то не забочусь о ней и потому что мне так весело с Ба-Ба, особенно если учитывать, что он был источником столь многих наших проблем. Чувство вины проявлялось как раз в те моменты, когда я громче всего смеялась над шутками Ба-Ба, и я торопливо обрывала смех, вспоминая, что иногда у Ба-Ба в глазах появляется дьявол и что мне надо стараться не подбираться к нему слишком близко.
Бывая дома, Ма-Ма говорила мне, что у нее появились боли в животе. Я рассудила, что это были те же самые боли, которые возникали у меня, когда я, умирая от голода, дожидалась обеда. Но Ба-Ба и Ма-Ма утверждали, что в этом виновата Мэрилин, что ее черная шубка и асимметричная мордочка навлекли на нас проклятие. Однако я‑то понимала: удача отвернулась от нас с тех пор, как Ба-Ба уехал в Америку. И я знала, что смогла бы доказать их неправоту, если бы просто могла чуть лучше кормить Ма-Ма.
Под конец каждого ужина я непременно оставляла часть своей еды на тарелке для Ма-Ма, кладя на край ее одну из салфеток, которые Ба-Ба регулярно прикарманивал на раздаче в «Макдоналдсе». И писала на салфетке: «Не трогать!» – на тот случай, если у наших соседей появятся какие‑то нежелательные мысли. Однако Ма-Ма никогда не съедала то, что я ей оставляла. Она сразу садилась за стол заниматься, даже не заглядывая в холодильник. Однажды вечером, после того как Ба-Ба уснул, мы с Мэрилин выбрались из постели и пошли вслед за Ма-Ма в кухню. Там я взяла тарелку и поставила на стол рядом с Ма-Ма, которая сидела, глядя сквозь квадратные большие очки в учебник, густо испещренный цифрами и формулами. Мэрилин запрыгнула на стол и уселась под лампой, там, где всегда было самое теплое место в нашем доме.
– Ма-Ма, ты должна что‑нибудь поесть.
Ма-Ма только отмахнулась от меня.
– Ма-Ма, ты должна что‑нибудь поесть!
Настойчивость была моей сильной стороной.
– У меня нет времени, – пробормотала она, – а тебе следует лежать в постели.
Я была гуай и дун ши[80], поэтому сделала то, что велела сделать Ма-Ма. Однако, выходя из кухни, я обернулась и увидела, что она держится левой рукой за живот, одновременно листая правой страницы.
Я вернулась в постель, меня глодало чувство вины. Как я могла уснуть, когда Ма-Ма так и продолжала заниматься голодная? По крайней мере, подумалось мне, с ней там Мэрилин, заботится о ней. Я стала проваливаться в обрывочный сон. Несколько раз просыпалась, бросая взгляд на мамину сторону постели. Каждый раз, увидев ее пустой, я не позволяла себе спать, насколько хватало чувства вины, а потом снова соскальзывала в дремоту. Это продолжалось до тех пор, пока, наконец, проснувшись, я не увидела Ма-Ма на ее месте, лежавшую на боку, поджав ноги, лицом ко мне и спиной к Ба-Ба. Я забеспокоилась, не зная, куда делась Мэрилин, и стала оглядывать спальню в первых слабых проблесках света, начавших проникать сквозь окна. Клубок черного, бежевого и белого меха свернулся под кроватью, и это было последним, что я увидела перед тем, как встретиться с глубоким спокойным сном – впервые за всю ночь.
Примерно в это время и я начала болеть. Часто возникало ощущение, будто меня вот-вот вырвет, особенно после того как я всасывала в себя, как пылесос, все, что было на моем обеденном подносе, а потом большими глотками запивала это молоком из картонной коробочки. Как правило, тошнота ничем не заканчивалась и к ужину проходила бесследно. Однако пару раз меня действительно стошнило. Впервые это случилось в подземке после уроков. Каждое движение поезда вызывало новый девятый вал в бурных морях моего желудка. Мне удавалось сдерживаться до тех пор, пока поезд не начал притормаживать у станции «Черч-авеню». И тут, едва начав подниматься с места, я почувствовала, как море внутри взбурлило. Из моего желудка сквозь углекислую атмосферу поднялся воздушный шар и подплыл к гортани. Я сделала несколько сильных глотательных движений, надеясь затолкать его вниз, но безуспешно. Почувствовала, как этот шар лопнул и выпустил горячий воздух в рот. Вот только это был не воздух. Это был пережеванный хлеб с острым мясным фаршем, который при подъеме стал еще более жгучим, чем был на пути вниз. У меня едва хватило времени, чтобы осознать волну докрасна раскаленного жара, которым мгновенно пыхнуло мое лицо, и коричнево-оранжевую кучку, оказавшуюся на полу как раз перед тем, как двери звякнули во второй раз, объявляя о неминуемом закрытии. Я перепрыгнула через нее и вышла на перрон, избегая взглядов других пассажиров, слишком остро осознавая, какие запахи оставила за своей спиной. Потом, уже на платформе, еще один воздушный шар всплыл из моего желудка и разорвался во рту. Я оставляла кучку за кучкой, пока шла по станции и по тротуару – своеобразный след из хлебных крошек, который вился за мной всю дорогу до дома.
Очень скоро мне стало казаться, что эти шары вздуваются в моем животе постоянно, только и дожидаясь возможности лопнуть. Они были там даже тогда, когда мы с классом поехали на экскурсию к Бруклинскому мосту. Я чувствовала, как они формируются, когда мы с Кристиной шли по Сентр-стрит мимо красивых помпезных зданий, к входным дверям которых вели длинные лестницы. Мы были почти в самом начале цепочки, которую образовал наш класс, и Кристина доводила меня до ручки. Мы с ней крепко сдружились, потому что меня привлекали ее открытость и улыбчивость и еще потому что она была очень красивой и тоненькой, с большими яркими глазами и идеально симметричным лицом. У нее не было ни одного из тех физических недостатков, которые видели во мне Ма-Ма и Ба-Ба, но благодаря мягкости своего характера она иногда спускала мне с рук злые слова и поступки вроде тех, которые допускали по отношению ко мне родители.
В тот день Кристина всю дорогу до моста не могла нахвалиться на свои новые кроссовки.
– Посмотри, какие они яркие и беленькие! Я буду стараться, чтобы они всегда оставались такими.
Я игнорировала ее восторги, но втайне поджимала пальцы на ногах. Была ранняя весна, и мои кроссовки, купленные на этот год, доживали свой век. Ногти уже протерли глубокие выемки в слоях ткани, поэтому у меня появилась привычка поджимать пальцы, чтобы не дать дырам прорваться насквозь.
Из-за этого мой шаг замедлялся, и когда мы вышли на мост, остальные одноклассники сперва догнали нас, а потом и перегнали. В ходе экскурсии планировалось перейти на бруклинскую сторону моста, потом развернуться и пойти обратно.
Экскурсия была бесплатной, и это обстоятельство несказанно меня радовало. Чуть позже мы должны были поехать всем классом в дорогой кинотеатр Линкольн-Центра, чтобы посмотреть «Мулан», первый для меня диснеевский мультик. Но на эту экскурсию мистер Кейн собрал со всех нас деньги, и немало. Она обошлась Ма-Ма и Ба-Ба в сумму, которой хватило бы, чтобы прокормить нашу семью несколько дней. Но даже этого оказалось недостаточно, потому что мистер Кейн велел нам принести еще денег в тот день, на который был запланировал поход в кинотеатр, чтобы мы могли купить попкорн; это предложение вызвало бурю восторга у моих одноклассников. Я еще ни разу не была в кино в Америке и не понимала, почему все так разволновались из-за попкорна. В Китае мы в кино лузгали подсолнечные семечки, треск становился своего рода саундтреком к фильму, полы постепенно покрывались ковром из пустой, выеденной шелухи.
Когда мы ходили на экскурсию по Бруклинскому мосту, ту самую, бесплатную, наш класс змейкой следовал по Нижнему Манхэттену, и как раз перед тем, как поравняться со зданиями судов, мы неожиданно разминулись на улице с Ба-Ба. Похоже, Ба-Ба только что вышел из какого‑то из этих коричневых правительственных зданий, от которых всегда велел мне держаться подальше. Он был один, очень щегольски одетый, в сорочке, костюмных брюках и сверкающих туфлях с тонкими шнурками.
Я не представляла, что он там делал, но подбежала, чтобы обнять его. Он приветственно помахал мистеру Кейну. Они уже встречались прежде на родительских собраниях, где мистер Кейн говорил Ба-Ба, что я старательная ученица, но мне надо меньше стесняться и чаще менять одежду.
Я всем сердцем порадовалась, что Ба-Ба был хорошо одет, когда мы с ним столкнулись. И пыталась не думать о том, что он забыл в этих правительственных зданиях.
И вот после этой встречи во мне сформировались воздушные шары. Они медленно надувались, оставаясь самую малость выше волн желудочного моря. Я даже не замечала, что они взлетают, пока они не протолкнулись сквозь врата моей глотки. Вместо некрасивых слов из нее вылетела некрасивая пища: очередной школьный обед, на этот раз чикен-наггетс, лавиной вырвался из моего пищевода прямиком на новехонькие кроссовки Кристины.
– Мои кроссовки! – взорвалась криком Кристина, но я не успела сгореть со стыда, потому что она сразу начала давиться рвотными позывами. Через пару минут к ней в этом деле присоединилась пара других одноклассников, и мистеру Кейну пришлось вернуться на несколько шагов назад, чтобы обнаружить, что все мы сгрудились вместе вокруг кучки моей рвоты, тяжело дыша.
– Какого дьявола здесь случилось?!
Лучшей чертой мистера Кейна было то, что иногда он забывал, что ему не полагается ругаться в нашем присутствии.
– Рвота… – тяжелые всхлипы приглушали слова Кристины. К этому моменту она закрыла лицо ладонями. – Меня от нее тошнит!
Мистер Кейн погнал всех нас прочь от этого места, в обратный путь по мосту. Пока мы ковыляли к Манхэттену, наши спазмы немного утихли. Я молча боролась с остаточными волнами тошноты. К тому времени как мы сошли с моста, я чувствовала себя почти нормально, радуясь, что меня больше не рвет. Но по мере того как тошнота уходила, усиливался стыд. Я едва не заставила весь класс блевать на Бруклинском мосту! И из-за меня мы так и не увидели его бруклинскую сторону. Я думала об этом весь путь до школы, избегая чужих взглядов и не поднимая глаз от земли. Кристина трусила рядом со мной, ее кроссовки то и дело попадали в поле моего зрения. Все время, оставшееся от экскурсии, я видела только серый тротуар, однообразие которого нарушала лишь белизна Кристининых кроссовок, теперь запятнанных бурыми кляксами и оранжевыми сгустками, этим граффити человеческого тела.