своей собственной ванной комнатой. Когда мне случалось разминуться с матерью семейства в коридоре или кухне, я во все глаза смотрела на ее запястья и шею, гадая, уж не благодаря ли отдельной ванной ее кожа выглядит настолько белее, настолько лучше, чем моя.
– Можете себе представить! Можете себе представить… – с этими словами Ба-Ба, не чуждый театральности, поднес ладонь к подбородку и дунул в воздух. Его горячее дыхание сконденсировалось в туманное облачко перед нашими глазами. – Вот это вот – слишком жарко!
Не знаю, было ли дело в ночном холоде, который уже доходил до серьезных температур, или в том, как мы изголодались по радости, но мы все втроем вернулись в тепло одеял и продолжали смеяться до тех пор, пока у нас не заболели животы, а из глаз не потекли слезы. Было слишком холодно выпрастывать руки из-под одеяла, чтобы вытереть лицо. Так я и заснула оставив слезы высыхать, как придется.
На следующее утро, проснувшись со стянутой солью кожей вокруг глаз, я услышала, как бледнолицый отец с верхнего этажа бродит по коридору под контрольной панелью обогревателя, бормоча:
– Вот сука старая, тупая коммунистка! На улице гребаные минус семь, а она отключает отопление!
Остаток зимы мы провели, дрожа под нашими двумя пуховыми одеялами, прислушиваясь к еженощным стукам и скрипам. И каждый раз, заслышав их, тихонько заговорщицки посмеивались.
Рождество вскоре стало моим любимым временем в Мэй-Го. В День благодарения мне только по нашему крохотному телевизору удалось посмотреть, как праздновали лао-вай: ели мертвых индеек, которые были упитаннее иного китайского младенца, с напиханными внутрь животов хлебными крошками и овощами. Мы и мечтать не могли о любом из этих блюд.
Однако в праздновании Рождества мне довелось поучаствовать. Однажды в декабре я вошла в класс и увидела миз Тан в красном платье, а на ее столе стояло маленькое колючее пластиковое зеленое деревце.
– Сегодня, – объявила она, – начинаем готовиться к Рождеству!
Миз Тан нажала кнопку на классном бумбоксе, и из него полилась жизнерадостная музыка. Затем она пустила по кругу в классе две коробки. Я наблюдала, как мои одноклассники рылись в коробках, которые все приближались и приближались ко мне. Однако я не видела, что вытаскивал из них каждый ребенок. Когда одна из коробок доплыла до меня, я поняла, что она полна крохотных игрушек, и у каждой нитяная петелька: сверкающие шарики, танцующие балерины, толстые бородатые мужчины в красном одеянии. Я так долго делала свой выбор, что как раз в тот момент, когда остановила его на пушистом котенке с мотком пряжи, Джейни выхватила коробку из моих рук.
А потом мы вставали с места, один стол за другим, чтобы повесить свои игрушки на деревце. Иголки у него были грубо сработанными, с неровными торчащими ребрами из прозрачного пластика. Ветки были слишком слабо закреплены в стволе – настолько слабо, что некоторые отвалились, пока мы вешали игрушки. Я повесила свое украшение с особенным тщанием, стараясь прикасаться как можно легче, чтобы ничего не испортить – ни котенка, ни деревце, ни свою самую первую встречу с Рождеством.
Пока маленькое деревце обрастало все более тяжелой ношей, миз Тан рассказывала нам о празднике. Она говорила, что в Рождество американцы, где бы они ни были, проявляют свою любовь, даря подарки, как делал Санта-Клаус, и совершая добрые поступки. Это означало, что мы тоже этому научимся – организовав «тайного Санту» в классе. Поскольку идея была главным образом не в подарках, а в любви, миз Тан сказала, что мы не должны тратить на подарок больше десяти долларов. Эти слова меня одновременно воодушевили и заставили понервничать. Я не могла поверить, что получу подарок, который будет стоит целых десять долларов. Однако в то же время мне пришлось задуматься, каким образом я смогу купить такой подарок для кого‑то другого.
Когда по кругу пошла вторая коробка – на этот раз для того, чтобы выбрать имена детей, которым мы должны вручить свои подарки, – мне досталась Дженнифер Тань, самая богатая девочка в нашем классе. Она жила в многоквартирном комплексе, примыкавшем к нашей школе, что в моих глазах делало ее королевой. Всего пару дней назад я закатывала глаза, слыша, как она рассказывала своей подруге, красивой Джулии Хуань, что на Рождество поедет в парк «Мир Диснея». Когда Дженнифер заметила, что я грею уши, она дружелюбно улыбнулась мне. Это побудило меня повернуться к Джейни и фыркнуть: «“Мир Диснея” – какое ребячество!» Однако вместо того чтобы ответить мне, Джейни повернулась к Дженнифер и сказала: «Я тебе завидую – ты такая везучая!»
О верности в Мэй-Го и слыхом не слыхивали.
На следующей неделе я вывернула в школьный рюкзак коробку с монетками, которые Ба-Ба и Ма-Ма позволяли мне оставить себе после смен в «потогонке». Потом после уроков, звеня мелочью в рюкзаке, я пошла по Восточному Бродвею в свой любимый канцелярский магазинчик. К тому времени я уже хорошо его изучила: была там частой посетительницей, хотя так и не перешла в категорию покупателей. Я подошла к ряду, в котором были выставлены механические карандаши, которые я не один месяц пожирала глазами. Там я выбрала карандаш, который вожделела особенно сильно: розовый, с круглым белым ластиком на конце и весь в картинках с белой кошечкой – Hello Kitty. Он стоил самую малость меньше трех долларов, и я упивалась сознанием того, что смогу провести с ним целых двенадцать часов до момента обмена подарками. Стоявший за стойкой мужчина с добрым лицом положил карандаш в маленький коричневый бумажный пакетик, и я с улыбкой высыпала свои монетки на стойку, выбежала из магазина на улицу и бегом поднялась по лестнице офисного здания, в котором работал Ба-Ба. Я не останавливалась до тех пор, пока не добралась до ступенек, на которых обычно сидела, и там, затаив дыхание, вытащила карандаш и с упоением щелкала им, пока серый грифель не показал свой кончик из маленького розового ротика. Нежно, едва нажимая, я стала выводить свое имя на коричневой бумаге пакетика. Грифель по ощущению казался более твердым, более долговечным, чем тот, что был в заточенных желтых карандашах, которые я брала из конторы Ба-Ба. С таким стержнем, как я уже знала из наблюдений за своими одноклассниками, не было необходимости бросать недоделанное дело, совать карандаш в точилку и затачивать грифель о лезвие. Нет, этот грифель был надежным, не таким капризным.
Я упивалась этой роскошью, выводя свою фамилию, а потом убрала сокровище обратно в бумажный пакетик и засунула поглубже в рюкзак, пряча от себя искушение. Но, увы, в тот день и вечер оно вновь появлялось оттуда несколько раз – так часто на самом‑то деле, что мне пришлось на следующее утро остановиться у входа в школу и оттирать розовым ластиком одного из моих собственных карандашей коричневую бумагу, которая теперь была вся в смазанных отметинах.
Обмен подарками обернулся мучительным стыдом. Как оказалось, все остальные упаковали свои подарки в оберточную бумагу и блестящие пакеты всех цветов – красные, зеленые, золотые, – и, хотя невозможно было узнать, сколько потратил каждый из моих одноклассников, их свертки были намного больше размером, чем мой, весь покрытый смазанными пятнами от ластика, маленький коричневый пакетик, в котором лежал совсем уж крохотный карандаш. Мое лицо пылало от смущения, пока одноклассники раскрывали свои подарки: Льюису достался водяной пистолет; Джулии – красивая заколка для волос, отделанная стразами; и даже мне вручили моего первого американского плюшевого медвежонка. Наконец, настала очередь Дженнифер: перед умолкшим классом она развернула помятый, испачканный пакетик и достала из него карандаш.
Я не могла позволить себе купить открытку или подарочную карточку, поэтому просто написала на самом пакетике: «Счастливого Рождества, Дженнифер! С любовью, Цянь». До этого момента я была уверена, что словами «с любовью» в Америке подписывают вообще все, но, судя по смешкам и шепоткам в классе, после того как Дженнифер прочла вслух надпись, я была неправа. Мое лицо расцвело душным румянцем, сравнявшись по цвету с поросячье-розовым карандашом, который я по собственной глупости преподнесла в дар. И от каждого слова, которое благородная Дженнифер произнесла, чтобы скрыть свое разочарование, мне становилось только хуже.
Стыд опутал меня силками, угнездился в моем теле и жил там до тех пор, пока я не легла вечером спать, обвив руками плюшевого медвежонка, с которого так и не сняла ярлычки. Он был мой, целиком мой, так же как и унижение того дня.
Больше всего в Рождество мне нравилась Пятая авеню. Однажды в воскресенье Ма-Ма надела на меня два самых толстых свитера, связанных Лао-Лао, а сверху натянула мою единственную куртку, замотав мне шею и щеки своим единственным кусачим шарфом.
– Я не могу дышать, Ма-Ма, – просипела я в вязаное полотно, чувствуя, как теплое влажное дыхание оседает на подбородке и губах.
– Мы не можем позволить тебе заболеть! Ну, идем.
Ма-Ма повела меня к той же станции метро, что и всегда, но потом мы пересаживались с одной линии на другую, и каждый новый поезд был помечен буквами, числами и цветовой маркировкой, которых я раньше никогда не видела на вагонах.
Когда мы вышли из подземки, я была потрясена, увидев, что солнце уже село. Но я заметила это не сразу, поскольку мы оказались в разливанном море огней. Мы прошли несколько кварталов, двигаясь в толпе настолько плотной, что казалось, будто мы вернулись в Пекин. Потом Ма-Ма подвела меня к основанию ствола самого большого, самого яркого дерева, какое я только видела в своей жизни. Дерево было окружено зданиями, идеальные силуэты которых вырисовывались на фоне вечернего неба. Как и все ему подобные, это дерево было увешано гирляндами, шарами и всевозможными фигурками. Одни светились изнутри, как хэллоуинские украшения, другие были усыпаны блестками, третьи сияли только за счет собственной яркой окраски. Я подошла к одному из украшений, золотому шару, такому сверкающему и огромному, что в нем целиком отразилось мое лицо. Глаза моего отражения сверкнули мне в ответ искрой, которую я носила в своем существе до самого конца вечера.