И вот они были передо мной. Шесть футляров, все разной формы и разного цвета, и их все я могла не только подержать, но и поиграть с ними! Оставить себе на сколько угодно минут! Была среди этих футляров пурпурная звезда с ресторанчиком внутри. Внутри футляра в виде книжечки с застежкой – подводный мир русалочки. Потом еще круглая коробочка, балетный театр с красивой белой девушкой, вращающейся в центре сцены всем на восхищение. А еще восьмиугольный желтый футляр, салон красоты, где девушки, все только белые, выстроились в очередь за гламурными прическами. Но и это еще не все: там был целый дом с отдельными спальнями для каждого жителя! И кемпер, который можно было раскрыть и увидеть собственную отдельную кухоньку!
Каждый из этих футляров был порталом в другой мир, где «дней шопинга» не существовало (или, наоборот, каждый день был настоящим днем шопинга; может быть, в этом и был весь смысл?) и единственное, о чем мне оставалось беспокоиться, – это какое нынче платье надеть и как уложить волосы.
Мне показалось, что я сплю и вижу сон. Право, это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Шесть Полли Покет? Шесть Полли Покет?! Если это был сон, я была бы не прочь продлить его на сколько угодно времени. Я сгребла все шесть Полли – все шесть идеальных Покет – обратно в аптечный пакет и пошла домой, напрочь забыв о том, что моя шопинг-экспедиция еще не закончена.
Глава 13«Макдоналдс»
Именно в парикмахерской Ма-Ма познакомилась с Джеймсом Ломбарди – это имя для меня навсегда останется синонимом «Макдоналдса».
Джеймс Ломбарди был старым. Ма-Ма часто предостерегала меня держаться подальше от мужчин, которые выглядят «грязными», но я не понимала, что она имела в виду, – не вполне понимала, пока не познакомилась с Джеймсом.
Джеймс был завсегдатаем салона, где работала Ма-Ма. Но постоянного стилиста у него не было. Он предпочитал испытывать свеженьких, «самых привлекательных» новеньких. Приходил он только в те часы, когда не было наплыва клиентов, чтобы легко выбрать любую из работавших там женщин. Ни о какой объективности в моих воспоминаниях о Джеймсе речи быть не может, потому что при одной мысли о нем все мое тело напрягается. Мои воспоминания о нем невозможно отделить от страха, ибо Джеймс первым заставил меня понять, что наши тела, Ма-Ма и мое, тела женщин и притом азиаток, никогда не будут укрыты от хищных взглядов белых мужчин-колонизаторов.
Насколько я его помню, Джеймс был жирным, с наметившейся лысиной. От него всегда слабо попахивало луком, и он, казалось, целыми днями только и делал, что ел блюда китайской кухни и расставлял сети на китаянок в Сансет-Парке. Я даже не помню, чем он занимался до пенсии – ибо тогдашний образ жизни, казалось, пропитал его до мозга костей. В карманах у него всегда находилась как минимум одна использованная салфетка. Я знала это, потому что у него была привычка то и дело доставать все из карманов, словно отыскивая деньги. Но денег там никогда не оказывалось; вместо них появлялись все новые салфетки в желтых, коричневых и красных следах от былых трапез.
Потом, уже гораздо позднее, Джек Николсон в фильме «Лучше не бывает» неизменно напоминал мне Джеймса Ломбарди, и, сколько бы лет ни миновало, в мои ноздри откуда ни возьмись пробиралась луковая вонь.
В один из тех дней, когда Джеймс заявился в парикмахерскую, Ма-Ма не повезло оказаться у входной двери: она подметала пол. Как мне представляется, дело было так.
Джеймс видит Ма-Ма и спрашивает ее начальницу, Ведьму, может ли Ма-Ма заняться его волосами. Ведьма отвечает: «Не валяйте дурака! Это наша новенькая, только что пришла. Для вас – только самое лучшее, мистер Джеймс!»
(Ведьме нет дела до того, лучшее получит Джеймс или худшее. Ей есть дело только до того, чтобы заставить его платить по полной стоимости за услуги старших стилистов, что он делает редко – настолько его тянет к молодым, свеженьким работницам.)
– Ну, давайте дадим ей шанс. В любом случае у меня осталось не так много, что можно состричь.
Ведьма отводит Ма-Ма в сторону, договариваясь о сделке, пусть даже за небольшую цену, а она вспыхивает в ответ: «Ни в коем случае! Я не прикоснусь к этому старому извращенцу».
Начинается спор, и Ма-Ма уступает, как всегда, поведясь на обещание чаевых и повышения, которое будет означать более высокую зарплату.
Ма-Ма отставляет метлу в сторону и ведет Джеймса в уголок для мытья головы, где взбивает пену в его жидких прядях и переходит к массажу.
Не все в этой картине – плод моего детского воображения, ибо вечером того дня Ма-Ма пришла домой, плача и жалуясь, что работа заставила ее почувствовать себя проституткой. Я понятия не имела, чем занимаются проститутки, но поняла по лицу Ма-Ма, что это должно быть чем‑то очень плохим.
Я сама познакомилась с Джеймсом только спустя несколько недель. Однажды в воскресенье Ма-Ма сказала, что Джеймс собирается заехать за нами и повезти в «Макдоналдс».
– А Ба-Ба тоже поедет? – спросила я.
Да, поедет, заверила меня она, и по какой‑то причине это меня утешило.
Я ни разу не была в «Макдоналдсе» в Мэй-Го. Мне еще помнился «Макдоналдс» в Чжун-Го, с клоуном, у которого был страшный огромный красный рот. Но поесть в ресторане – любом ресторане – нам больше было не по карману, поэтому одевалась я с особой тщательностью.
Когда приехал Джеймс, чтобы забрать нас, я увидела, что у него старая машина, длинная и угловатая. Ба-Ба наклонился ко мне и прошептал:
– Это «линкольн таункар»!
Джеймс из машины не вышел; я видела сквозь окно, что его живот еле-еле втиснулся между рулем и сиденьем. Волосатая плоть выглядывала в просветы между пуговицами рубашки.
Он помахал нам, приглашая садиться. Ба-Ба сел спереди, а мы с Ма-Ма забрались на заднее сиденье.
Первое, на что я обратила внимание, был запах. Запах стариковского пота, смешанный с луком и мускусом, навязчивый и острый.
Второй примечательностью был потолок машины. Тонкая ткань когда‑то была приклеена к нему, но местами настолько отстала и провисла, что задевала наши головы. В некоторых местах ткань удерживали металлические скобки, загнанные степлером. Но участки, где их не было, провисали, похожие на маленькие воздушные шарики. Если не считать такси из аэропорта, воспоминания о котором были затуманены моей тогдашней крайней усталостью, я ни разу в Мэй-Го не сидела в машине. Неужели здесь их такими делают?
– Как приятно наконец познакомиться с вами, Винсент, и с тобой, Ч’ань!
Джеймс попытался повернуться к нам, но большой живот и толстая шея позволили ему только бросить на меня косой взгляд угрюмых глаз.
– Крейн рассказывала мне о вас двоих столько удивительного!
Ма-Ма и Ба-Ба взяли себе американизированные имена, потому что, как они говорили, у лао-вай были неповоротливые языки и они не могли совладать с изысканностью нашей родной речи. Я же так и оставила себе имя Цянь. Почему это я должна отказываться от собственного имени только из-за того, что их языки слишком неуклюжи?!
Джеймс стал расспрашивать Ба-Ба о Китае, о том, как давно мы живем здесь, похвалил его английский. Это был ритуальный танец, который Ба-Ба был вынужден исполнять с любым новым белым знакомым. Но в тех случаях, где Ба-Ба резко оборвал бы другого китайца, с лао-вай он всегда был обходителен. Я не могла понять, потому ли, что он больше уважал белых, или же потому, что считал их тупицами, с которыми нужно нянчиться. Я воспользовалась этой возможностью, чтобы вытащить несколько скоб из потолка. Они легко выходили из напоминавшего пену материала, готовые снова кусаться своими прямыми металлическими зубьями. Скоба за скобой – все большая часть потолка обвисала, проседая на нас. Да-жэнь ничего не замечали – наверное, потому что Джеймс начал нести откровенную чушь:
– Вы знаете, «Винсент» – это вариант имени «Джеймс». Это означает, что мы с вами тезки, Винсент!
Я закатила бы глаза, но была слишком занята втыканием скоб в потолок на участке прямо над своей головой. Они втыкались так же легко, как вытаскивались, и, установленные рядком, держали ткань потолка плотно и красиво, как в тех машинах, в которых я ездила в Китае. У меня в руке оставалась только одна последняя скоба, но когда я подняла ее к потолку, один из ее зубцов впился мне в руку.
– Ай! – возглас вырвался из моего рта раньше, чем я успела сдержаться.
Ма-Ма повернулась и застала меня со скобой в руке.
– Цянь-Цянь, бе нун.
Я сидела смирно пару минут, пока она не отвернулась, снова включаясь в разговор со стариком. Потом, как раз когда мы въехали на парковку с видом на гигантскую желтую букву М, я воткнула оставшуюся скобу в незакрепленную часть потолка. После этого последнего штриха потолок – по крайней мере, участок, что был надо мной, – стал гладеньким и красивым. Остальная его часть вольно трепетала на сквозняке.
Мы гуськом двинулись в ресторан за шагавшим вперевалку Джеймсом. Стоило нам переступить порог, как нас встретили запахи раскаленного масла для фритюра и антисептического раствора. Джеймс уселся в ближайшей кабинке и сдвинулся ближе к стене, обтирая животом край столешницы. Открыл бумажник и вынул из него две двадцатидолларовые купюры. Прежде чем он снова закрыл его, я увидела внутри еще как минимум пять таких же. У меня перехватило дыхание. Я никогда не видела столько американских денег в одном месте. Этот мужчина был богачом!
– Закажите, что хотите, себе и Ч’ань. Я буду гамбургер. Ч’ань может подождать вас здесь, со мной.
Ма-Ма и Ба-Ба кивнули и ушли, обсуждая, что можно купить на эти деньги. Я проводила их взглядом, потом снова посмотрела на Джеймса. На голове у него действительно было мало волос, зато гораздо больше их торчало из ушей. Интересно, почему они там растут, задумалась я. И полезла правым мизинцем в свое ухо, чтобы проверить, есть ли у меня там волосы.
– Итак, расскажи мне, девочка, что ты знаешь о Китае?
С этими словами Джей