Через какое‑то время – всегда через какое‑то время, – когда усталость уже ползет вверх по моим ногам и туловищу, мы видим изгородь из цепей на столбах, тянущуюся поперек всего поля, сколько хватает глаз. Издалека кажется, будто между звеньями изгороди висят лампочки и воздушные шарики. У нас нет выбора, кроме как продолжать бежать, пока мы не доберемся до изгороди. Мужчины в форме преследуют нас.
Они всегда преследуют.
И тогда, как раз в тот момент, когда я поворачиваюсь и вижу, как они протягивают руки, чтобы схватить Ма-Ма и Ба-Ба, мир наполняется громкими звуками хлопков.
Брызги оседают на моем лице.
Я поворачиваюсь к мужчинам в форме, но они куда‑то подевались.
Я поворачиваюсь к Ма-Ма и Ба-Ба, но и их нигде нет.
Поле опустело, я одна – всегда одна, – и тут до меня доходит, что трава на нем больше не зеленая. Она теперь красная.
Я поворачиваюсь к изгороди, и меня настигает осознание, что это не шарики торчат между звеньями.
Это человеческие головы, раздутые и налитые кровью, жидкостью, гноем.
Каждая из них глядит безжизненными глазами на меня, а потом куда‑то вдаль, мне за спину.
Я стою, не способная пошевелиться, а головы, одна за другой, лопаются и взрываются мне в лицо.
Глава 18Нормальность
В то время как мои ночи начали заполнять ужасные сны, жизнь пришла к такому близкому подобию нормальности, которое я даже не считала возможным в Америке. Именно это пугало Ма-Ма: она начала все чаще говорить, что нам нужно что‑то менять, нужно переехать, убраться из этой страны, которая отказывается нас признавать. Но даже этот рефрен – наряду с моими неубедительными уверениями, что нужно просто делать шаг за шагом – стал своего рода частью обыденного порядка. Мои воспоминания о тех днях начали сливаться друг с другом – насколько мне представляется, так обычно происходит с воспоминаниями о любом детстве без особенно ярких событий.
Однако я четко помню, как в четвертом классе впервые осознала, что могу быть умнее некоторых взрослых. А конкретнее – одного взрослого человека. Моей учительницей в том году была миз Гласс. Я воспринимала ее как бабушку. У нее были ярко-рыжие волосы и маниакальная энергетика человека, который не в состоянии достаточно долго сосредоточиваться на одной мысли. Казалось, что она постоянно пыталась угнаться за потоком мыслей в своей голове. Понимание, что я проворнее и смышленее взрослого человека, несущего за меня ответственность, невероятно бодрило. Я почти всегда знала, что скажет миз Гласс, раньше, чем она успевала произнести свою реплику. Из-за этого у меня сложились ужасные привычки, которые сопровождали меня до конца моего школьного обучения. Большую часть уроков я ловила ворон, валяла дурака и вела обратный отсчет секунд (под недовольные порыкивания собственного живота), оставшихся до обеда.
Примерно такой же – по крайней мере в начале учебного года – была и моя домашняя жизнь. Я возвращалась домой на метро и делала уроки, сидя перед своим телесемейством с PBS: «Вишбоном» и «Волшебным школьным автобусом». В те дни, когда Ба-Ба не задерживался в офисе допоздна, он часто приходил домой первым. Спрашивал, как у меня дела в школе, а потом безраздельно завладевал телевизором.
Если первой приходила Ма-Ма, она тоже расспрашивала меня о школе, а потом рассказывала о своем дне: о том, как она боится, что Ба-Ба ей изменяет, как жаждет, чтобы наша жизнь стала другой, как тревожится из-за своей учебы. Тревожило ее многое, в том числе и возражения Ба-Ба против того, чтобы она вообще училась. Так продолжалось до тех пор, пока не возвращался домой Ба-Ба, после чего Ма-Ма уходила в кухню, чтобы там молча готовить ужин.
Я предпочитала дни, когда Ма-Ма приходила первой, потому что, хотя родители тратили одинаковое количество времени на расспросы о моих делах, общение с ней приносило большее ощущение близости и меньшее – моего эгоизма, ведь она тоже рассказывала о своем дне и спрашивала совета.
Должно быть, к этому моменту у нас прибавилось денег. Мне это стало понятно только задним числом, поскольку учеба Ма-Ма наверняка что‑то да стоила, а Ба-Ба начал по воскресеньям ходить в спортзал. К тому же Ма-Ма нашла новый рецепт приготовления курятины, и теперь время от времени у нас на ужин появлялась на столе целая копченая курица. Однако в тот момент я этого не замечала. Если не считать копченой курицы, моя жизнь в основном оставалась прежней, и я была благодарна за это. Я жаждала хоть какого‑то постоянства, даже если это означало существование, ненавистное для Ма-Ма.
После того как Ма-Ма заканчивала готовить ужин, мы втроем садились за шаткий общий стол в кухне, с ржавыми металлическими ножками и белой столешницей в зеленую и голубую крапинку. Ма-Ма и Ба-Ба все чаще ссорились, меча друг в друга режущие слова через обеденный стол. Споры всегда были об одном и том же: Ма-Ма хотела уехать, перебраться в другое место, а Ба-Ба протестовал. Куда мы поедем? Мы такие же американцы, как любая соседская семья. Это заставляло Ма-Ма плеваться ядом: Что ж такого хорошего в этой твоей Америке, где нас смешивают с дерьмом? Или: Да что ты за трус такой, что так боишься перемен?
Я же сидела молча, нагнув голову над тарелкой, стараясь удержаться от слез, набивая рот рисом и обжаренным картофелем.
В другие моменты – лучшие моменты – Ма-Ма с Ба-Ба вдвоем набрасывались на меня. Во время таких ужинов они ругали меня за то, что я растолстела и отрастила себе кривые зубы, из-за которых все мое лицо кажется перекошенным. Стоило им добраться до этой темы, и они уже не слезали с нее до конца ужина, а иногда и до конца вечера. Я никогда никем не стану, говорили они, с таким жирным и асимметричным лицом. И никто никогда не скажет мне эту правду в глаза, кроме них. Это их работа – выговаривать мне за мои недостатки, пояснял Ба-Ба, потому что кто еще станет это делать? Остальному миру доверять нельзя. Все остальные могут только лгать мне из вежливости. Эти ужины сбивали меня с толку: я не понимала, что должна чувствовать. Большей частью я радовалась тому, что Ма-Ма и Ба-Ба для разнообразия выступали на одной стороне. Теперь это случалось редко, и я ощущала теплоту и защищенность, когда они объединялись, пусть даже против меня. Однако в то же время я как никогда остро чувствовала свое одиночество, когда Ма-Ма принималась критиковать меня наперебой с Ба-Ба, потому что нередко бывало так, что считаные минуты назад, наедине, она же перечисляла мне все поступки Ба-Ба, в которых он показал себя как человек плохой и эгоистичный.
Это были единственные трапезы, когда я не могла доесть то, что лежало у меня на тарелке. Я расстраивалась, но должна была глотать свои чувства, пока они не превращались в боль в животе, вытеснявшую чувство голода. Видя это, Ма-Ма и Ба-Ба принимались сетовать на мою избалованность. Как смею я не доедать пищу, которую они мне дают?! Неужели я не знаю, что еда стоит денег, а денег у нас нет? Я слишком избалована, и мне это во вред, говорили они, и я получаю слишком много любви.
Это лишь прибавляло мне и растерянности, и боли в желудке. Если я такая жирная, а мы такие нищие, почему они хотят, чтобы я больше ела?!
Я верила всему, что они говорили во время этих ужинов, как верила всему, что рассказывала мне Ма-Ма. Мне и в голову не приходило задумываться о том, что они могут быть неправы. Но, оглядываясь назад, я понимаю, что не стала жирной, вовсе нет. Я продолжала пропускать завтрак, обходясь бесплатным обедом в школе и теми крохами пищи, какие удавалось добыть либо по пути домой, либо в нашей общей кухне. Но я пухла от еженедельного бесплатного обжорства в «Макдоналдсе» с Лао Джимом. Примерно час после этих поездок был единственным за всю неделю временем, когда я чувствовала себя сытой – почти приближаясь к тому ощущению сытости, которое было некогда знакомо мне в Китае.
Фотографии собственного лица того времени напоминают мне мультик, который я однажды видела по телевизору в Китае. Мальчик сидел на корточках над лягушкой и тыкал ее палочкой. При каждом «тыке» подбородок лягушки раздувался все больше и больше. С каждым «тыком» ее кожа натягивалась все сильнее, становясь все менее зеленой и все больше белея. Прямо как мое лицо: широкое и становившееся все шире с каждым посещением «Макдоналдса» – не от перекармливания, а от недоедания. На самом деле, моя полнота имела ту природу, которая свойственна лишь беднякам: ее порождал излишек натрия, излишек консервированных продуктов.
Что касается моих зубов, к тому моменту я уже почти три года ни разу не была у стоматолога. Я была благодарна уже за то, что большинство моих зубов все‑таки оставались ровными, не считая нижнего правого клыка, который выступал (и выступает по сей день), заклинивая мне челюсть каждый раз, когда я закрывала рот.
Не ходила я и к окулисту. Все, что писала на школьной доске миз Гласс, день ото дня сильнее расплывалось перед моими глазами. Мне приходилось зависеть от помощи соседей по парте, которые произносили вслух слова и числа.
Не раз по ночам я просыпалась от боли в ногах, такой пронзительной, что не могла ими пошевелить. Могла только сжимать их руками и перекатываться с боку на бок, изо всех сил стараясь делать это тихо, пока все‑таки не просыпалась Ма-Ма – а она всегда просыпалась – и не заверяла меня, что это просто боли роста, что я их скоро перерасту. Говоря это, она передвигалась на мой край постели, садилась и массировала мне ноги. Мне удавалось снова уснуть только в коконе из ее нежного шепота и сильных рук.
Наша семья лучше всего сплачивалась перед лицом боли.
Некоторые выходные и праздники мы проводили с двумя другими семьями, выходцами из Северного Китая, тоже жившими на грани бедности и не имевшими возможности поехать домой, чтобы побыть со своими настоящими родственниками. Ба-Ба учился в школе вместе с матерью одного семейства и отцом другого. После каждой нашей встречи с ними Ма-Ма и Ба-Ба говорили, что не стали бы выбирать этих людей в друзья, если бы мы все по-прежнему жили в Китае. Но теперь мы были в Америке, так что ж поделать?