У каждой из этих других семей было по одному сыну. Все мы были обречены не иметь братьев и сестер – благодаря политике «одного ребенка», которая проводилась на родине. Один мальчик был на год младше меня, умен, эксцентричен и довольно мил. Росточком он не вышел и имел своеобразную внешность безумного гения, вечно размышляющего над какой‑то грандиозной идеей. Другой, на несколько лет старше меня, был полным придурком. У меня редко возникало желание о чем‑либо разговаривать с ними, но Ма-Ма говорила, что у нас нет возможности перебирать близкими людьми, когда мы так далеко от дома. Может быть, утешала я себя, это немножко похоже на семью с настоящими братьями.
Наши совместные сборища никогда не бывали особенно роскошными. Все три семейства поочередно принимали у себя гостей. Одна семья жила в Бруклине, как и мы, а другая – в Квинсе. Внутри наши квартиры были почти одинаковыми: двухкомнатные, скудно обставленные подобранными на обочинах сокровищами. Уютную атмосферу в каждой из них создавали аппетитные запахи, выдававшие северокитайскую домашнюю кухню. Зимой мы чаще собирались в домах других семей, потому что у них были собственные кухни (и ванные комнаты, кстати говоря, тоже), а именно там и проходили наши сборища, чтобы можно было греться теплом от готовящейся еды. Мы – и дети, и взрослые – садились в кружок на складные стулья вокруг обеденного стола. Стол порой был так заставлен закусками, которые готовили все, а гости приносили с собой, что казалось, он не выдержит их веса и рухнет. Иногда на нем появлялись арахис и подсолнечные семечки, а если особенно везло, то даже маленькие кусочки шоколада. Дети сидели тихо, пока родители разглагольствовали о том, как прекрасна была жизнь в Китае, как безнадежно ужасна была жизнь в Китае, как сильно они по нему скучают и как они совершенно по нему не скучают.
Взрослые практически не обращали внимания на детей, и меньше всего его доставалось мне, девочке. А когда меня все же замечали, это было совершенно не так, как некогда в Китае. Никто больше не говорил, какая я красавица. В основном говорили, какая я умная, как хорошо воспитана и какая взрослая. Гуай. Дун ши[75]. Это была единственная ценность, которую я имела в Америке.
Я воспринимала это как лишнее доказательство того, что Ма-Ма и Ба-Ба правы: другие взрослые не могли прямо сказать, что мое лицо – жирное и кривое, поэтому им приходилось хвалить что‑то еще. Им не приходило в голову, что я помнила, как в Китае все наперебой говорили, что я настоящая красавица и наверняка когда‑нибудь буду сниматься на телевидении. Я несла эту безмолвную утрату с собой из комнаты в комнату, из дома в школу, лелея ее и преисполняясь решимости компенсировать потери во внешности решительностью и трудолюбием.
Эту идею я отчасти почерпнула из сериала, который мы смотрели с другими семьями. «Бэйцзин чжэнь цзай ню юэ», или «Пекинец в Нью-Йорке», стал книгой-хитом и сериалом в Китае еще до того, как мы оттуда уехали. Однако посмотрели мы его только в Нью-Йорке, беря напрокат видеокассеты на деньги, которые собирали вскладчину все три семьи. В сериале шла речь о молодом человеке из Пекина, который поехал вслед за своей женой в Нью-Йорк. В сериале они жили жизнью, похожей на нашу, но несколько смягченной телевизионным лоском. Мы смотрели, как они преодолевают трудности с английским, деньгами и новым американским образом жизни. Мы смотрели, как они проходят собеседования и трудятся на тех же случайных работах, по которым мыкалась Ма-Ма. У главного героя даже фамилия совпадала с моей и Ба-Ба.
– Ма-Ма, какой смысл смотреть нашу собственную жизнь по телевизору? – спросила я во время одного такого сборища.
– Ну, правда ведь приятно знать, Цянь-Цянь, что мы не одни такие?
Но я считала это нисколечко не приятным. Мне казалось несправедливым, что на свете еще множество людей страдали от одиночества, тоски по родине и голода в те же моменты, когда эти страдания испытывали мы. Сотни одиноких людей, на мой взгляд – это гораздо хуже, чем три одиноких человека.
Когда по телевизору показывали сцену, в которой травили Ван Цимина, главного героя, «нас» в этом сериале, Ба-Ба подтащил свой складной стул поближе ко мне и прошептал:
– Видишь, Цянь-Цянь? Цимин был на вершине в Китае, но теперь он на дне в Америке. Так же, как мы.
В этот момент я задумалась: а так ли далеко мы от вершины в Америке? Все вокруг нас, казалось, вели почти такую же жизнь, как и мы. Я вручила однокласснице худший на свете подарок от «тайного Санты», но пришла к выводу, что сама в этом виновата, что была слишком эгоистична. Конечно, у моих одноклассников были игрушки и лучшая одежда, и даже более дорогие карандаши, чем у меня. И они, похоже, не особенно мучились от голода – во всяком случае, и близко не так, как я. Но если не считать Джулии и Дженнифер, то они вроде бы были не настолько богаты, чтобы можно было подумать, будто они на вершине, а мы на дне. Я вспомнила дом Элейн. Да, он был и чище, и просторнее, и в этом семействе больше разговаривали между собой, но там было странно. Я, по крайней мере, точно знала, какие порядки заведены дома у нас. У них же были странные правила. Может быть, это и означает – быть на вершине в Америке?
Мне пришлись по душе более поздние серии «Пекинца в Нью-Йорке», потому что в них было показано, как после многих лет упорного труда и чи ку[76], Ван Цимин стал таким богатым и успешным, что поселился в доме, в котором было больше двух комнат, и ему уже не надо было перебираться с одной случайной работы на другую. Этот поворот в сюжете сериала придал мне сил. Когда на экране появилась панорама дорогого нового дома Ван Цимина, сплошь залитого солнечным светом, я повернулась к Ба-Ба и сказала:
– Ван Цимин снова на вершине, Ба-Ба. И мы будем, правда?
Я сказала это недостаточно тихо. Все взрослые в комнате услышали меня и захмыкали. Лицо Ба-Ба приобрело странное выражение – как в тот раз, когда он велел мне никогда не произносить слово «чинк», – и я сжалась, ожидая, что он меня снова выбранит. Но он промолчал.
Впоследствии на Ван Цимина и его семейство обрушились новые невзгоды, даже несмотря на их успех, трудолюбие и богатство. Я не увидела в этом отражения нашей ситуации. С момента приезда в Америку я прилежно изучала телевидение и знала, что оно вечно создает трудности для персонажей. Деньги, думала я, защищают людей от всего. В Китае у нас были деньги и не было проблем. В Америке у нас не было денег, были одни проблемы.
И средством их решения были деньги.
Примерно в это время я решила, что когда‑нибудь стану адвокатом. Логика моя была проста. Во-первых, у адвокатов были деньги. Много денег. Адвокаты, которых я видела по телевизору, всегда были в дорогих костюмах и тараторили о деньгах. Ну и что, что они всегда были белыми мужчинами? В свои первые дни в библиотеке «Четэм-Сквер» я наткнулась на краткие биографии Рут Бейдер Гинзбург и Тергуд Маршалл. Рут и Тергуд показали мне, что адвокаты – это необязательно мужчины. И необязательно белые.
Во-вторых, я знала, что буду заниматься тем, чем занималась Рут. Она стремилась сделать так, чтобы ни одной женщине не пришлось выстрадать то, через что прошла она. Вот это я и собиралась делать для иммигрантов вроде нас. Просто пока не знала, как это случится. Мне казалось, что я зря теряю время: мне уже девять. И надеялась, что у меня еще достаточно времени, чтобы со всем разобраться. Ба-Ба как‑то говорил мне, что лучшее образование дают в Гарварде и что именно там учился адвокат, подаривший мне божью коровку. Поэтому я сосредоточила свое внимание на Гарварде. Там я со всем разберусь.
Я крепко вцепилась в этот план. Однако, когда я рассказывала о нем, он почему‑то никому не нравился. Мои одноклассники говорили, что это скука и отстой, в отличие от их мечтаний стать астронавтами и танцовщицами. Но еще больше, чем другим детям, мой план не нравился взрослым. Иногда они смеялись, но совсем не радостным смехом. Этот смех обычно напоминал фырканье. Часто они хмурились. И редко говорили что‑то в ответ.
Когда я рассказала о нем Ба-Ба и Ма-Ма, они молчали так долго, что я засомневалась, что они вообще меня услышали.
Затем Ба-Ба нарушил молчание:
– Это прекрасно – иметь большие мечты, Цянь-Цянь, и работать, стремясь к лучшему. Это даже важнее, чем осуществить саму мечту. Не имеет значения, сбудется ли твоя мечта, так что не слишком печалься, если этого не случится.
Последним взрослым, с которым я поделилась своим планом, был мой учитель в пятом классе – первый учитель-мужчина в моей жизни. Его звали мистером Кейном, у него были очень короткие волосы и маленькие голубые глазки за очками в прямоугольной оправе. Он много шутил, а говорил столько, что казалось, будто дома ему совершенно не с кем разговаривать. Я не была в этом абсолютно уверена, но знала, что, если уж я не могу поговорить с Ма-Ма, возможно, стоит попробовать добиться большего понимания в школе.
Хотя слов мистер Кейн произносил много, они были легкими, как летящий по воздуху пух, их невозможно было ни схватить, ни удержать. Они были совершенно не похожи на слова Ба-Ба или Ма-Ма, напоминавшие металлические болванки – хоть в карманах их носи, хоть на плечах.
Когда я рассказала мистеру Кейну о своем великом плане, он помолчал, потом хмыкнул. Он ничего не ответил, и, подождав немного, я вернулась к своей парте с горящими щеками и ушами. В конце концов, я же не сказала ему, что хочу, когда вырасту, быть львицей, с досадой думала я.
Все это было мне непонятно. Однако после этого я перестала рассказывать кому‑либо о своем плане. Но держалась за него твердо и цепко, неся его по жизни прижатым к груди, точно потайной компас. Смешки и фырканье следовали за мной по пятам, но меня это не задевало. Они напоминали, что у меня есть зрители, которых следует убедить в их неправоте.