Подземка была отдельным миром, полным персонажей, выглядевших так, будто над землей им не выжить. Один мужчина неизменно садился в вечерний поезд линии F на станции «Восточный Бродвей», словно предлагая мне в реальности сыграть в «Где Уолли?». Каждый день я старалась непременно найти его на платформе, прежде чем сесть в поезд, а потом держалась на расстоянии, но достаточно близко, чтобы мы всегда оказывались в одном вагоне.
Он был неухоженным – в еще большей степени, чем я, – и носил тренчкот на несколько размеров больше нужного, весь в потеках и пятнах от кофе и грязи. Тело у него было волосатое, и хотя он уже наполовину облысел, оставшиеся на голове волосы все равно ухитрялись непокорно торчать. Он носил солнечные очки, вообще‑то черные, но помутневшие от грязи. Еще у него была ободранная черная прогулочная трость с теннисным мячиком на конце.
Он неизменно усаживался в двухместном ряду в конце вагона. Это не всегда было легко; временами, когда все сиденья были заняты, он стоял, тыкал своей тростью то туда, то сюда и ждал, пока какой‑нибудь добросердечный простофиля не сжалится над ним и не уступит ему место.
Хороший актер.
Усевшись, он всегда ухитрялся засечь ближайшую молодую женщину. Если их оказывалось несколько, он каким‑то сверхъестественным чутьем выбирал самую красивую.
Начиналось всегда одинаково.
– Простите, простите… – делал он жест тростью.
Повисала долгая неловкая пауза, люди жались в стороны, чтобы не мешать его жестикуляции. Некоторые просто переходили в другой конец вагона, но все продолжали молчать.
– Неужели никто не сжалится над старым слепцом?
Увидев его впервые, я почти купилась. Первое, что меня остановило, – моя новообретенная стеснительность. Вторым, разумеется, был голос Ба-Ба, напоминавший мне никому не доверять.
Однако третьим остановившим меня фактором была моя пронырливость. Я всегда подмечала мельчайшие детали – это происходило помимо моей воли. Часто эти детали я интуитивно улавливала раньше, чем их фиксировало мое сознание. Например, я знала – прежде чем понять, что на углу улицы стоит полицейский, – что что‑то не так, что мне следует пойти другим маршрутом. Я словно мониторила свое окружение, даже не замечая этого, и мое тело знало, что ему делать, задолго до того, как мозг успевал переработать всю поступающую информацию. Но Ма-Ма и Ба-Ба часто говорили мне – и в это я наполовину верила, – что я не обладаю обостренной интуицией, что я просто девочка-всезнайка.
Через десять секунд соседства с этим слепым стариком мое тело сказало мне, что он не слеп и что ему нельзя доверять. Он поворачивал голову и направлял якобы незрячие глаза слишком точно и аккуратно. Пусть я и не была слепой, но понимала, что вряд ли это возможно. И я решила не вступать с ним во взаимодействие, а вместо этого сохранять молчание и держаться подальше. В первые несколько раз наблюдать за происходившим было все равно что смотреть телевизор. Бедная красивая жертва – ибо всегда находилась красивая жертва – велась, жалея старого слепца.
Да, здравствуйте, сэр, что вам нужно? У девушки, которую я хорошо помню, были длинные светлые волосы и голубые глаза. Я запомнила ее, поскольку к тому времени уже усвоила, что именно эти черты делали человека красивым. Эти критерии не создавали сложностей, потому что я по-прежнему не могла отличить одну светловолосую голубоглазую женщину от других.
О, благодарю вас, вы так добры, деточка. Пожалуйста, вы не могли бы мне сказать, какая сейчас на улице погода?
Он был слепым. Он не был бесчувственным. Зачем ему нужно было, чтобы кто‑то другой рассказывал, какая на улице погода? Неужели он не выходил на улицу, чтобы добраться до метро? Пусть я и не была слепой, но была совершенно уверена, что даже с закрытыми глазами смогла бы ощутить солнце на своей коже.
Ну, там тепло. Солнечно.
Правда? Тепло? Должно быть, на вас тонкое, струящееся платье.
Каждый раз, когда я наблюдала за ним, он сразу заговаривал о том, во что женщина одета. И в этот момент в глазах бедной красавицы начинала появляться нерешительность.
Ну… да.
Пожалуйста, можно мне пощупать ткань? Чтобы понять, насколько на улице тепло.
В этот момент женщина обычно замолкала и уходила в другой конец вагона.
Благодаря метро наблюдение за людьми стало для меня занятием инстинктивным. Я быстро усвоила, что в подземных туннелях есть множество ловушек, которые поглотят меня, если я не буду бдительна, если не буду соблюдать дистанцию, если позволю кому‑то встать рядом с собой.
Когда это случилось впервые, я не поняла, на что именно смотрю. Подумала, что это просто толстый, жирный, странный палец торчит из-под пальто. Я сказала себе, что так и есть, но противное болезненное ощущение в животе утверждало иное.
И после того первого случая словно сработал выключатель. Невозможно было предугадать, где выскочит этот палец. Вот он, на переходе, когда я иду из школы домой. И вот он, рядом со мной на платформе. Он начал преследовать меня повсюду, куда бы я ни шла. Я каким‑то образом понимала, что это, должно быть, моя вина. Каждый раз вина была моя. А вот нечего было смотреть. Не надо было отрывать взгляд от двух квадратных дюймов на полу или земле прямо перед моими ногами. Надо было быть умнее. Я плохая девочка, позорница.
Я была благодарна за то, что этот палец появлялся только на пару секунд. Потом снова прятался за брючной молнией. Иногда это случалось так быстро, что мне удавалось убедить себя, будто я его просто вообразила своим дурным мозгом.
Были и другие ловушки. Более опасные.
В одну я чуть не попалась.
Я сидела на своем обычном месте у двери вагона, читая очередной выпуск «Клуба нянь», и вдруг у меня зачесалась вся кожа. Продолжая сидеть, уткнувшись в книгу, я стала незаметно поворачивать глаза в глазницах и сканировать вагон. Мне попались несколько пассажиров, прошедших проверку: пожилая женщина, откусывавшая пирожок с красной фасолью; улыбающийся мужчина, полностью ушедший в свой бумбокс, потряхивающий головой в такт; турист, нетвердо стоявший на ногах и, похоже, мучимый запором.
Ни один из них не мог быть причиной странных ощущений на моей коже, поэтому я продолжала изучать вагон, пока взгляд не упал на мужчину в другом его конце, бледного и неопрятного, в рубашке, пожелтевшей от старости, с волосами, беспорядочно торчавшими в разные стороны. С тех пор лицо его стерлось из моей памяти и слилось с лицами множества других мужчин, с которыми я сталкивалась в подземке за эти годы.
Поезд как раз подъехал к станции «Йорк-стрит». Мужчина продолжал смотреть на меня в упор. Звякнули, открываясь, двери, раздалось обычное объявление машиниста. Торопливо вышла на перрон китаянка с сыном примерно моего возраста, таща отпрыска за руку. Внутрь вошла влюбленная пара, самозабвенно тискаясь, не обращая ни на кого из нас внимания. Я посмотрела на мужчину, который поймал мой взгляд. В его глазах был блеск, какого я прежде ни у кого не видела. Этот блеск побудил мое тело действовать еще до того, как мозг успел сообразить, что происходит. Словно управляемые кем‑то другим, мои ноги выпрямились и вынесли меня за дверь. Книжка так и осталась раскрытой в левой руке, пальцы зажимали страницу, которую я читала до того, как осознала, что у меня появился наблюдатель. Я на пару секунд выскочила на платформу, забежала в следующий вагон и прошла его из конца в конец.
Мне следовало бы быть умнее и не думать, что теперь я в безопасности, но какой‑то миг именно так я и думала.
Но потом мое внимание привлек желтовато-белый промельк. Причем в том же конце вагона, в который вошла я. Внутри у меня все закаменело.
Он преследовал меня.
Он преследовал меня.
Мое сознание смешало в кучу все истории, которые рассказывали Лао-Лао и Да-Цзю-Цзю о Мэй-Го, о ее безумии и хаосе. Ни с того ни с сего я затосковала по своим куклам и велосипеду, гниющим в маленькой кладовке.
Я снова раскрыла книгу и уставилась на оттиски черной типографской краски, не понимая ни слова. К тому времени как поезд подошел к следующей станции, руки у меня онемели, а тот человек подошел на полвагона ближе.
Может быть, стоит попробовать еще раз, сказала я себе.
Он просто снова пойдет за тобой, ответила я себе.
Может быть, пожаловаться кому‑нибудь из взрослых?
А что, если он – агент под прикрытием, следит за мной, чтобы депортировать?
Просто стой спокойно. Стоять спокойно – безопаснее. Вокруг люди.
Сотня моих «я» кричала друг на друга, но я не могла позволить себе долгих обсуждений. Я пошла к сидячему месту возле двери в моем конце вагона, по-прежнему не отрывая глаз от страницы.
Двери разъехались, никто не вышел на станции. Я отсчитывала вдохи и выдохи, силой воли заставляя себя не поглядывать на свою бело-желтую тень. Двери снова звякнули, намекая, что мой шанс сбежать вот-вот исчезнет. Я по-прежнему продолжала сидеть читая. Не поднимая головы, перевернула страницу, которую так и не прочла, надеясь, что мои трясущиеся руки и пересохшие губы не видны из середины вагона. Самым краем глаза я видела, что двери начали выдвигаться из своих ножен по обе стороны дверного проема, точно жующие челюсти.
И тут, словно на реактивном двигателе, я вскочила и вылетела в отверстие – очень быстро, но так поздно, что двери едва не защемили мой рюкзак. Когда я выбежала на платформу, мне потребовалось несколько секунд, чтобы затормозить и восстановить равновесие. К тому времени поезд уже набирал скорость. Я пристально оглядела платформу в поисках бело-желтого пятна, заглядывая за все колонны. И увидела только людей, устало вглядывавшихся в туннель на другой стороне станции. Ни одной бело-желтой рубашки. Никакого дьявольского блеска.
Я опустилась на деревянную скамью и уставилась неподвижным взглядом в книжку. То и дело листая страницы, я оглядывалась по сторонам. Мне было страшно: вдруг, если я шевельнусь, он появится снова? Поэтому я продолжала сидеть смирно и тогда, когда к станции подошел, а потом ушел следующий поезд. Я размышляла, не стоит ли мне продолжить путь домой пешком или поехать на автобусе, но ни тот, ни другой вариант не казался мне безопасными. Когда из туннеля вынырнул очередной поезд, я заставила себя встать и войти в вагон, все еще пытаясь заглушить безумно трепыхавшееся сердце.