уже не обычной почтой, а тайной, скорой, армейской, он несколько раз повторил, что не проверил полученные сведения. Но он знал, всем нутром чувствовал, что Бирону этот отчет в любом виде подойдет.
И в конце концов… Что, агенту Петрову больше всех надо? Да черт с ними со всеми, и с фельдмаршалом Минихом, и с королем Станиславом! Ему бы до дома добраться да жалование за полгода получить. На ордена он никогда не рассчитывал, но отпуск по ранению он у них зубами вырвет. И последняя депеша в Петербург ему в этом поможет.
15
Генеральша Адеркас жила во дворце при своей воспитаннице. Для начала она исхлопотала для Николь пропуск во дворец, дабы они могли в любое время заниматься чаепитием. Перстень с сапфиром и жемчугом плотно обхватил безымянный палец генеральши, она находила, что он очень идет к ее глазам, а также отлично сочетается с бальной парой, корсет на которой был вышит речным жемчугом. Словом, она была готова ответить на все вопросы Николь и оказать ей всяческое содействие в помощи поиска родственников.
Родственник хоть и не иголка в стогу сена, его в один день не найдешь, и пока Николь хочет познакомиться с русским обществом, а также с окружением царицы, а уж если быть совсем честной – узреть саму Их Величество Анну Иоанновну. Еще в Париже ей рассказывали, что царица умна, великодушна и умеет, как амазонка, стрелять из лука.
– И ружья… – с охотой добавляла мадам Адеркас. – Наша государыня великолепная охотница. Однажды Их Величество лично убили вепря.
– Говорят, она замечательно ездит верхом.
И это подтвердила любезная собеседница. Адеркас вроде бы и не сообщила ничего лишнего, ничего интимного, но дала понять, что любовь государыни к лошадям при ее-то, извиняйте, тучности, как бы выдуманная. Женщина на все пойдет ради любимого человека. А благодетель народа граф Бирон всем другим помещениям в Петербурге предпочитает манеж.
– Я мечтаю быть представлена государыне!
– Это стоит обдумать, – сказала генеральша, любовно поглаживая сапфировый перстень.
Начали перебирать варианты. Идеально подошел бы бал во дворце, но там Николь затеряется среди огромного количества гостей, государыня ее просто не заметит. И тут у генеральши мелькнула разумная мысль. Но следующей неделе или около того во дворце назначается публичный торг китайских товаров. Торги эти производились каждый год, и Анна Иоанновна была до них большая охотница. Купцы, говорят, уже на подходе к столице, а может быть, уже и вовсе приехали. Торг состоится в итальянской зале. Там будут дивные китайские шелка, всевозможные статуэтки, искусно вырезанные из слоновых клыков, веера, дивные бусы, а главное – фарфор. Вы что-нибудь понимаете в фарфоре? Николь понимала.